Это было тёплое весеннее утро, воскресного, свободного от всяких занятий и работ, дня, в армейском гарнизоне. Свободные от нарядов, необходимых работ в гарнизоне (в основном это караульная служба и кухня), военнослужащие проводили это время по разному, кому, как придётся в зависимости во многом от срока службы. Многие из старослужащих «деды», это те, кому оставалось до дембеля, каких-нибудь, полтора – два месяца, коротали его развлечениями вроде того, что глумились над молодыми. Принуждали выполнять их нужные и не нужные работы и поручения, относящиеся и не относящиеся к долгу воинской службы, получая при этом глубокое моральное удовлетворение, наблюдая, как растаптывают их человеческое достоинство. А те из старослужащих, жаждущих ещё более острых, и более пикантных ощущений, не находящих себе каких-то иных развлечений и утех, и от притупившегося уже восприятия их, забавлялись нанесением своим сослуживцам позднего призыва телесных повреждений разной степени тяжести. А так же, когда было необходимым многим старослужащим нарыскать деньжат на водку или вино, то приходилось их вымогать, или, просто отбирать у молодых военнослужащих позднего призыва. Молодые же, проводили это время, стараясь, как-то затеряться, чтоб не быть на глазах у старослужащих и начальства, по принципу собака не видит – не брешет, конечно, далеко не у всех это получалось, да в гарнизоне особо-то и не затеряешься. Но развлекались в такие дни так же, и игрой в футбол, волейбол, бильярд и просмотром телепередач в ленинской комнате.

 

Сержант Ерхан после окончания сержантской школы проходил теперь срочную службу в гарнизоне в должности зам ком взвода. Он был высокого роста не менее ста восьмидесяти сантиметров, строен, плечист, каждая деталь его немного худощавого лица имела правильное расположение, будто отчеканена на медальоне – подбородок, скулы, нос с едва заметной горбинкой, светло-серые глаза, русые волосы. Был всегда чист, опрятен, каждый день сменный, хорошо отглаженный белый подворотничок, до блеска начищенные сапоги. Передвигался лёгкой уверенной походкой, в нём было полное довольствие собой и своим положением, однако весельчаком он не был вовсе, был несколько своеволен и ироничен, был дисциплинирован, самодостаточен, во всём знавший меру. В меру поощрял и наказывал нарядами в не очереди, часто был снисходительным, если касалось каких-то мелких проступков. Армейская жизнь своим однообразием его мало тяготила, случающиеся время от времени происшествия обходили его до сих пор стороной, не влияя на состояние духа, не нарушая его душевного равновесия.

 

Призванный, скорее всего по какой-то ошибке и недосмотру, на срочную военную службу Володя Шершин был старше всех своих сослуживцев даже раннего призыва, ему было уже лет двадцать пять или двадцать шесть. В восемнадцать лет, в пору, призываться ему в армию, за хулиганство и разбой он получил два года тюремного заключения, где проходят такую «школу» и обретают такие навыки, что после выхода оттуда, выпускников таких «школ» с их навыками и повадками обычно признают не пригодными к службе в армии. Но кто-то там, видимо решил, что он исправился и приобретённые им там навыки и повадки утрачены и теперь он, вполне пригоден к военной службе. Это кто-то там, кто вечно рвёт в атаки, решил раскрасить его в хаки, хотя он не был безупречно ясным, прозрачным, чистым, белым и даже бесцветным, чтобы было возможным втоптать его в хаки. Он был среднего роста, среднего сложения, с отёкшим, будто с похмелья лицом, с каким-то всегда подозрительным взглядом усталых глаз и перебитым носом и выглядел гораздо старше своих лет.

 

Старослужащие «деды» не вникая в подробности его биографии, пытались и ему навязать какую-то работу по уборке помещений и территории, говорили, что если не хочешь расправы, должен беспрекословно выполнять поручения «дедов». На это, он дерзко, матерно ругаясь, отвечал очередному из них – какой ты дед, тебе всего двадцать – двадцать один год, а мне двадцать шесть, далее посылал к какой-то матери, отвечая на угрозу, своей угрозой расправы с ним.

 

Через какое-то время, его такое необычное для «молодого», прослужившего всего несколько месяцев, поведение стало известно сержанту Ерхану. Возмущённый сержант, пытался всё, то же, напомнить ему, уже много раз сказанное, что его обязанностью является беспрекословное выполнение всех приказов и требований, в том числе и ни кем не писанных армейских правил. Володя Шершин послал и его, так же, как и других старослужащих всё к той же матери и добавил, что пусть лучше оставят его в покое и не вынуждают прибегнуть к каким-то иным, более действенным подручным средствам, чтобы защититься от их столь частых и грубых нападок на него. Тем самым, отбить у них всякую охоту докучать его всякой ерундой. Такой дерзости Ерхан не ожидал. Был глубоко оскорблён таким смелым и более того, как ему показалось, наглым ну, просто унизительно хамским ответом. Лишь пообещал ему, едва сдерживая злобу, что продолжение разговора состоится поздним вечером этого дня.

 

После отбоя, отхода военнослужащих ко сну, трое старослужащих подняли Володю с кровати и привели его в каптерку, где их ожидал Ерхан, доставили, будто грешника на праведный страшный суд, чтобы воздать ему по мере его грехов. Никакого разговора не было, каждой стороной было до этого сказано всё, его сразу же стали избивать. Это широко распространённая процедура в целях воспитания, входящая важным пунктом в неписаный свод правил, курса молодого бойца. Наверное, редко в каких частях не применяющаяся на практике. Это, как хорошо отлаженное устройство по необходимости в автоматическом режиме исполняющее свою функцию. Ерхан стоял в стороне и лишь саркастически улыбался, брезгливо морщась при виде этой экзекуции, сам никак, не смел, марать свои благородные руки о, что-то мерзкое, неприятное ему. Он был доволен процессом, восстановившим незыблемый порядок. Ничтожный супротивец посягнувший на его устои был сполна наказан. Чувство глубокого удовлетворения, от исполнения долга, возложенного на него, переполняло его.

 

По завершению интенсивной, около получасовой обработки с небольшими интервалами, Володя с окровавленным лицом, едва живой лежал на полу в помещении каптёрки. По команде Ерхана, те трое, что приводили его сюда, отнесли его в казарму и уложили в постель. Четыре дня он не вставал, кто-то приносил ему еды, дня два он не притрагивался к ней, лежал, закутавшись с головой одеялом. В двадцать два ноль, ноль кричали рота отбой, и в шесть ноль, ноль кричали рота подъём дневальные или старшина сверхсрочной службы Ожелас, а на него никто так и не обращал внимания. Казарменная суета проходила как-то мимо него. Старшие офицеры обычно сюда не заглядывали. Им была совершенно неинтересна казарменная жизнь рядового и сержантского состава военнослужащих. А старшина и зам ком взвода сержант Ерхан думали видимо, что так скрыто, протекает воспитательный процесс, идёт его перезагрузка в сознании, и не следует его прерывать каким-то вмешательством. И, когда он закончится, то встанет уже совсем другой, обновлённый человек, жаждущий исполнения любых приказов, поручений и желаний не только начальства, но и «дедов» - старослужащих.

 

Поднялся Володя где-то на четвертый или пятый день, это было весеннее утро того самого воскресного дня. Дежурным по части был старшина Ожелас. Ерхан распорядился, чтобы из ленинской комнаты вынесли бильярдный стол на улицу, на свежий, напоённый весенними ароматами воздух. Он любил поиграть в бильярд, настроение у него в этот день было хорошим или, даже ликующим. Он уверенно и легко, с высоко поднятой головой, передвигался, вокруг бильярдного стола, немного сощуривая глаза, если в своём движении оказывался, напротив ярко сиявшего весеннего солнца. Наклонив голову, иронично снисходительно, поглядывая на своего соперника, с чувством собственного превосходства, он продолжал игру, так же легко и уверенно передвигаясь вокруг бильярдного стола, высматривал и находил нужную позицию, и время от времени загонял шары в лузу, гораздо чаще всякого своего противника. Правильно, почти не сгибая в колене ногу, он ставил при каждом шаге стопу, будто на парадном смотре. Начищенные сапоги у него, блестели на солнце, хорошо подогнанное обмундирование было изящным и подчеркивало его красивое, почти атлетическое телосложение, его защитна гимнастёрка, точно как в песне, свела б с ума не одну красавицу. Внимательно, сосредоточенно изучал он, поигрывая кием в руках, расклад шаров на столе, чтобы найти нужную комбинацию, позволяющую очередной шар загнать в лузу. Ничто не знаменовало, что эта игра будет последней в этом гарнизоне, если, не навсегда, то на многие годы это точно.

 

Поднявшись в этот день с кровати, Володя вышел на территорию части, на его появление мало кто обратил внимание, на его глазах ещё не сошли кровоподтёки, следы от тяжёлых ударов трех пар кулаков. От них лицо всё ещё было разбитым и распухшим. Увидев главного своего врага и обидчика сержанта Ерхана таким жизнерадостным, сияющим от удовольствия и здравия, развлекающимся игрой на бильярде, всё его существо переполнилось нестерпимым гневом, приведшим его в состояние аффекта. Только теперь он принял такое решение, или оно созрело у него ранее, во время нескольких дней, когда он отлёживался в казарме после избиения? Известно только ему. Он, долго не раздумывая, направился к пожарному щиту, где на случай пожара крепились ведра, багры, ломы, топоры, лопаты. Из всего предложенного здесь, нет, нет, из всего имеющегося здесь, способного совершить возмездие, он выбрал топор, как наиболее подходящее средство для нанесения ответного удара. Он незаметно снял его со щита и направился с ним к бильярдному столу. Топор держал, так, прикрыв его собой от взора присутствующих. Подойдя ближе, на достаточное расстояние, он с яростным звериным криком, будто по приказу ротного атаковать окопавшегося врага, бросился на Ерхана. Взмахом рук, мгновенно поднял топор выше головы. В это же мгновение ничего подобного не ожидавший Ерхан внезапно побледнел, кровь отхлынула от лица, глаза утратили своё осмысленное выражение, застыли в ужасе, злоумышленник делает шаг к нему, орудие возмездия справедливой или всё же не справедливой кары, теперь уже не важно, на какое-то мгновение зависло над его головой. Застывший только на мгновение топор начал резкое движение вниз, и в это же самое мгновение, решавшее быть или не быть – жить или не жить, на миг, на пол, мига раньше, пришедший в себя от оцепенения Ерхан резко, опережая движение набирающего скорость топора, уходит вниз и в сторону. И в это же мгновение, чуть, чуть позже, топор обрушивается на бильярдный стол, и зло, безжалостно, с силой вонзается в него. Так Ерхан уклонился от удара топора в грудь или голову, а что если бы он запоздал и в самое последнее мгновение не сделал бы этого. Богатое воображение, некоторых наблюдателей присутствовавших там, рисовало, впоследствии, при разборе этого происшествия, страшную картину возможного. Что могло бы быть, если бы Ерхан чуть позже заметил супостата вооружённого топором?

 

Какие-то мгновения, образовавшаяся в столе расщелина, сильно защемив, удерживает в ней топор. Это даёт возможность Ерхану тут же, стремительной прытью покинуть ставшее смертельно опасным место его обычного пребывания. Володя в бешенстве вырывает из расщелины стола защемлённый ею топор. И, с ещё большим ожесточением и яростным криком, похожим на звериный рык, боясь, что жертва уйдёт от расправы, бросается за Ерханом, побежавшим куда-то вглубь территории. Надеясь настичь и зарубить его там. Быстро пришедший в себя Ерхан в несколько длинных и сильных прыжков был уже далеко от него. Как яростно и злобно не кричал Володя, преследуя Ерхана. Но возможности догнать его, с такими длинными и сильными ногами вихрем уносившими его с места происшествия, у Володи, гораздо слабее его физически, совсем не было.

 

Так внезапно налетевшая стихия, не давшая времени Ерхану на первых порах опомниться, чуть было не снёсшая ему голову, беспорядочно перемешала все его мысли и чувства, отдав его униженного и оскорбленного, потому что позорно бежал с поля брани, воле спасительного инстинкта.

 

Первые мгновения и секунды все наблюдавшие за этим происшествием растерялись, даже бесстрашный ротный старшина Ожелас, бывший в этот день дежурным по части, не сразу пришёл в себя, чтобы понять и оценить так внезапно изменившуюся обстановку, но, опомнившись, далее, начал руководить поимкой и обезвреживанием злоумышленника. Наконец, усилиями многих людей – военнослужащих, под руководством Ожеласа и вскоре присоединившегося к нему Ерхана обессилевшего Володю изловили, разоружили и поместили в каптёрку, и закрыли там до утра следующего дня. Ещё день колебались, решая, как поступить с ним, но теперь, уже с участием комбата майора Уварова и замполита старшего лейтенанта Мелкумяна, когда доложили им о случившемся. Комбат был сильно возмущён и раздражён, узнав, что натворил этот супостат, и предполагал сначала, отправить его на правёж на гауптвахту с максимально возможным сроком отсидки там. Уже было начал распоряжаться об отправки его туда. Но, решил, прежде, ещё до развода, утром, лично побеседовать с ним, не терпелось скорее всё выяснить и пообещать ему, что за такие проделки, его служба не будет лёгкой. Хотел разобраться с глазу на глаз с главным виновником такого, не совсем обычного происшествия; выяснить, что толкнуло этого супостата взяться за топор и определиться поскорее, как поступить с ним, как наказать его. И, возможно, ещё хотел услышать его жалобные слова раскаяния, и обещания, что подобное больше не повторится.

 

Когда возмущённый комбат вошёл в каптёрку, то застал его лежащим на матрасе каптёрщика, с видом полного безразличия ко всему, что происходит, находился, будто в полной прострации. И не соизволившего даже, подняться и поприветствовать старшего по званию, как того требует устав воинской службы. Комбат никак не ожидавший этого, пришёл в состояние ещё большей ярости, стал угрожать ему, то гауптвахтой, то дис. батом. В бешенстве кричал: – мне обо всём доложили! Отправлю тебя гада в дис. бат, там отучат хвататься за топоры! Ты зачем мерзавец схватился за топор, ты объяснишь мне? – вопрошал озлобившийся комбат, ожидавший вразумительного ответа. На что, не менее озлобленный Володя, ничего ему не говоря, и ничего ему не объясняя, дерзко ответил, продолжая и далее лежать на матрасе, так и не соизволившего подняться; злобно, как зверь, почуявший угрозу своей жизни, прорычал ему в ответ: – я вас всех порублю. Комбат никак не ожидавший услышать такое, расстроенный и озлобленный, поспешно вышел из каптёрки, понял, что диалог с этим супостатом бесполезен; распорядился временно убрать с пожарных щитов колющий, режущий, имеющий значительный вес инвентарь – ломы, багры, топоры, хотя до самой отправки из части, его держали надёжно закрытым в каптёрке под присмотром дневального.

 

Теперь, хорошо обдумав, и внимательно изучив его личное дело, приняли всё же, другое решение и отправили его в психиатрическую клинику от греха подальше, чтобы не подвигал своим примером других рядовых военнослужащих, к подобным действиям. Там (с опозданием) его признали непригодным к военной службе и через два или три месяца он был уволен из армии и отправлен домой. Этим действием он подтвердил, чтобы там где-то не расслаблялись, и впредь знали, что материал с такими навыками и повадками, как у него, не следует признавать пригодным к службе в армии. Напрасно кто-то подумал в военном комиссариате, призывая его на воинскую службу, что он утратил те, ранее приобретённые им повадки и навыки, если, что не так, хвататься за топор. И с помощью топора радикально решать возникающие проблемы. Разрубать одним махом топора гордиев узел возникающих проблем.

 

После случившегося повреждённый бильярдный стол куда-то исчез, по распоряжению комбата или замполита старшего лейтенанта Мелкумяна, его упрятали подальше с глаз долой, никто и никогда на протяжении всего срока службы уже не играл в бильярд. Это происшествие вывело Ерхана из состояния душевного равновесия, представлялось ему, а не поднимет ли кто-то ещё руку с топором или ещё с чем-то острым или тяжёлым на него. Ещё какое-то время грезился ему устрашающий топор, так неожиданно взметнувшийся над головой, чуть не убивший его. Он уже не был таким беспечным, стал более осмотрительным и подозрительным ко всем. Уж не мерещился ли ему этот злополучный топор в руках наказываемых военнослужащих позднего призыва. Оставшийся срок службы где-то около двух месяцев он без надобности не показывался среди сослуживцев, был как-то больше печален, задумчив и безразличен ко всему. Так как-то тихо и незаметно демобилизовался из армии.