Часть 3

Эпизоды образцовой биографии

 

Недавно наткнулся я в Интернете на описание городка нашего чудного, Зеленогорска то есть. И с удивлением обнаружил, что имею я в нем двенадцать тысяч девяносто девять земляков-соседей, потому как указано, что всего нас тут двенадцать тысяч сто. Обалдеть! Пусть даже, если считать, что в средней семье полтора ребенка, пара родителей да по полтора деда и полторы бабки, то проживает у нас тут больше одной тысячи восьмисот семей. И если каждой из них посвятить хоть пяток-десяток страниц, то, что же это на выходе будет, да и мне по сколько в день придется писать, чтобы успеть, предполагая, что до среднестатистического возраста я сумею дотянуть, а еще и разум до этих пор сохраню.

Хоть и считается, что неинтересна и однообразна жизнь наша, не каждый же из нас подвигом каким на земном пути своем отметился, не каждая в горящую избу вошла, не каждая коня не то что остановила, а даже не каждая его и видела-то живьем, но у каждого, если извилины памяти напрячь, наберется на несколько строк, а то и страниц чего-нибудь захватывающе-увлекательного или щемящее-трогательного в том, что за спиной пролетевших лет затерялось.

Да и разные мы все, если задуматься.

Даже, если нас по какому-то принципу поделить, к примеру, по образованию и работе, то мне бы было бы очень даже в кайф почитать, как там, в семьях академиков или, на худой конец, профессоров, жить принято, что их там волнует, что покоя не дает. Тешу себя мыслью, что может и им, когда от науки оторвутся, небезразлично прочитать что-нибудь про нас, обычных, не выдающихся, рядом же живем, на улице видимся, в очередях обтираемся, короче, соотечественники.

Опять же, если взглянуть в наше светлое прошлое, то выяснится ненароком, что многим из нас приходилось про себя писать-сочинять – был такой литературный вид искусства – написание автобиографии, это если на должность метил, в партию или комсомол намылился, да и при прочих оказиях. Сложный процесс это был. Закатит так к потолку автор глаза свои мечтательные и начнет вспоминать, когда куда поступил, когда на ком женился, когда что закончил, когда куда продвинулся, когда чем награжден или отмечен был. Короче тоска зеленая.

По тем временам всякими грамотами, званиями и должностями в автобиографии хвастались, а ныне должно быть про миллионы полученные и украденные (а то и заработанные) поминали бы, коли такой вид документа популярен бы теперь был.

И вот пыжимся, из сил выбиваемся, чтобы пунктов таких, как можно больше, в автобиографию напихать можно было. Целеустремленность, кажется, это называется, вот за ней жизнь-то и проскальзывает, не успеваешь оглянуться, а уже сидишь на краешке облачка, ножками покачиваешь да вниз поглядываешь, как новые хозяева твоих кабинетов срывают со стен кабинетных твои грамоты и свидетельства, как потомки-наследнички друг друга изводят, деля твои миллионы. И понимаешь, хоть и поздно, что в автобиографии надо было указывать не достижения никчемные, а то, что душу и теперь (говорят же, что она бессмертна) греет, потому как кроме этого тепла хрен чего с собой в вечность забрать сможешь. И, если бы там, в небесной канцелярии, потребовали бы от тебя автобиографию сдать, чтобы ты там написал? Конечно же, состояла бы она из скамеечек в вечерних душистых аллеях, случайно пойманных волнующих взглядов, заставляющих встрепенуться сердце, прикосновений, томительных ожиданий и надежд, конечно же, из так порой необходимого дружеского плеча и всего прочего, что при жизни казалось не главным, а лишь сопровождающим борьбу за продвижение вверх.

Черт, опять отвлекся!

Задумав все же описать наших жителей, я в первую очередь решался писать про тех, кого сам знал хорошо, а тут впервой решился накропать про того, с кем напрямую знаком не был. Однако с одним определением у меня загвоздочка образовалось. Слыхал я такое понятие – «собирательный образ» и не понял сразу: то ли это, когда от многих об одном слыхал, или, когда в одного жизни многих запихал. Мне как-то первое понимание ближе кажется, хотя потом почитал в умных местах, что остальные ко второму склоняются. Бог с ними! Я в первом смысле собрал образ Ропшинского соседа по Авиационной улице города Зеленогорска Ленинградской области – Леонида Образцова, про которого в этих строках и собираюсь рассказать.

По факту рождения не был он нашим, появился на свет в Ленинграде, в семье очень даже не бедной, а даже по тем временам, советским, богатой – батя его Александр Филиппович Образцов был ответственным товарищем – директором оптовой промтоварной базы, а потому допущен был к богатству страны и имуществу народному не только по конституции, но и по должности.

Наврал слегка, как и полагается автору, родился-то он в семье тогда рядового советского сотрудника в далекие и тяжелые послевоенные годы, про которые сам судить не могу по причине возраста своего, но вот что точно знаю, так это то, что достиг Леонид лет сознательных уже под крылом завбазой. Но, как говорят, не сделало это привилегированное положение из него баловня судьбы, парень рос умный и трудолюбивый, школу закончил хорошо и даже поступил в Университет наш Ленинградский на тот факультет, где изучали преимущества социалистической экономики перед той, забугорной, которая должна была со дня на день дуба дать.

И не просто поступил, как можно предположить, в силу папиных связей, а сам, да еще тайком от родителя, который заблаговременно подготовил ему местечко в Институте Советской Торговли, куда в те времена попасть было очень и очень нелегко.

Но не торопитесь волноваться, данное повествование не явится хронологическим перечислением шагов, совершенных по жизни Леонидом, а лишь отразит те факты и события, про которые я наслышан и которые меня заинтересовали. Надеюсь, в ваших глазах скука не поплывет, затмевая разум и клоня в сон.

Я-то с ним почти не сталкивался по жизни. Один только раз помню, это уже в конце его пребывания в Зеленогорске было. Случилось так, что остановила мою тачку на проспекте Кирова пожилая, но прикидистая дамочка и, сначала в машину усевшись, велела доставить ее на улицу нашу Круглую. Я еще поразился, чего ей там забылось. Ехала молча, на меня не взглянула, а все, задрав подбородок, в окно глядела. Прикатили прямиком к предприятию инвалидов, что рядом с моим домом было. Она вылезла, бросив мне:

- Обожди. Назад поедем.

Пошла во двор, а там как раз Леонид со своими «компаньонами» дрова пилил.

Я покуривал и поглядывал, как дамочка с ним беседу имела, а после раздраженная опять ко мне села.

Доставил ее, машину сдал в парк и домой. У магазина с ребятами пивка попил и домой. Прохожу мимо «инвалидки», гляжу, у сарая на чурке Леонид сидит, покуривает. Дай-ка, думаю, узнаю, что за дамочка к нему припералась, да и вообще любопытно стало, тогда уже про него слухи по городку ходили разные, подошел:

- Огоньком не угостишь?

Он протянул коробок. Видуха у него еще та была: волосы не стриженные, свалявшиеся, борода лопатой на груди лежит, пиджак затертый и грязный на плечи накинут, штаны в заплатах, подошва ботинка проволокой к ботинку примотана…

Присел я рядом, солнышко припекает, пивко по организму расходится:

- К тебе, вон, и из города народ тянется? – спросил я: - Это я к тебе эту дамочку привозил сегодня.

- Это не дамочка, это моя мама, - ответил он, замусолив окурок между пальцами.

- Да-а. Что-то не ласково вы поговорили?

- Бывает. По разному вокруг смотрим.

- А что так? Не любишь ее что ли или она? Мать все же.

- Люблю, и она по-своему. Без этого никак нельзя. На этом все и держится в мире.

- На чем это?

- На любви. Вот ты, парень, думаешь, Иисус случайно, что ли, когда его просили выбрать главную заповедь, две выбрал.

- Чего?

- Он две назвал: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим» и «возлюби ближнего твоего, как самого себя». Вот так, парень, все на любви в мире держится. Без этого никуда.

- Как это держится?

Странно мне все это в те времена звучало. Привыкли-то мы поклоняться или делать вид, что поклоняемся, чему? Интернационалу всякому да светлому будущему. Это теперь наши «лидеры национальные» свечку в руке держат да неумело на камеру крестятся, а тогда-то привычнее было красную книжецу партбилета на съездах в едином порыве поднимать. Это теперь они из церквей склады убрали и кучу денег на их украшение бухнули, будто пытаются свое чекистко-обкомовское прошлое замолить.

- А вот так, - ответил Леонид, наклонился, пригладил заскорузлой ладонью песочек у ног, взял веточку, начертил круг, в центре точку поставил, а от нее лучи в разные стороны: - Вот это Бог в центре всего мира, - он ткнул веточкой в центр: - Это пути людские, - провел веточкой по лучам: - Видишь, как получается, чем дальше мы от Бога уходим, тем дальше наши пути от ближних наших отклоняются. И наоборот, чем дальше мы от ближних, то есть людей других, отклоняемся, тем дальше от Бога мы оказываемся. Вот так, парень.

Чудной какой-то, подумал я тогда, не даром говорят, что свихнулся совсем.

Но это я что-то вперед забежал, а начать хочу я с того лета, которое, в конце концов, и привело его на долгую часть жизни в Зеленогорск. Жаркое было лето, сессия осталась позади, надвигались каникулы, и отправился наш герой с компанией друзей на «однодневную» базу отдыха, расположенную в нашем парке культуры и отдыха, на который всем приезжим любезно указывает рукой Ильич, глядящий с высокого постамента вдаль, поверх этого парка, на Золотой пляж, неуважительно повернувшись спиной к нашей школе. Почему эта база называлась «однодневной» никому неведомо, потому как заезжали туда гости, чаще всего, в пятницу вечером, а отваливали в воскресенье после обеда, то есть растягивался день почти на двое суток. Я уже, правда, ничему не удивляюсь, после того как прочел в умной книжке про лохматого и усатого служащего патентного бюро, который убедил весь мир, что все вокруг относительно, и время в том числе.

Так вот, если вернуться к делу, отправилась компания студентов в субботу на пляж, благо жара стояла невиданная. Тут мнения тех, кто мне про это поведал, расходились, кто говорит, что на пляже они познакомились с несколькими нашими местными девчонками, кто утверждает, что произошло это под вечер в парке. Но суть не в этом, а в том, что разбрелась компания уже в сумерках по парам – каждый пошел какую-нибудь из девчонок до дому провожать. Леонид побрел рядом с Дашкой Светловой на ее улицу Авиационную. Кто в Зеленогорске бывал, знает, что путь туда из парка не близкий, это, конечно, по нашим меркам. Добрели, попрощались, на следующий день укатил Леонид домой в город, находясь в неясном для себя настроении, в разговорах рассеянный, с легкой дурацкой улыбкой на губах.

Уже в понедельник вечером помчался он на Финляндский, оттуда к нам, ну, вы же понимаете, бывает.

Так случилось, что не только у него покой из души улетучился, но и Дашка ночь провела в полусне и томлении. Если долго все это не размусоливать, то, подведя итог следующих пары месяцев, можно коротко выразиться: решили они пожениться, и пришла пора поставить об этом родителей в известность.

У Дашки все было просто, жила она с отцом, потомственным плотником, членом партии с сорок первого года, фронтовиком, отмерившим шагами своими расстояние от Ладоги до Праги, свято верившим в светлое будущее, могущество и незыблемость страны нашей, воспитывавшим дочь, сначала вместе с матерью, а последние несколько лет и в одиночку в беспрекословном поклонении величию его идеалов, чести и чистоте помыслов.

Жених дочкин отцу приглянулся ясным светом глаз, веселым нравом и упорством в учебе.

А вот перед Леонидом встала проблема, которую он не то чтобы осознавал и формулировал для себя, а, скорее, чувствовал ее на уровне подсознания, не до конца отдавая себе отчет в ее корнях. А дело было в разных взглядах на устройство жизни и свое место в ней, которыми обладали его родители. Не то, чтобы эти взгляды впитали они с молоком матери, по началу своей семейной – ровной и бедной – жизни глядели они на окружающий мир, практически, одинаково, пользуясь единой шкалой для оценки как обстоятельств так и людей.

Отец – Александр Филиппович, как и отец Даши, прошел войну, не склоняя головы и не прячась за чужие спины, потерял два пальца на левой руке, приобрел несколько шрамов на теле и четыре капитанские звезды на погоны. Смолоду был он человек молчаливый, мрачноватый, но справедливый, что помогло ему на пути вверх по служебной лестнице, не потерять уважения подчиненных и сослуживцев.

А вот мать – Евгения Николаевна - сопровождала продвижение мужа постоянной сменой как гардероба, так и подруг, заменяя все устаревшее на новое, соответствующее каждой новой должности главы семейства и новому уровню его доходов. Не только встречала она людей по одежке, но и провожала по тому же принципу, а оставляла рядом с собой только тех, кто мог позволить себе лучшее обрамление, чем большинство советских людей. И, если муж ее относился к людям ровно, хотя его окружение тоже объективно менялось со временем, но он спокойно общался, если подворачивался случай, со старыми знакомыми, дороги с которыми разошлись, то вот жена всем своим видом показывала, что, если и встретит кого-то из бывших подружек, то готова уделить им минутку разве что только из вежливости, скорчив свысока снисходительно-брезгливую гримасу.

Взаимоотношения Леонида с родителями были спокойными, на него особых ограничений не накладывалось и не по тому, что родители были такими демократичными и прогрессивными, а потому что Леонид сам никогда не стремился к чему-либо излишнему и недозволенному, общался с детьми «правильными», с точки зрения старшего поколения, больше склонялся к чтению, нежели к дворовым играм, скрытностью не отличался, но откровенничал больше с матерью, нежели с внешне более суровым отцом.

И вот, в сложившейся ситуации какое-то шестое чувство подтолкнуло его к разговору именно с отцом и к тому же вне домашних стен, то есть там, где никто не помешает. Практически не задумываясь, поехал он к отцу на работу в просторный светлый кабинет директора оптовой базы.

Поговорили пару минут об учебе, а потом Леонид объявил о своем желании завязать со свободной жизнью. Внимательно и без суеты посмотрел отец на сына, задумался, раньше сын с ним на амурные темы не беседовал, матери рассказывал про подружек, видать что-то не так теперь. Аккуратно расспросил о будущих родственниках и понял, что толкнуло сына прежде с ним наедине поговорить:

- Что ж, раз надумали, значит надумали. Думаю, неплохо бы мне с ними познакомиться.

Сын радостно улыбнулся, а через пару дней уже ехал Александр Филиппович на своей «Волге» в Зеленогорск. Утром перед выездом, посомневавшись и вспомнив, что слышал от сына о будущем тесте, достал из шкафа пиджак с орденскими планками, который одевал очень редко, только в обком да на Девятое мая, и то, только в случае присутствия на официальных мероприятиях.

Машину он предусмотрительно оставил на Приморском шоссе и поднялся в горку по Авиационной пешком, миновал дом Ропшиных и свернул на тропинку, ведущую к длинному, барачного типа, одноэтажному дому, дальние от залива комнаты которого занимала семья Светловых, аккуратно пошаркал подошвами о расстеленную на крыльце тряпку, постучался и вошел в комнату.

Ему навстречу из-за стола поднялся Михаил Светлов, одевший по торжественному случаю белую рубаху. Сходу, почувствовав в вошедшем начальника, замялся, не зная можно ли руку подать, заметив, что гость оглядывается, смущенно кивнул на висевшие в углу иконы, кашлянув, объяснил:

- От жены остались, - и подвинулся в сторонку, чтобы не загораживать фронтовые фотографии в серванте.

Образцов шагнул к хозяину, улыбнулся и протянул руку:

- Будем знакомы.

Светлов цепким взглядом старого фронтовика выхватил из ряда орденских планок на пиджаке Образцова трехполосную красно-белую планку Ордена Красной Звезды, с уважением наклонив голову, пожал протянутую руку, другой сделал широкий жест, приглашая гостя к столу.

Не однажды за время встречи бегал Светлов на кухню кипятить чайник, разумно-уважительно протекала беседа, начавшись, как и полагается с воспоминаний о годах, которые никогда не сотрутся в памяти их поколения.

Понравились мужики друг другу.

В задумчивости возвращался домой Образцов. Хотя решения все и были приняты, любил он все по нескольку раз по полочкам раскладывать во всем, что касалось людей ему близких. А разложив все, он настойчиво, но осторожно ознакомил со своим мнением членов семьи, каждого в отдельности. И вот результат: свадьбу сыграли в Зеленогорске в ресторане «Олень», со стороны жениха были однокурсники и родители, ни одной из близких подруг матери замечено не было, жить молодые также остались в нашем городке, на радость отцу невесты. «Не дело – две хозяйки на одной кухне». Так дипломатично объяснил сыну свое решение Александр Филиппович.

Следующие несколько лет принесли в жизнь Леонида (именно в такой последовательности) сына Степана, диплом о высшем образовании и работу в экономическом отделе (по сути дела бухгалтерии) оптовой базы, которой руководил отец.

Быстро освоился Леонид с работой, проник в тайну двойной советской бухгалтерии и прочие премудрости, позволяющие припеваючи жить работникам торговли в условиях дефицита.

Но однажды произошло событие, круто изменившее его жизнь.

Сидели они с отцом за обедом в столовой при базе, в отдельной отгороженной от общего зала комнатке.

- У мамы скоро юбилей. Хочу ей подарок сделать, вернее хочу, чтобы мы с тобой его сделали, - начал Александр Филиппович: - Хочу ей солидную шубу подарить. Мех у меня есть, шкурки, а вот изготовителя нет. Это будет твоя часть подарка. Найди, кто сошьет, и организуй все.

- Хорошо, подумаю. У меня же Игорь Власов, помнишь одноклассник? Он же текстильный заканчивал, по-моему, в каком-то ателье то ли командует, то ли зам. Найду его. Не знаю только, с мехом он умеет или нет.

- Давай, давай организуй, времени уже немного осталось. Деньги я тебе дам, через три дня поедешь в гостиницу Ленинград, найдешь Пархоменко Николая Ивановича, он привезет шкурки, заберешь и расплатишься.

- А кто это?

- Мой старый товарищ. Сейчас работает в Калининградской области директором зверофермы. «Береговая» называется. Такси возьми, чтобы в транспорте не толкаться.

И закрутилось дело.

Нашел Леонид Игоря Власова, тот через своих знакомых вышел на работников Красносельской меховой фабрики, нашли там двух женщин, которые согласились подработать в свободное время.

Съездил в гостиницу, познакомился с Пархоменко, который оставил Леониду свои телефоны, мало ли чего не хватит, отвез шкурки к одной из, взявшихся за работу, женщин, туда же тайком отвез мамино пальто, чтобы с размерами не пролететь, деньги выданные отцом и оставшиеся после оплаты меха и шитья, отдал Игорю в оплату беготни и организации.

Власов, пересчитав, даже присвистнул.

А уже после маминого дня рождения, наслушавшись с восхищением высказываемых ее подругами предположений о стоимости шубы, несколько ночей провел в раздумьях, прикидках и подсчетах, а день на третий позвонил Пархоменко, спросил, может ли тот регулярно продавать мех?

- Слышь, парень, не телефонный разговор. Приезжай или жди, я в следующем месяце у вас в Ленинграде буду.

Месяц пролетел в долгих разговорах с Власовым, уговорах, рисовании радужных перспектив и воздушных замков.

А после встречи с Пархоменко в ресторане гостиницы Ленинград, на которой выяснилось, что покупать шкурки, выращенные и выделанные в «Береговой», Леонид сможет даже в достаточно большом количестве, но первое время на условиях предоплаты. Доставку сырья в Ленинград брал на себя Пархоменко:

- Будет приезжать водитель, Василий, деньги будешь ему отдавать. Звонить будешь мне и заказывать количество. Машина к вам от нас ходит раз в месяц.

Пархоменко не любопытствовал, зачем понадобился мех, впечатление производил серьезного, не болтливого человека, но все же Леонид предупредил:

- Прошу вас, папе не говорите про наш разговор.

- Хорошо. Это наши дела.

И закрутилось.

На первую закупку Леонид занял деньги у нескольких знакомых.

И первые две шубы шили опять те же две женщины в Красном селе. Продал их Леонид каким-то шишкам через товароведа промтоварной базы. Раздал долги и на следующую покупку меха уже использовал заработанные деньги.

Незаметно закончились желающие купить шубы знакомые и знакомые знакомых. Встал вопрос о сбыте. И тут пригодились, приобретенные за время работы на базе, знакомства Леонида с товароведами городских универмагов. Первый, кто согласился сотрудничать, был представитель Гостиного двора. Но возникли мелкие детали дела, о которых до этого не думали – чтобы торговать через магазинную сеть необходимо оформлять товар в соответствии с ГОСТами.

Пришлось договариваться с красносельскими работницами, чтобы вынесли они с фабрики необходимые бирки и вшивные ярлыки.

Пришлось найти мастера, который вырезал им необходимые печати, потому что магазин – это вам не богатенькая гражданочка, без накладной туда не сунешься, а шлепать на них печать промтоварной базы было сложно – хранилась она у главбуха – человека вредного и завистливого.

Понятно, что эти накладные дальше рук товароведа никуда не попадали. И это были трудности работников торговли - каким образом проведя деньги за проданные шубы по кассе, не допустить их до инкассаторов. Но обходные пути этих сложностей давно были придуманы и обкатаны.

Пришлось Леониду за свой счет восстановить старый «Москвич»-каблук, который давно уже ржавел во дворе базы, и оборудовать его специальной вешалкой, а водителя путевыми листами. Никто бы частную машину или такси во двор Гостинки или другого универмага не пустил бы.

Власов во всей этой суматохе занимался только вопросами организации пошива, все остальное Леонид взял на себя.

Тут им повезло, ушел на пенсию заведующий ателье, где работал Власов, и Игорь занял руководящее кресло. Появилось место, где можно было хранить документы, материал, лекала и прочие атрибуты зарождающегося дела.

В это же время сменил Леонид и место работы.

Уволился с промтоварной базы, где он в силу родства с директором и мог позволять себе довольно свободный рабочий график, но собственное дело начало требовать постоянного присутствия. Оформил его Власов бухгалтером в ателье, благо старый ушел вместе с бывшим заведующим.

Тогда же, примерно, сочинил Леонид и легенду для Даши.

Понимая прекрасно, что при том воспитании, которое она получила, и при тех жизненных идеалах, с которыми она жила, нельзя даже было себе представить ситуации, когда он посмел бы честно рассказать ей о том, чему посвятил свою жизнь. Вместо этого он поведал жене, что получил место в Университете, что вошел в группу ученых, занимающихся формированием экономической программы для правительства – это, по его мнению, хорошо объясняло возросший достаток семьи.

А достаток действительно стал возрастать, особенно через пару лет после перехода на работу в ателье.

Уговорили они одну из швей из Красного Села, перейти на работу в город, переучить работников ателье для работы с мехом, договорившись с механиком Красносельской фабрики, купили несколько списанных, но восстановленных, специальных швейных машинок, и постепенно объем производства вырос настолько, что Пархоменко уже начал сомневаться, что сможет обеспечивать Леонида сырьем в полном объеме.

В ателье же осталась всего одна швея, выполнявшая заказы клиентов, приемщицу научили вежливо и убедительно объяснять посетителям, почему она не сможет гарантировать своевременное и качественное выполнение заказа. Все остальные были брошены на работу с мехом.

Заказы-наряды в необходимом для выполнения плана количестве, чтобы не вызвать на свою голову проверок, выписывал Леонид сам на вымышленные имена, вносил в кассу необходимые суммы. Оформлял заказы в основном на пошив пальто и курток, это позволяло списывать необходимую для шуб подкладочную ткань.

Почуял Леонид из разговоров с товароведами, что надоедают все же старые фасоны их шуб, шитых по лекалам старой фабрики. Задумался и отправил Власова в его родной Текстильный институт:

- Пойми у тех, у кого есть деньги на шубы, кроме жен есть еще дочери и любовницы, которым наши шубы заподло носить.

Власов, повидавшись с бывшими своими преподавателями, убедил их, что нужны ему новые идеи. Нашлись студенты, которые, в качестве курсовых работ, придумали новые модели, две особенно удачными оказалась – шуба с капюшоном и короткий полушубок с воротником-шалью. Отправили разработки в Красное Село, где за небольшие деньги тамошний конструктор соорудил им лекала, нашили новые модели, которые смели покупатели практически мгновенно.

Постепенно стало тесно им в Ленинграде, и нашел Леонид заказчика в Москве, который появлялся у дверей ателье раз в месяц. Удобно с ним было – деньги отдавал при заборе товара, транспорт имел свой, документов никаких не требовал.

Наконец все вложения в дело были сделаны, и теперь прибыль оседала в массивном сейфе, установленном в кабинете бухгалтера ателье. Настало время тратить деньги на себя.

Купил Леонид себе машину – «Жигули» седьмой модели.

Несколько раз затевал дома разговор, что, мол, неплохо бы в город переехать, купить кооперативную квартиру, но Даша не соглашалась, ссылаясь на то, что загородный воздух полезнее для сына, пусть здоровым растет, да и привычнее здесь. К тому времени уже умер ее отец, и жили они в двух комнатах втроем.

Занялся Леонид обустройством их загородного жилья.

Вырыл колодец, заказал насос и провел в дом водопровод. Раздобыл израильский электрический нагреватель воды, организовал душ и отопление, так, чтобы от печки можно было окончательно отказаться, при этом воду провел и отопление сделал себе и соседям, чтобы не вызывать раздражения.

В огороде, пожертвовав несколькими грядками, построил настоящую бревенчатую баньку. К дому пристроил гараж и проложил к нему гравийный подъезд от улицы, за что тоже соседи были благодарны – раньше к дому подъезда не было, и, если кто-то покупал мебель или дрова на зиму, то все это приходилось таскать с Авиационной на руках.

А все эти изменения материальной стороны их жизни Леонид объяснял Даше своими научными успехами, которые высоко оцениваются и хорошо оплачиваются представителями правительства, для которых он составляет план действия по выводу социалистической экономики на заоблачные высоты.

Менялся не только уровень жизни Леонида, а вслед за ним менялись его характер и стиль поведения.

Все реже он улыбался на работе, все чаще в голосе звучали металлические нотки. Если раньше для швей и приемщиц в ателье он был просто Леонидом – веселым уважаемым балагуром, то теперь он, как-то незаметно, превратился в Леонида Александровича, к которому уже нельзя было так просто подойти в обеденный перерыв и обсудить чем лучше лечить опять заболевшего ангиной ребенка, отпроситься пораньше, чтобы успеть на родительское собрание и даже на первое апреля сообщить ему, что у него грязная спина.

Его стали побаиваться и избегать, но мертвой хваткой держались за рабочие места – где еще по тем временам получишь такой заработок.

Матерел он на глазах.

Привык обедать в «Кавказком ресторане», что на углу Невского и Плеханова, а то и кабак при «Астории» себе позволял, знавали его там, уважали, кланялись. Устраивал себе периодически загулы, дома говоря, что уехал в Москву, чуть ли не в Кремль, в командировку. Закрутились вокруг многочисленные женщины, какие-то незапоминающиеся, разные, меняющиеся, которым он любил объяснять, находясь в подпитье, что он не вор, а хозяин настоящего дела, благодетель для своих работников.

Он и Власову пытался объяснить во время совместных пьянок:

- Вот что мой отец? Ну, подложил липовую накладную, скоммуниздил вагон товара, а я! Я же созидатель. Я создаю товар. Были бы наши правители не такими тупыми, дали бы мне ход, брали бы налоги, я бы и такие, как я, такую бы страну подняли бы!

Власов же наоборот тихорился, боялся каждого шороха, каждый вечер вздрагивал от шагов на лестничной площадке. А спасался от страха, прячась за стаканом.

Таким Леонид был в городе, но стоило ему приехать в Зеленогорск и переступить порог дома, как он, словно проходя сквозь волшебную линзу, превращался в того веселого, увлеченного студента из своей молодости. И не было в этом для него никакого насилия над собой, никакого притворства, просто один только вид Даши, как и в те далекие годы, когда начинались их отношения, открывали в его душе, казалось бы, уже навсегда закупоренные, поры. Так и жил он в двух лицах, даже не отдавая себе в этом отчета.

Сын их, Степан, вообще не знал ни в чем отказа, и в отличие от матери, которая к этим свалившимся на нее благам относилась равнодушно, он с годами привык к ним и начинал уже сам требовать от отца исполнения всех своих прихотей.

Игрушки сменились мотоциклом. Да таким, о котором наши ребята и мечтать не могли, прыгая по рытвинам проселков на мопедах в основном собранных своими руками на базе обыкновенного велика. Джинсы он впервые одел, когда о них еще не все и слышали. Терпеть его не могли наши пацаны, да он и не стремился к их обществу, как подрос, стал мотаться в город, там обзавелся дружками, не прижился у нас.

Бизнес у Леонида отточен был до мелочей, работал, как часовой механизм. Не вызывал никаких сомнений в том, что все надежно и отлажено, пока один случай не произошел.

Как-то, во время очередного загула, в котором принимал участие Власов и его жена – Наташка – Игорь не рассчитал сил и напился до беспамятства. Погрузили Леонид с Натальей его в такси, отвезли к Власовым домой, уложили в постель, после чего хозяйка и предложила еще посидеть на кухне, выпить. Леонид согласился. После пары рюмок Наталья без особых стеснений предложила перейти на диван, чем дело и кончилось, а уже после, когда они лежали в гостиной Власовской квартиры, она завела разговор:

- Игореха совсем извелся, боюсь, сопьется вконец. Да и мужик из него уже никакой.

- Фигня все это! – отмахнулся Леонид.

- Фигня, не фигня, а несправедлив ты с ним.

- Что?

- Начинали вы вместе. Он вон сколько тянет. Несправедливо, что ты ему ставку платишь. Пусть он тоже в долю войдет, а то несправедливо. Риск-то общий…

- И не думай! Дело мое, я его придумал, я развернул. Не нравится, пусть идет, найдет такую зарплату. Что-то я от него таких разговоров не слышал?

- Боится он с тобой говорить.

- А ты смелая? Думаешь, переспала и все можешь? Шалава ты! – он резко встал, оделся и ушел.

Но после этого стал с опаской к Власову присматриваться, слишком много тот знал и про дело и про самого Леонида, и, судя по всему, все это знала и его жена.

А потом произошли три происшествия, которые Леонид и не связывал бы, если бы не то явление ему в ночь после третьего из этих событий, которое, как ему потом казалось, по крайней мере, как он говорил, расставило все в его голове по местам, а на деле привело к безумию.

Первое было какое-то непонятное. Произошло в тот год, когда устроил Леонид своего сына в Университет, именно устроил, заплатив приличные деньги, потому как сам Степан для этого не захотел даже пальцем о палец ударить, восприняв свое поступление, как само собой разумеющееся событие.

Так вот, ехал Леонид по осени того года к себе в Зеленогорск по Приморскому, день был сухой, дорога пустая, ехал не спеша, обдумывая дела, как, вдруг, машина вильнула, даже руль из рук дернуло, слетела с дороги и убралась в толстенную сосну, да так, что и восстановлению не подлежала. Леонид же, выскочив из машины, только головой потряс, глядя на искореженную груду металла, не понимая, что произошло и как он жив-то остался, даже царапины не получив.

Долго не думая, запустил он руку в кассу – большой неуклюжий сейф в задней комнате ателье – и через несколько дней прикатил в Зеленогорск уже на новой белоснежной «Волге». Быстро стерлось из памяти то событие на Приморском, только Даша частенько после этого просила:

- Будь поосторожнее. Не гоняй уж, пожалуйста, - целуя его на прощанье по утрам.

Второе событие случилось весной. Позвонил Леониду на работу крупный милицейский чин, старый друг Александра Филипповича. Образцов - старший к тому времени уже пребывал на пенсии и сильно слабел здоровьем. Звонок был плохой. Суть сводилась к тому, что Степан попал в список подозреваемых в изнасиловании в университетском общежитии.

Бросился Леонид к этому чину милицейскому, да напрасно:

- Пойми, Леня, не те нынче времена, - в те годы уже вовсю в газетах и программах «Время» мелькали слова «перестройка» и «гласность»: - Раньше бы я тебе легко помог, а сейчас ничего не могу сделать. Все поменялось, сам же видишь. Не на кого уже опереться. Так что, извини, при всем уважении к твоему отцу, но… - он развел руками.

- Что же мне делать! – Леонид сидел напротив чина, уперев локти в стол и обхватив голову руками.

- Есть один вариант. Устрой ему быстрый призыв. Пусть уедет в армию, не будут тогда искать, не до этого сейчас.

Так и порешили.

Хотя Степан все и отрицал, но по затаенному в глазах страху чувствовал отец, не чисто дело. Подал сын заявление на отчисление, бегал Леонид в военкомат, вызывая этой своей активностью нескрываемое удивление военкома, который с удовольствием попивал принесенный дорогой коньячок, но смотрел на отца хлопотавшего за призыв сына, как на полного идиота.

И укатил Степан первым возможным эшелоном на защиту еще не развалившейся Родины.

Мать только слезы лила да вздыхала, зачем сына в такой трудный ВУЗ устроили, не справился бедняжка.

Третье событие выпало на июнь, ровно на день рождения Даши.

С утра поехала она в город, чтобы купить торт в «Севере» и еще что-нибудь вкусного на вечер к приходу мужа.

А накануне у Власовых выдалась трудная ночь.

Игорь с вечера, как обычно, напился, чем вызвал очередной всплеск злобы Натальи:

- Тряпка ты, только и можешь, что водку жрать.

- Отстань, - вяло отбивался муж.

- Когда, наконец, с Ленькой поговоришь? Сколько еще нам тут в нищете прозябать?

- Дура, ты и так живешь как сыр в масле.

- Это я дура!? Тебя за дерьмо держат, а ты и сказать боишься. Потребуй у него доли, иначе поздно будет. Хочешь, чтобы я поговорила? Совсем ни на что не способен! Уж если я поговорю, то всем тошно станет!

И в том же духе долго диалог продолжался, не новый диалог, уже сколько лет Наталья пыталась заставить мужа потребовать от Леонида выделить Игорю долю в деле, но Игорь боялся и Леонида и всей жизни, которой жил. Наталья молчала о своей неудачной попытке поднять этот вопрос перед Образцовым, но была уверена, что вода камень точит, и, сели бы Власов поднимал этот вопрос регулярно, то давно бы уже добился своего.

Но опять все закончилось впустую.

И вот, бредя по Невскому после бессонной ночи, обозленная на весь свет, Наталья столкнулась нос к носу с Дашей.

- Здравствуй, Наташа, - обрадовалась Даша: - Как поживаешь? Давно не виделись.

Не выдержали Натальины нервы, сорвалась с полуоборота и прямо посреди тротуара, не сходя с места, выложила ошеломленной Дарье все, что знала: и про вранье Леонида по поводу работы в Университете, и про подпольный бизнес, и про баб, с которыми он спал, и про то, что с ней переспал, с каждым словом убеждая себя в том, что Леонид ни чем не лучше ее Игоря, а, закончив, прошла мимо сгорбившейся и постаревшей за эти минуты Даши с гордо поднятой головой – даже на душе стало легче.

Как в тумане доехала Даша на улицу Чайковского в здание Экономического факультета Университета, побывала и в деканате и в отделе кадров, но нет и не было никогда на факультете сотрудника – Образцова Леонида Александровича, не было и никакой группы, работающей на правительство.

В том же тумане она добралась до вокзала, села в электричку, припав лбом к стеклу, глядя, не видя, на пролетавшие за окном пейзажи. Потом встрепенулась, достала из сумочки записную книжку, вырвала листок и начала писать письмо Леониду, понимая, что не будет у нее сил с ним говорить.

В Зеленогорске она сначала пошла к автобусным остановкам, но потом передумала, не хотела встретить никого знакомого, и, развернувшись, пошла пешком в сторону дома через пути, не услышала она, как за ее спиной тронулся маневровый тепловоз, да и удара не почувствовала, сразу сознание потеряла.

 

Провел в районе Невского проспекта этот день, точнее вечер, и Леонид.

Оставив машину напротив Суворовского училища, он поднялся на второй этаж Садовой линии Гостиного Двора, прошел в отдел детской одежды, оттуда, через неприметную дверь между двумя кассами в коридор администрации универмага, откуда по лестнице на третий этаж, и двинулся вдоль складов по гулким доскам пола в сторону Невской линии. Там он зашел в дверь, но которой белой краской было написано: «Склад 102», организованный в восьмидесятом году для хранения изделий с олимпийской символикой, а после завершения Олимпиады перепрофилированный в склад «хрусталя». Последние годы он всегда покупал подарок Даше на ее день рождения именно здесь.

Аккуратно уложив сверток с подарком на заднее сиденье, поехал домой, который встретил его звенящей пустотой комнат, отсутствием привычных ароматов ужина, стуком в окно и появлением в дверях заплаканной физиономии соседки:

- Дарья в больнице. Под поезд попала.

Не слушая дальше, Леонид, как был босиком и майке выскочил во двор, следом за его «Волгой» поднялись клубы пыли.

В приемном покое он метался их угла в угол, дожидаясь вызванного врача.

- Не волнуйтесь, - объяснял тот, уперев руку в грудь Леонида, чтобы пресечь его попытки прорваться внутрь больницы: - Жизни ее угрозы нет. Вот с ногой не знаю, что будет, утром все решится.

- Дайте мне к ней пройти! Пусти меня, кто ты такой!? - кричал Леонид, напирая на врача.

- К ней нельзя, она никого не хочет видеть, - еще тише и спокойнее продолжал врач.

- Но я муж! Дай пройти!

- Тем более, именно вас она и просила не пускать, - сказал уже совсем тихо и почти по слогам.

- Это как!?

- У нее, видимо, сильнейший стресс. Так что, не надо ей лишних волнений, поезжайте домой, приезжайте утром. Она согласилась только с милицией поговорить.

- Зачем?

- Но они же обязаны дознание провести. Выяснить обстоятельства. Хотя там очевидный несчастный случай. Заберите ее вещи и езжайте домой. Утром, часам к одиннадцати, приезжайте.

Медсестра отдала Леониду сверток с одеждой Даши и ее сумочку. Он, как в тумане, вышел на улицу, сел в машину, растерянно глядя на вещи в руках.

Дома первым делом, он открыл трясущимися руками бутылку коньяка, плеснул себе полстакана и выпил одним глотком, потом повторил эти действия и, выдохнув, опустился на стул. Потом вскочил, развернул сверток, вытащил Дашины блузку и кофточку (юбки и туфель не было), блузку аккуратно повесил в шкаф, кофту, расправив и встряхнув – на спинку стула. Из маленького накладного кармана кофты на пол полетел, медленно планируя, листок, вырванный из записной книжки.

Леонид наклонился, поднял, расправил бумагу и увидел неровные, пляшущие строки почерка жены, которые расплывались в глазах.

Включил свет, опять сел на стул и начал читать.

Первый раз прочитал, быстро пробегая строки, как передовицу в обязательной газете, особенно не вникая в смысл слов, как будто его это и не касается, видать, защитная реакция включилась.

Размеренно и спокойно налил полный стакан, выпил его не спеша, но и не отрываясь, разгладил листок на столе, водя по нему ладонью, склонился к тексту и начал медленно перечитывать, чувствуя, что с каждым прочитанным словом сердце его начинает биться все реже и реже, а уже после «ты положил в основу наших отношений ложь и предательство» оно совсем остановилось.

 

Проснулся он рано, как только сердце опять запустилось, еще стояла за окном туманная дымка рассвета, сменившего белую ночь. Он замерз, дверь была распахнута, вчера за собой не закрыл. Руки по команде подсознания, еще до того, как сознание вернуло в память вчерашний день, потянулись к бутылке, где на дне еще плескались несколько глотков напитка, вылили все это в стакан и понесли стакан ко рту, но…

Сознание, простившись со сном, вернуло ему отчетливое воспоминание о том, с кем в долгой беседе провел он эту по-летнему короткую ленинградскую ночь, а главное воскресило все, что он во время этой беседы услышал и понял. Стакан замер, почти припав к губам, подождал и со стуком опустился на стол.

Леонид встал, аккуратно сложил Дашину записку и убрал ее в карман кофточки.

До половины одиннадцатого он неподвижно сидел, глядя на настенные часы с маленьким маятником, висевшие рядом с углом, где так и остались после Дашиной мамы иконы.

Потом поднялся, умылся, побрился, оделся и уехал в больницу, где ему с сожалением объяснили, что спасти ногу жены не удастся, и что ее перевели в одну из городских больниц.

В этой больнице он бывал каждый день, слыша одно и тоже: «Ваша жена просила, вас к ней не пускать».

В какой-то из дней, Леонид не вел им счета, к нему вышел врач:

- Вам надо получить в регистратуре справку об ампутации и ехать в СОБЕС, там хлопотать о протезе. Дело это не быстрое, так что чем раньше начнете, тем лучше.

- Спасибо, - Леонид пожал врачу руку и отправился в регистратуру, провожаемый удивленным взглядом.

Около СОБЕСа было не припарковаться, висел знак, и Леониду пришлось уехать достаточно далеко, где можно было оставить машину, хотя раньше он бы остановился там, где удобнее – «штрафы у нас дешевле, чем цена моего шага» - шутил он.

Он встал в хвост длинной очереди к нужному инспектору и безропотно слушал беседы, сводящихся к жалобам на собачью жизнь, людей, обреченных попасть в сферу услуг СОБЕСа.

Инспектор, розовощекая молодая женщина, со взглядом человека готового в любую минуту ответить хамством на нижайшую просьбу, огорошила его:

- Нет протезов. Могу в очередь записать.

- Длинная? – спросил Леонид.

- Года на два.

- А как же все это время?

- Ну, молодой человек, нынче у нас не развитой социализм с плановым хозяйством, а социализм с человеческим лицом, так что о ногах никто не думает, - ухмыльнулась она, но, приглядевшись не к его изможденному и бледному лицу, а к его прикиду, посоветовала: - Есть один выход. Человечек есть, могу помочь, если вы не против, - и выжидающе глянула на Леонида.

Леонид сглотнул неожиданно подступившую тошноту, а руки, тем временем, привычно распахнули бумажник и кинули на стол пару купюр.

- Записывайте.

По указанному адресу его встретил молодой веселый человек:

- Вам какой? Колено оставили?

- Да.

- Ясно. Нога одна?

- В смысле?

- Ну, ампутировали одну?

- Да.

- Отлично, - мужчина назвал цену: - Да не пугайтесь, это ж не мне одному, нынче много с кем делить приходится.

- Сколько? – вздохнул Леонид.

- Я же сказал, - мужчина с удивлением посмотрел на посетителя.

- Сколько их у вас есть?

- Вы же сказали, что вам один нужен.

- Сколько у тебя есть, сволочь!? – Леонид сам вздрогнул от промелькнувшего в тоне, привычного за последние годы, металла уверенно чувствующего себя хозяином жизни человека.

- Пять, - ответил мужчина, отшатнувшись от Леонида и даже, по привычке, выпрямив спину.

Оттуда он поехал в ателье. Встреченный опущенными взглядами сотрудниц, прошел в свой кабинет, открыл сейф, схватил, не глядя, несколько пачек купюр, запер дверцу и уехал.

Погрузив в багажник машины пять протезов и прилагающиеся к ним костыли («Мужик, ты купи и костыли, они же не смогут сразу-то в протезах бегать»), поехал первым делом в больницу.

- Вы не говорите, что от меня, - объяснял Леонид врачу, который, выпучив глаза, смотрел на человека, решившего за один день проблему, с которой люди мучались месяцами и годами: - Скажите, что это так полагается. Я вас очень прошу, помогите мне.

- Хорошо, конечно, не волнуйтесь.

На следующий день Леонид опять посетил СОБЕС. Отстояв и отсидев в длинной очереди, вошел в кабинет розовощекой.

- Что не нашли? – удивленно вперилась она в него взглядом.

- Нашел.

- Что тогда надо?

- Адреса.

- Какие?

- Кто там еще в очереди есть?

- Ну, знаете, это информация не для оглашения. У людей трагедии, а вы лезете. Надо же сочувствие иметь.

- Давай, - Леонид бросил на стол, веером разлетевшиеся, деньги.

Розовощекая стала пунцовой, в глазах защелкал арифмометр, результатом подсчетов стал список с адресами.

Выйдя на улицу, Леонид стал внимательно изучать список. В это время к нему, низко кланяясь, подошел старик в лохмотьях и, изогнув шею так, чтобы заглянуть своим сморщенно-морщинистым лицом в глаза, склоненные над листом бумаги, спросил:

- Подай, добрый человек, на пропитание. Не дай сдохнуть с голоду.

- Не мешай! – нервно отмахнулся Леонид.

Старик побрел дальше и свернул в подворотню.

Леонида как электрическим разрядом пронзило, что делаешь? Где он?

Огляделся и бросился в подворотню, нагнал старика, тот отшатнулся, прижался к стене.

- На, извини, задумался, - Леонид протянул деньги.

- Благодарствую, господин хороший. Дай тебе Бог здоровья!

Старик и опаской начал пятиться, зажав в кулаке деньги.

- Стой, отец! – крикнул ему Леонид: - Раздевайся!

Нищий зажмурился, сжался, закрывая руками лицо:

- Помилуй, Господи! Не бей!

- Раздевайся! – повторил Леонид.

Старик, не почувствовав ожидаемого нападения, испуганно открыл глаза и увидел, что нападавший уже скинул с себя кожаный пиджак и новую джинсовую рубашку и протягивает все это ему.

- Раздевайся.

Старик испуганно стянул телогрейку и матросскую тельняшку, заполнив всю подворотню жуткой вонью своей одежды и тела.

Леонид, бросив ему свою одежду, натянул на себя тельник и ватник:

- Спасибо, друг! – наклонился и обнял тщедушное смрадное тело: - Спасибо, брат!

- Не тронь Василия моего! – к ним из двора кинулась бабка в длинном рваном мужском плаще.

- Тихо, Марьяна, это друг, - остановил ее старик, обнял ее, прижал к себе и, повернувшись к Леониду, спросил: - Чем мы тебе можем помочь, человек хороший?

- Не знаю, - ответил, сглатывая слезы, тот, развернулся и ушел, оставляя за собой шлейф тяжкого запаха, у выхода из подворотни остановился, оглянулся и сказал: - Будь здесь завтра утром.

На следующее утро он подъехал к подворотне, у которой сидел на корточках Василий. Леонид вышел, подошел к нищему, одетому в его куртку и рубашку:

- Поможешь.

- Помогу, ты, видать, Божий человек.

- В каком смысле?

- По любви живешь.

- Загнул ты, друг. По любви с женщинами живут.

- Эх, хороший, но глупый ты.

- Ну-ну! – опять проступил легкий металл в голосе, но испугался Леонид и осадил: - Не обижайся, это я так, с недосыпу.

- Чего объясняешь, я и так вижу. Люди все по любви живут, нельзя иначе, если человек, то по любви в людском мире живешь, иначе не совсем человек. Что тебе надо-то?

- Задачка у меня сложная. Есть у меня семь человек, из которых я могу помочь только четверым. Как решить? Вот ты уже старый, наверное, мудрый. Помоги.

- Рассказывай.

Леонид объяснил.

- Давай смотреть будем, ежели Господь тебе четыре этих штуки оставил, то не зря так рассудил.

- А ты в Бога веришь?

- Я же человек, - удивленно задрал брови старик.

- Я тоже человек.

- Не веришь?

- Не верил.

- Хороший ответ. А что случилось?

- Сейчас не буду рассказывать. Не готов. Сам не понял.

- Расскажешь, объясню.

- Тебе-то откуда знать.

- Поживем, увидишь. Давай твой список.

И покатили они по городу, первое время Леонида мутило от духа присутствия попутчика, но после свыкся, принюхался, привык и перестал обращать внимание.

Объехали семь адресов за три дня, каждый разное время занимал, не будешь же соваться к незнакомым людям с вопросами, как снег на голову, так исподволь, незаметно, расспросами, разговорами во дворе, с соседями, где Леонид, а где и Василий все выясняли.

Результат: из семерых осталось пять, двое уже перешли в другой мир. Остался выбор, сложная штука, для человека, который сопереживает, иначе все ясно – очередь они и есть очередь.

И тут решение на себя Василий взял:

- Я бы так посудил: у всех них семьи есть, у всех их забота присутствует, но, смотри, трое из них – это подростки, то есть дети, тут без вопросов. Остальные? Вот у этой, которая Женя, у нее дочка растет, а мать ее сильно хворает, помрет с дня на день, не дай Бог. Это один край. А второй край – это Исаак, он хоть и жид, но с другой стороны тоже человек. Край его в том, что ему годов по самое не хочу, дети устроены, внуки пригляданы. Вот и рассуди, то ли Женьке с дочкой не погулять, то ли Исааку на полянку не выйти. Вот как думаешь?

- Не знаю.

- А я знаю. Женька дочку так любит, что сил нет, за матерью ухаживает, что любо дорого посмотреть, таких людей ныне мало, ей ее любовь таких сил даст, что и на одной ноге все перепрыгнет, а Исааку что? Через пыльное окно в одиночестве на небо смотреть? Дай ему шанс. Дай. Ты для него, как волшебник, будешь. Дай ему последние годы земные хорошо запомнить. Он потом всю вечность это помнить будет, он там расскажет, что и в нашем мире есть любовь и божественное что-то. Это мой тебе совет, - Василий вышел из машины и ушел в полумрак подворотни, где было видно, как его тень обнялась с тенью его Марьяны.

 

Каждый день появлялся в больнице Леонид, покорно слыша о нежелании видеть его.

И вот настал день выписки Даши. Он привез одежду, как передал врач просьбу жены, вызвал и оплатил такси, ждал и ждал у дверей.

Когда Даша вышла, не узнал он жены в этой пожилой надломленной женщине.

- Даша!

- Не подходи. Прошу тебя, никогда не подходи ко мне. Прошу, сделай так, чтобы я могла никогда тебя не видеть, - аккуратно ставя костыли на ступени крыльца больницы, она переставляла по ним несгибающийся протез, и, если бы не услужливый водитель, никогда бы не смогла сама сесть в машину.

Проводив взглядом такси, он уехал в ателье.

В своем кабинете встретил Власова и его жену. Дверца пустого сейфа была распахнута.

- Мне нужны мои деньги.

- Здесь нет ничего твоего, - неожиданно смело ответил Игорь.

- Где они?

- Они в деле. Вчера за сырье расплатились, а остальное на текущее надо.

- Ну, дай вам Бог, - смиренно согласился Леонид, сломив тем самым явно мерцавшую в глазах Власовых решимость на бой – не на жизнь, а на смерть, подошел к своему письменному столу, в который никому и не пришло в голову заглядывать, выдвинул скрипучий ящик, забрал несколько пачек денег, которые бросил туда несколько месяцев назад, явившись на работу после пьянки и забыв, куда накануне положил ключ от сейфа.

Прошел в цех, положив перед каждой из швей по кипе купюр со словами:

- Спасибо, я всегда вас любил, - и ушел из ателье навсегда.

По дороге в Зеленогорск заехал к нотариусу, оформил доверенность на Дашу на продажу «Волги», а, поднявшись на крыльцо дома, уперся в закрытую дверь. Постучал. Сквозь тишину услышал незнакомую, неритмичную походку, скрип ключа.

Дверь распахнулась.

Пожилая женщина – бывшая Даша, отступила в сторону:

- Забери все, что тебе надо, и, очень тебя прошу, никогда не появляйся в моей жизни.

Опустив голову, он вошел, двинулся в комнату, за створку серванта, где хранились всякие документы, положил доверенность и документы на машину, придавив их стопкой денег, развернулся и также, не поднимая головы, вышел на крыльцо. Перед тем, как захлопнуть дверь, Даша бросила ему вслед деньги, которые она нашла в доме, после возвращения из больницы.

- Забери эту грязь, - и захлопнула за его спиной дверь.

Не думая, а по аккуратной бухгалтерской привычке он собрал купюры, запихал их в карман и вышел со двора на Ааиационную. Посмотрел налево, направо, перешел дорогу, углубился в уже позолоченную осенью рощу, огляделся, задержал взгляд на дверях погребов, вырытых на этой стороне улицы жильцами дома, побрел к своему, спустился по неровным ступеням, расстелил на полу мешковину, приготовленную для грядущего урожая, улегся, а к ночи уснул.

Началась окончательная и бездомная жизнь Леонида, переступил он некую непонятную нам границу, из-за которой так и не смог, а то и не захотел вернуться. Вернуться? Куда? Он не знал ответа на этот вопрос, потому как, по мнению всех, кто его знал, окончательно свихнулся, подвинулся рассудком, сбрендил, короче, стал нам с вами непонятным. Я тоже, когда все это узнал, так и не понял, какого хрена?

 

Когда стало холодать, он прорыл в погреб туннель, в который примостил старую водосточную трубу со свалки, что образовалась у нас на границе с Ушково, такая самостийная свалка. Под этой трубой жег костер, чтобы согреться и напечь себе картошки, которой в погребе было завались.

Несколько недель не выходил наружу, потом решился. Аж зажмурился от солнца, нащупал в кармане кучу купюр, которые денежные, отряхнул пыль с измазанных золой и землей штанов и отправился на наш вокзал, а оттуда в город.

Там, около Финляндского вокзала, уже давно обитали символы перестройки – нищие и те, что БОМЖи. Поводил небритой и грязной физиономией по их лицам Леонид, раздал имеющиеся деньги и присел в конце их вереницы, подогнув под себя ноги и протянув руку за подаянием.

К вечеру нагрянула милиция, все, что сидели рядом, как-то разом исчезли и, если бы не схватил его кто-то за руку и не утащил вниз по скользким ступеням в вокзальный туалет, то был бы Леонид единственной добычей охранников правопорядка, или просто порядка, в условиях отсутствия права.

Ошарашено открыв глаза, удивляясь тому, что остался жив, скатившись по каменным ступеням, Леонид уперся взглядом в свою, когда-то новомодную кожаную куртку и услышал над ухом:

- Ну, вот и свиделись, Божий человек. Вот и я тебе сгодился, а то сейчас бы с ментами лясы точил. Тут-то лучше, а? И нужду можно справить и с людьми пообщаться, рай, да и только, - Василий, оголив беззубые десны и откинув голову, расхохотался.

- Откуда ты? – спросил Леонид.

- Я? От Бога. А вот ты тут откуда?

Леонид встал с колен, присел на кафельный пол, привалился к стене, поджав ноги, чтобы не мешать, спешащим по неотложным делам пассажирам:

- Приехал.

- Ба-а-а! Приятно слышать в нашем мире, что кто-то не приполз и даже не пришел, а ПРИЕХАЛ! Ну, ты совсем барин-батюшка! Как с протезами решил? – вдруг, посерьезнев, спросил Василий.

- Как ты сказал.

- Молодец. Тебя там с лестницы не спустили?

- Нет, я объяснил, что я от государства.

- Поверили?

- Да.

- Ой, дурные люди, сколько по морде не бей, все в царя-батюшку верят. Пока такие будут, так и будем у сортира сидеть и вдыхать зловонье свободы. Ну, дай Бог этим царям-батюшкам, пусть дышат свежим воздухом, кто-то должен, а то, совсем обидно за мир людской станет, что за жизнь, если все в дерьме.

- Ты что философ?

- Нет, реалист. Давай вставай, хватит прохлаждаться, там без нас уже милостыню раздают. А мы что, без нее, мы без нее и на бунт пойдем, не гоже это, терпеть надо.

- Ты коммунист?

- Слушай, отстань. Когда ты на «Волге» ездил, я готов был терпеть, а теперь, ты в засраных штанах, что с тебя взять, на кой тебя слушать? У тебя даже фуражки нет, что ты умного сказать можешь? Без кокарды ты чмо. А пока ты этого не поймешь, на улицу не суйся. Или сиди у меня за спиной и не высовывайся. Будешь сидеть, я поделюсь, и будешь сыт, а вылезешь, будешь бит и голоден.

- Хватит, надоел. Как там твоя Марьяна?

- Померла. Ей теперь хорошо. Меня ждет.

- Извини.

- Это ты зря. Я правду говорю. Ей действительно хорошо.

- А ты знаешь?

- Конечно. Расскажи, где ты теперь? Похоже, что что-то у тебя изменилось?

- Да.

Василий поселился у Леонида в погребе.

Вдвоем они притащили железную бочку и пристроили ее к трубе, вырезав в ней отверстия, под трубу и для заброски дров, получилась печь. Уже позже они нашли на свалке настоящую «буржуйку», и тогда их погреб превратился в настоящее жилье.

В первые же вечера поделился Леонид с новым соседом своими сомнениями был ли это сон или явь в ночь того дня, когда Даша под тепловоз попала:

- Понимаешь, он мне объяснял, что предупреждения это все были. Даже не знаю, как тебе объяснить, ну, короче, когда я в машине с дроги слетел, это первый сигнал был, что что-то в моей жизни не правильно, потом с сыном, а потом с ней, с Дашей. Я его как бы спрашиваю, ну, говорю, с машиной понятно, там все для меня, мне предупреждение, это, вроде как, я понимаю, но им-то за что? А он мне, ты своей жизнью другие жизни коверкаешь, вот мы тебе это и показали. Но не пойму я, их-то за что? Ну, живу я не правильно, накажи меня, я виноват, мне и казнь, других-то за что?

- За тебя.

- Как это?

- Просто. Ты же не один в мире живешь. Есть же кто тебя по пути сопровождает, кто тебя любит, кто тебе верит, а ты их мордой в дерьмо через свою жизнь окунаешь. Вот тебе и показали. Нельзя среди людей жить и за их судьбу ответственности не иметь. Бог же нас не по одиночным камерам рассадил, а всех в общую определил, общим воздухом дышим, и, если кто сильно напердел, то дышать всем придется. Это тебе так, для понимания.

- Ну, ладно, я насвинячил, пусть меня мордой, а Дашу за что?

- Дурак ты. Ей ногу отрубили, а тебе душу распилили. Что страшнее?

- Все равно не правильно. Пусть мне душу на хрен, но ногу-то ей оставь.

- Это ты там потом спросишь. Ей может в следующий раз воздастся, а ты вообще в дерьмо превратишься. В нашем мире справедливости нет и не будет. Если бы была справедливость полная, то мук бы совести не было, а так тебе ее нога всю жизнь будет перед глазами мерцать, и не будет тебе на этом мире покоя. А она, как мученица, ей воздастся, кто-то всегда за наши грехи отмучивается.

- Откуда ты все это знаешь?

- Помотало. Я же не первый десяток бомжую. Это только в шестидесятых придумали за тунеядство судить, до этого мы вольно бродили. Теперь прячемся, бегаем. Мотало меня сильно, как-то на лет семь прибился к одной церквухи в Псковской области. Умный там батюшка был, много мы с ним беседы вели. Поразевал мне очи мои на жизнь, получил я свое о ней разумение. Ладно, Ленька, спи, завтра будет день, будут дела, будут думы.

А днями они бродили по Зеленогорску в поисках пропитания.

Как установил Леонид, уверовав, что только добро друг к другу должно людьми двигать, брали они либо милостыню, либо оказывали добро кому-то, в ответ получая добро. То какой-то бабке дров напилят, а она их бульончиком попоит, то вон, мужика радикулит разбил, а время картошку копать. Так и понеслась о них весть по нашим дворам.

Зимой тоже найдется, что кому сделать. У всех снег все заметает, заборы под сугробами кренятся, окна холодным воздухом сочатся, вы ж понимаете – были бы руки, а дело найдется, а коль его не находилось, ехали на вокзал, чтобы смущать наши благополучные судьбы своей неприкаянностью.

К поздней весне, когда уже почва оттаяла, начал всерьез Василий собираться помирать.

- Леня, ты меня схорони там, на полянке, ну которая рядом. Только холмик не оставляй, чтоб менты или еще кто не разрыли ради следствия своего. Крест тоже не ставь, ты перед последним слоем земли положи крест на меня и закидай его, чтоб неприметно было.

- Василий, не переживай, все сделаю, как велишь. Не волнуйся, брат.

- Да и еще отпевание сделай.

- Это как?

- Просто отпевание.

- Я же не священник и молитв не знаю.

- И что? Это ж не священники придумали. Это же наши предки придумали, это же проводы нас отсюда к Богу. Вот они и пели, провожая, что любили – то и пели. Это потом уже к этому священники пристроились. Это от души должно быть, а не от порядка. В саван-то тоже одевали не для приметы, а чтоб нарядными и светлыми мы там представали.

Умер он во сне.

Тихо на рассвете прокрался Леонид в свой бывший двор, куда, как и велела Даша не показывал носа уже сколько месяцев, и стащил лопату от соседского сарая.

Могилу соорудил глубокую, уютную, со двора Ропшиных, с веревки, где сушилось белье, утащил простыню – вместо савана, обернул ей Василия, на руках отнес в яму, спрыгнул с ним вниз, аккуратно уложил, откинул край простыни, поцеловал в лоб:

- До встречи.

Еле выбрался наружу, начал забрасывать могилу землей, как велено было, крест тоже под землей схоронил, сверху дерн аккуратно уложил, притоптал.

Присел на траву, задумался, но ничего другого на ум не шло, и спел «Подмосковные вечера».

 

Еще при Василии, прибивались к ним периодически случайные бомжи, так и после смерти сожителя продолжали. С ними ходил в поисках пропитания и добрых, не очень заумных, простых, но нужных дел, Леонид. Да вот, с приходом весны и тепла, активировались наша милиционеры, стали, раз в пару недель, устраивать налеты на погреб, выметая оттуда жильцов.

Леонида отпускали каждый раз сразу - у него был паспорт с нашей, Зеленогорской пропиской, остальных отправляли в «обезьянник», после которого мало кто соглашался остаться в нашем городке.

К лету ближе добрел Леонид с «компаньонами» до соседнего со мной швейного предприятия для инвалидов, на котором, благодаря закатывающемуся солнцу социализма, хватало денег только-только, чтобы выплатить мизерную зарплату хромым да полуслепым швеям, а уж об обслуживающем персонале давно забыли. Договорился Леонид, что за миску похлебки, или еще чего, что швеи смогут им приготовить, готовы они с сотоварищами и дрова заготовить, и дорожки мести, и постирать что-то, и забор подправить, да много чего в таком хозяйстве сделать надо.

Все бы хорошо, а тут очередной налет милиции, уже не погреб, а на «инвалидку».

Отмазав правдами и неправдами от клетки своих, взяв с собой пару человек, отправился Леонид в Исполком, туда к вокзалу, на улицу Ленина – двухэтажное здание, зажатое между двумя новыми по тем временам девятиэтажками.

Командовал в Исполкоме в те годы наш Зеленогорский мужик, но из новых – перестроичных – крутой старый партиец, но справедливый.

Повезло Леониду, подошли они к зданию в час, когда там обед был, а в те годы наши правители особо народа своего не боялись, и хоть и был при входе пост милицейский, в обед постового никто не подменял, потому прошли наши гости в прохладные властные коридоры беспрепятственно, почитали указатели в холле и двинулись по первому этажу к главному кабинету.

Секретарша тоже изволила обедать.

Толкнул Леонид дверь, вошел в кабинет, а за ним и еще двое сопровождающих.

- Что еще такое? – поднялся из-за стола широкоплечий, лобастый мужчина: - Кто пустил?

- Сами пришли, - ответил Леонид: - Просьба у нас к тебе.

- Что-о-о? А ну вон!

- Не кричи, к тебе люди пришли.

- Да тебе в таком наряде место на помойке валяться, а не ко мне приходить! – взревел Председатель Исполкома, морща нос от внесенного в кабинет амбре.

Леонид молча посмотрел в открытое окно, подошел к подоконнику, сел на него, перекинул ноги на улицу, спрыгнул, благо первый этаж был, пересек двор, подошел к помойным бакам, стоявшим в бетонной выгородке, залез в один из них, полежал, покрутился, вылез, вернулся к окну и залез в кабинет, в котором все это время стояла гробовая тишина.

Встал рядом с товарищами и, повернувшись к хозяину кабинета, спокойным голосом сказал:

- Я твою просьбу выполнил, выполни теперь мою.

Еще несколько секунд висела в воздухе недобрая тишина, но вот Председатель сел в свое кресло, сжал и разжал кулаки:

- Что хочешь?

- Скажи своим, чтобы нас не трогали. Я тебе гарантирую, что не воровства ничего другого не будет. Нам мир нужен. Мы будет помогать, кому сможем и получать помощь от тех, кто захочет.

Леонид посмотрел в глаза Председателя и понял, что больше слов не надо, тот его понял.

Сверкнули из-под насупленных бровей жесткие глаза:

- Договорились. «Инвалидку» не бросайте.

- Обещаю.

Гости развернулись и, не прощаясь, вышли.

Я читал, но много позже, уже, когда обезножил и обрел кучу свободного времени, что первый раз такой ход придумал некий Франциск, из далекой Италии, но, впервые услышав про визит Леонида в Исполком, был поражен.

Так и продолжалась жизнь Леонида и меняющихся его товарищей в заботе об инвалидном предприятии, помощи нашим жителям, кому самому было не справиться с необходимыми житейскими обязанностями. Жили же они либо в погребе, а иногда ночевали и в сарае при «инвалидке».

 

Следил Леонид и за жизнью Дарьи.

Мы ее все помним, приметная стала со своей несгибаемой ногой, когда шла, наваливаясь на одну ногу, по нашим улицам.

Когда удавалось Леониду попасть в дом в ее отсутствие, он незаметно правил расшатавшиеся доски пола, заделывал какие-то щели, правил раз даже крышу, но всегда исчезал из дома за несколько минут до появления хозяйки.

А этим летом неожиданно приехал из армии в отпуск Степан.

Уж не знаю, о чем он беседовал с искалеченной матерью, но про разговор с отцом слышал от его товарищей, присутствующих при этом.

Степан вошел во двор «инвалидки» и решительно подошел к Леониду и еще одному бомжу, красившим забор:

- Здорово, отец.

Леонид поставил на землю банку с краской, опустил в нее кисть, разогнулся и обернулся к сыну:

- Здравствуй, Степан.

- Можешь не объяснять, наслышан о твоих художествах.

- Ты о чем, о матери?

- Нет. О твоем деле.

- Каком?

- Которое ты сделал и должен был мне передать. А ты его Власову бросил, чтобы он его просадил и пропил. Думаешь, сына сплавил в армию и о нем можно больше не думать.

- Я думаю о тебе, сын.

- Да что ты говоришь? И что ты обо мне думаешь?

- Думаю, ты сам должен решить, как тебе жить.

- А я уже подумал. Собирайся, едем в город. Будем с Власовым говорить. Если ты свихнулся, это не значит, что ты не должен о сыне думать и заботиться.

- Мы никуда не поедем.

- Да что ты говоришь? Собирайся, я сказал. Можешь тут, перед этими, из себя Исусика строить с заботой обо всем человечестве. Это, конечно, дело доброе, хорошее. Но вот не слабо ли тебе об одном, из этого человечества, подумать, которого на свет произвел и воспитал?

- Я о тебе подумал.

-Да?

- Да. И поэтому мы никуда не поедем. Иди с матерью побудь, поддержи ее.

- А ты поддержал?

- Это мое дело.

- Нет – это наше дело, мы семья, или ты считаешь себя в праве калечить сначала ее жизнь, а теперь и мою?

- Твоя жизнь только начинается, и зависит от того, как ты ее сам построишь.

- Классно звучит. Ты строил из себя высокого ученого, заколачивал «бабки», спал со всякими бл..ми, от нас все скрывал, хотя какие-то Власовы все знали и даже их сынок, который мне плел песни про твои подвиги, а теперь все? Тебе надоело, ты себе новую игрушку нашел, ты теперь в нищего играешь, грешки искупаешь. Да, пожалуйста, хоть повесься, я-то здесь причем? Я виноват, что ты тронулся? Или я тебя за язык тянул, чтобы мать потом под поезд кидалась? Ну, дура она, что верила, что ее Лёничка прямо охрененный ученый, на котором вся страна держится. А ты ей за это что? Пенсию по инвалидности? Пустую картошку на ужин? Мне этого не надо! Ты тут о любви к ближнему всем соседям мозги проел. Ну, давай, полюби меня, полюби! Облагодетельствуй! Где твоя любовь вселенская? А? Просто, небось, любить мифических ближних, а реальных? Слабо? Все вы красиво вещаете, пока до дела не доходит…

- Успокойся, - Леонид сел на стопку досок у забора: - То, что я сотворил, то я и искупаю. Твоя душа покалеченная - тоже моя вина.

- Какая, на хрен, душа моя! Я жить хочу, просто жить, как человек, а не жрать всякую фигню!. Ты не понимаешь что ли? Нормально жить. И я не просто так хочу, я этого хочу, потому что есть возможность, а ты хочешь меня ее лишить.

- Я тебя ничего не лишаю. Впереди жизнь, строй ее, как тебе угодно, но к Власову мы не поедем. Деньги, большие деньги, ломают и сильных людей. Я сильнее тебя, но и меня они сломали. Это при том, что деньги были мной заработаны. А деньги, которые получены, а не заработаны, они сломают кого угодно. Ты их еще не получил, а уже сломлен ими.

- Хватит бред нести! Собирайся.

Леонид встал, достал кисть из банки и протянул ее сыну:

- Помоги нам, а то нам не успеть до вечера покрасить. Помоги, и мы тебе в чем-нибудь поможем. Только добро откликается добром, сын, когда-нибудь, надеюсь, ты это поймешь. Каждый из нас совершает в жизни ошибки, жизнь длинна и сложна. Каждая наша ошибка откликается в наших близких, усиливается в них, мешает им, изменяет их жизнь. Каждый из нас отвечает за свои ошибки и их последствия в жизнях близких. И самое страшное удостовериться в том, что ты осознал свои ошибки, но ты никогда не сможешь сгладить след от них в жизнях твоих близких. И это - самое страшное в жизни наказание мы обречены, нести до конца дней своих.

 

Перестройка, как известно, заигралась настолько, что стерла с карты мира и с лица земли страну, в недрах которой она зародилась. Многое еще стерлось в нашей жизни вместе со страной, в которой мы родились, в том числе и «инвалидка», а с ней исчезли и обслуживающиеся ее бомжи. Надеюсь, что где-то, может очень далеко от нашего Зеленогорска, сохранились предприятия, настроенные не на извлечение прибыли, а на то, чтобы дать опору людям лишенных права получать от жизни удовольствие в полной мере в силу их физических недостатков, а значит рядом с этими предприятиями всегда будет место тем, кто готов делать добро, не за деньги, в за ответное добро.

Теперь на месте «инвалидки» у нас рядом с домом засыпанная песком площадка, подготовленная под строительство коттеджа для владельца отнюдь не «инвалидки». Давно развалился одноэтажный дом на Авиационной, сгорела баня рядом с ним, и только, как памятник, возвышается над травой проржавелый кузов когда-то белоснежной «Волги»,

 

2013 год.