Ранним утром сорок четвертого в оконце солдатки Марии Стрельцовой раздался тихий стук. Накинув на голые плечи старенькую бабушкину шаль, вытянув по-гусиному шею, зябко шлепая босыми ногами по глиняному полу, Мария подошла к двери.

— Кто там? — тревожно спросила она.

— Маша, открой, это я Иван, — донесся за дверьми тихий, знакомый голос.

Дрожащей от волнения рукой Мария откинула крючок и шагнула на порог. Яркий утренний свет майского солнца ослепил ее. Сквозь прищур она с трудом разглядела близкое до боли лицо. У порога, бледный и худой как тень, стоял ее муж Иван.

— Ваня, живой! — кинулась к нему жена, жарко целуя и поливая его горячей слезой.

— Тише, Маша… — морщась от боли, остудил ее порыв Иван. — Больной я, по инвалидности списали, контузило меня, и осколок фриц вогнал. Все легкие разворотил и под сердцем засел. Умирать вот домой отправили. Думал не доеду, не увижу вас.

— Ну что ты наговариваешь, Ванечка! Выздоровеешь, бабка Дунька мертвого поднимет, а ты живой, излечит отварами тебя! — успокаивала его Мария. — Пойдем лучше в дом, на дочку посмотришь.

Не суждено было выздороветь солдату. Два месяца чах Иван, сипло харкая кровавой пеной. Бессильны были бабкины хлопоты и отвары. Под утро в середине июля он разбудил жену, в последний раз обнял ее и тяжело зашептал;

— Как умру, одень меня, Маша, в костюм, тот, что до войны с тобой справили. И орден мой не забудь возле гроба положи, чтобы видели люди, что мы с тобой не хуже других жили и за чужими спинами не прятались.

— Да что ж ты, о смерти, Ваня? Пожалей меня! Я и так вся извелась, держись, поправляйся, ради меня и дочки нашей, — Сквозь слезы умоляла его Мария.

Но вечером этого же дня он обвел затухающим взглядом свое скромное жилье, передернулся и затих. Подошедшие по зову вскорости старушки омыли его тело в бане и по велению Марии одели усопшего в новенький костюм. Хоть и говорят в народе, что смерть не красит, но красив был Иван. Смерть поправила его чахлое, исхудалое лицо, расправила все ранние морщины. Лежал он как живой, а у его головы, на табурете, застеленном вытканным рушником, стояла горящая свечка, рядом с которой в коробке блестел орден Солдатской славы.

— Покойник то, талый, — тревожно перешептывались собравшиеся у гроба старушки.

Похоронили Ивана на опушке, около могилы отца. Собрав последние крохи в доме, Мария справила поминки. Помянув и проводив до ворот деревенских, она до темна сидела в оцепенении за пустым столом. Ее грустные мысли нарушила пятилетняя дочь Катя.

— Мам, я есть хочу! — жалобно попросила та, глядя на мать голодными глазами.

— Нет у нас в доме ничего, все на похороны отца ушло. Ложись, доченька, спать, завтра огурчиков нарву, поешь.

— Мам, дай хоть маленькую корочку и я усну, — хныкала Катя, размазывая слезы крохотным кулачком.

— Иди милая ко мне, я тебя уложу. — И взяв дочь на руки, медленно переставляя ноги, закружила Мария по комнате, укачивая ее.

Прижав к себе этот маленький комочек жизни, она вдруг ощутила материнским чутьем всю опасность, нависшую над ее кровинушкой. Страдания мужа затмили ей страдания ребенка, из которого голод медленно высасывал жизнь. Отчаяние нахлынуло волной, упав на край кровати, обхватив голову руками, сглатывая рыдания, Мария завыла. Крупные слезы закапали из ее глаз. Наплакавшись досыта, оплакав свою судьбинушку, ее материнский зов стал бороться за детскую жизнь.

— «Не выживет Катька на лебеде и огурцах, умрет, нам еще месяц до картошки держаться, — беспокойство тормошило ее мозг. — Хоть бы с ведерко пшеницы на что-нибудь выменять, поддержать ее. Но на что? В доме шаром покати. За рваную гимнастерку и штопаные брюки торговаться никто не станет. Было бы что-то стоящее». Но за время болезни мужа, поднимая его, она снесла все ценное из дома, оставив лишь один костюм.

— «Костюм»?!! — Резанула ее сознание мысль.

Решительно встав с кровати, увязав в узелок фронтовые пожитки мужа, Мария вышла во двор. Стараясь не шуметь, она нащупала во тьме лопату и направилась к кладбищу. Вокруг стояла мертвая тишина, лишь только тихонько шумели макушки сосен, да мерцающий лунный свет покачивал тени кладбищенских крестов. Свежеуложенная земля пухом поддавалась лопате, и вот уже та, наткнувшись на что-то твердое, глухо звякнула в ночи. Став коленями на крышку, очистив ее от налипшей глины, Мария вскрыла гроб.

— Ты прости меня, Ваня, — тихонько вымолвила она, усаживая в гробу мертвеца.

— Не для себя я, Ванечка, ради дочки нашей, а за грех свой я в церкви свечку поставлю, — причитая, переодевала Ивана Мария.

За переодеванием и своими причитаниями она не заметила, как над разрытым зевом могилы склонилась чья-то тень...

А утром, едва забрезжил свет, на кладбище присеменил вековой старец дед Семен. Аккуратно подправив могилку Ивана, он веткой сосны замел все следы.

— Эх, жизнь проклятущая, — прошамкал под нос старик, накладывая на себя крест. — Хоть бы окромя меня, более никто не видел. Не дай бог, донесут, засудят бабенку лет на двадцать, совсем осиротят дитя.