В воскресенье в клубе интернациональной дружбы при детско-юношеском центре ожидали прибытия группы школьников из Франции. Заранее было известно, что это будут дети от одиннадцати до пятнадцати лет, поэтому на встречу с ними собрали младшую группу кидовцев того же возраста.

Мишке Бегункову надо было всего-навсего выучить и внятно произнести две фразы: «Bonjour chers amis! Nous sommes heureux de vous accueillir dans notre belle ville». В субботу репетиция прошла сносно, а в воскресенье ничего не получалось. Как Элеонора Эдмундовна ни билась, до шерами Бегунков с её помощью порою добирался, но дальше шла уже столь густая каша, что совсем не разбери поймёшь. А всё потому что за спиной Элеоноры Витька Колесов так кривлялся, передразнивая Мишку, что последний никак не мог сосредоточится и мечтал лишь о том, как намылит пародисту шею.

— Ну всё, Бегунков! — наконец то выдохнула Элеонора Эдмундовна. — Совсем ты меня замучил…

Что дальше она говорила, Колесов уже не слышал — нёсся по коридору от неминуемой кары.

Сразу за поворотом справа оказалась приоткрытая дверь. Витька заглянул — солнечный свет резанул глаза. Невольно прищурившись, окинул помещение взглядом: какой-то большой зал, кажется, пустой. Колесов в два шага обогнул дверь и вжался в угол.

Не столько огляделся, сколько проверил на ощупь — отличный закуток! Вон какой широкий простенок. Даже если Мишка и распахнёт дверь до упора в боковую стену, всё равно здесь останется предостаточно места.

И только тут заметил, что он не один.

Теперь Витька узнал репетиционное помещение балетного и танцевального кружков. А у правой стены — буквально в трёх-четырёх шагах от Колесова — девочка занималась своими упражнениями. Просто солнечный свет через окна во всю внешнюю стену буквально заливал этот зал — вот Витька и не сразу увидел её.

Правой рукой она держалась за нижний из двух поручней, что протянулись вдоль всей стены. Поэтому стояла к Витьке спиной. Вторую руку задрала вверх. И поводила своей левой ножкой, точно кузнечик усиком.

Обычная девчонка. Только худющая. Как… шампур. Пока на него ещё мясо не нанизали. Сверху вроде как кругло, зато потом не то, что бы длинно, но уж точно тонко. Он усмехнулся: если её рисовать, то огуречик и не нужен: палка, палка и… ещё одна — только чуть потолще.

На полголовы пониже его.

Вся в белом. Тоненькие лямочки маечки… Ух ты! прямо поэзия какая-то… Лямочки на маечке, маечка на лямочке… Юбочка до середины бедра… Если это можно назвать бедром. Вот куриные бёдра под абрикосовым маринадом на гриле — вот это вещь. Дядь Лёша так их жарит!.. Да если ещё рядом и чашка с толчеными грецкими орехами под соусом терияки… Именно не просто соевым, а непременно терияки. Берёшь кусок мяса за косточку и — целиком макаешь в миску… Витька даже слюнки сглотнул. А эти… спички… соплёй перешибёшь.

О, о, о! И носочки то у нас белые. И эти — как их? — пуанты… Только подошвы уже чёрные. Точно весь день асфальт в ямках утаптывала.

Беспрерывно меняла положение левой полусогнутой руки: водила левой ножкой туда-сюда и то поднимала, то опускала левую же руку. То ладошкой вверх на уровень пояса. То на уровень плеча — ладонью к груди. Или вверх — прямо над головой. И ладошкой куда-то туда, полувопросительно…

Ну что за суета! Вот мы, мужики, силы экономим. Витька усмехнулся, напыжился, тоже развёл локти и поднял кисти рук на уровень пояса. Но не раскрыл ладони, а наоборот сжал в кулаки. И стал поводить плечами точно борец на параде алле в старинном цирке.

— Деми́ плие́, — чуть слышно произнесла девочка. И стала слегка приседать, разводя колени друг от друга.

Витька присмотрелся: ага, пятки вместе, носки строго врозь. Попробовал встать также и чуть не упал. Попытался вновь и опять едва не рухнул. В суставах заломило.

Пока Колесов сосредоточенно выворачивал ноги, девочка промолвила:

— Гран плие́…

Витька вскинул глаза на неё — теперь она приседала гораздо глубже.

Лягушка! Он едва сдержался чтоб не прыснуть.

А уж когда девочка стала ещё и левую руку то поднимать над головой, то вновь опускать до уровня груди, до пояса, — точно в плавании стилем «брасс», — Витька расплылся в хищной улыбке и принялся изображать из себя рыболова с удочкой. Так они в деревне ловили с мостика лягушек на самодельную мушку. Эти зелёные твари медленно-медленно подплывали к тому месту, где над водой порхала приманка. И наконец, одна из них, а то и сразу несколько делали рывок в воде и хватали наживку. И пытались проглотить. А мальчишки с хохотом задирали удочки. И лягушки барахтались в воздухе, совершенно не понимая, что с ними происходит. А потом, в конце концов, разжав челюсти, несуразно плюхались обратно в воду, точно блины из-под хвоста коровы, что неспешно идёт с пастбища домой.

Стой, стой, стой! — осенило Колесова. Ведь в балете все термины — чьи? Ну, правильно! В опере — итальянские, а в балете — французские. Ну! всё понятно! Чтоб лягушатники и вдруг оставили балет без танца их излюбленного блюда?!.. Да ни за что! Федя, дичь! А вот Чайковский написал танец маленьких лебедей. А всё почему? А всё потому, что русские цари ели не лягушек, а лебедей. Целиком и за один присест. Вместе с перьями. И только отплёвывались. Кемска волость? Да тьфу на тебя!

Ох, а вот лично он, Виктор Колесов, сейчас совсем не отказался бы от каких-нибудь нагетсов. Или хотя бы беляша. Ну сколько можно ждать этих французов?!.. Что он вам? Кутузов, что ли?..

Девочка наклонилась, поднимая что-то с пола.

Витька же согнулся и даже голову присклонил к левому плечу, заглядывая ей под юбку. А вдруг там что-нибудь новое покажут. Птичка вылетит. Надпись загорится. «Улыбнитесь! Вас снимают».

Девочка выпрямилась. И из колонок в углах потолка и противоположной стены забубнил барабан.

А! — осенило Колесова. — Это у неё пульт там…

Балерина опять наклонилась.

А Витька даже присел, высматривая.

Та вновь выпрямилась. Встала в позицию номер… Ну, откуда ему знать все их номера и французские мудрёные словечки?.. Ну, встала и — встала…

Ну и ничего особенного. Так себе. С кулачок. И не трусики это у неё с маечкой, а обыкновенный строгий купальник. Вот кружавчики бы какие-нибудь или стринги… А так — не стоило и колени лишний раз утруждать. Хотя… подойти? И провести ладошкой по нижней части купальника? Он даже рукой подвигал так, как будто проверяя откуда ноги растут. Ладошкой от себя и пальцы чуть-чуть согнуты… И нет ли там зубов? А то ведь говорят же — ноги от зубов. А вдруг тут всё наоборот — зубы прямо над ногами… Чуть попробуешь помацать — клац! И нет полруки.

Витька непроизвольно сглотнул. И с чего бы, спрашивается? Слюны то нет совсем. Наоборот, во рту пересохло. И горло что-то сжало.

Движение ладонью вперёд с чуть согнутыми пальцами что-то напомнило ему, что-то уже виденное. Колесов подняпрягся и всё-таки вспомнил: так в кино проверяли столы на наличие «жучков». Или устанавливали… Этак вот бедрами — фа-фа-фа! И улыбочку раскрячить. Типа, а чем это мы тут занимаемся? Таким ва-аще секретным? И наклониться через стол. А тем временем незаметненько так пальчиками — чпок! — и «жучок» уже на месте.

Колесов снова сглотнул.

А что? Сейчас такие «жучки» пошли, что их, наверное, можно и к купальнику приклеить. На какой-нибудь липучке. Или несохнущем клее. Типа «мышейoff». Да хоть на жвачке!

К хе-бэ точно прилипнет. А вот к синтетике — ещё вопрос.

И что это у него сегодня с горлом? Точняк, опят на «химии» выбросы. Экология — ни к чёрту!

Зато на ощупь синтетика наверняка позанятнее будет: границу сразу ощутишь. Вот тут вот ещё человеческая шкурка — теплая, бархатистая. А здесь — уже всё холодное, скользкое. Витька усмехнулся своим мыслям: вот вам на милость совсем ещё лягушка-царевна, а теперь, будьте любезны, уже просто лягушка. Вот это вот — ещё нам, русским, а это исключительно уже им, гурманам французским… Интересно, они уже приехали или как?

К барабану прилепилась какая-то флейта. Точно дама к военному. К этому — как его? — к кирасиру. Он же в кирасе и медном шлеме. И с тяжеленным палашом. Поэтому идёт медленно-медленно. По полшагу. Даже по четверти. И весь такой прямой, точно подвешен к стойке на колёсиках. А дама в длинном-предлинном платье. Плывёт будто она из «Берёзки» или «Лезгинки». Кираса сверкает и блещет. И спутница ослеплена, отворачивается: «Ах, Пьер! Ну что вы, Пьер! Мон ами, ма шер, торшер…» — и плечиком всё ближе, ближе.

Где-то он уже слышал этот маршевый барабан с тягучей флейтой.

Колесов вновь присел, заглядывая под юбку.

А вот ещё бы узнать, а неё тоже по низу ягодиц идут такие пупырышки точно от мурашек? У Верки Мезинцевой есть. Он почувствовал их, когда помогал этой фляре на физре залезать на канат. И его чуть не вырвало. Потому что Верка страшна как снежная баба весной. Особенно когда до того все кобели округи поднимали на неё свою заднюю лапу. А эта вон какая тоненькая. У неё и пупырышки должны быть совсем другие. Не французские!.. Он даже, казалось, пальцами ощущал персиковую бархатистость её кожи. Откуда бы?! Ведь он никак не приближался к ней и уж совсем не прикасался… Горло сжало так, что Витька и сглотнуть не мог. И во рту появился какой-то железистый привкус. Как от крови. Когда по мальчишеским рецептам зализываешь свежую рану.

А девчонка под эту гнусную — ах, нет, это уже и не флейта даже, а… гобой? или что там у них, — выписывала ножкой смешные финты. Ставила ступни вместе — пятка к пятке, носки наружу. Потом скольжением по полу отводила ногу в сторону на носок. И вновь соединяла ступни, но уже пяткой левой к носку правой и соответственно носком к пятке. Опять в сторону. И сызнова пяткой к носку, но уже не позади правой, а впереди вплотную. Ещё раз в сторону и потом пятка к пятке. В сторону. Обратно пятка к носку, но уже не вплотную, а на расстоянии ширины ступни. В сторону…

У Витьки в глазах зарябило от напряжения следить.

А балеринка делала всё это легко. Без видимых усилий. Её ножка так и порхала. Точно крылышко у моли.

Колесов невольно сдерживал дыхание, словно боясь сбить её с ритма. И даже не сразу обнаружил, что движения стали уже не только по прямой линии, но и скользящими по четверть окружности.

И ещё стала работать рука. До того девочка держала её просто вниз. Чуть-чуть отставив локоть. А теперь с каждым движением ноги стала то поднимать перед собой и вверх. Затем отводить в сторону и снова вниз. В следующий раз наоборот: сначала в сторону и вверх, а опускать перед собой. И всё — округлённо в суставах. Точно лепесток тюльпана. Да, да! Он увидел это! В один из тех моментов, когда рука взметнулась к небу. К потолку, то есть. Не обычного тюльпана. Что продают в магазинах. А того, который они между собой называют гусиным луком. Но мама говорила, что настоящий гусиный лук, этот такой маленький-маленький, у которого сначала идёт один стебель, а потом от него расходятся пара листиков и два или больше цветоносов с меленькими желтенькими цветочками. А этот, — тот, который Витька увидел в движении руки девочки, — это именно тюльпан. Но только какой-то очень особый. То есть нет, не особый, а совершенно не ценный. Совсем ведь не высокий. И не крупный. И растёт целыми лужайками. Зато в их краях это — первый весенний цветок, который можно собирать реальными букетами. При желании легко даже целыми банками. Литровыми или полулитровыми — какая под руку подвернётся. Горлышки то у них всё равно одинаковые. Но пока их, тюльпаны эти, собираешь, они постепенно поникают. И когда приносишь их домой, листики ещё так ли сяк ли торчат вверх, но сами цветы уже свисают из кулака, точно варёные спагетти. И кажется, что остаётся только выкинуть их в мусоропровод. Но стоит поставить в воду, они начинают подниматься и через каких-то полчаса уже вновь все тянутся вверх и раскрывают лепестки.

А ещё Колесов заметил, что плечи у неё очень покатые. Так что, когда рука девочки опущена вниз, то если взяться рисовать тело этой балерины, то линию от самого уха до кончиков пальцев можно провести единым взмахом пера или кисти. Так рисовала Надя Рушева. Элеонора Эдмундовна просто влюблена в работы Нади, и у них в кабинете КИДа их висит штук десять, наверное.

А ещё, когда она поднимает руку вверх, то у внешнего края плеча образуется маленький валик из мышц и маленькая ямочка. Витьке просто безумно захотелось подуть в неё. Совсем-совсем легохонько… Или коснуться кончиком языка. Нет! поцеловать. Да, да! Поцеловать. Вот так — начать от самого ушка и дойти до самых кончиков пальцев. Так мама целовала его в детстве после купания. Поднести раскрытую ладонь к этой вот линии единого взмаха, но прикоснуться к коже лишь только подушечкой указательного пальца. И потихоньку опускаться от мочки ушка до самых кончиков пальцев и следом прикасаться губами…

А ещё у неё, оказывается, просвечивается ушко. Когда она следит за движением своей кисти, то иногда поворачивает голову так, что солнце из окон во всю внешнюю стену, зажигает её ушко, точно китайский фонарик. И тогда становятся заметны совсем маленькие, совсем крохотные волосики на её щеке. Точно у персика. И видно, как бьётся жилка на её шее.

Во рту совсем пересохло. Но Витька боялся сглотнуть. Он и дышал то через раз. Если не через три.

А эта чёртова музыка становилась всё громче и громче. Ну, зачем? Зачем?! Нельзя же так.

Как с тем оленёнком. Прошлым летом в их город приезжал передвижной зоопарк, точнее... Баржа, на которой был размещён зверинец, целую неделю стояла у пристани. И Витька бегал туда каждый день. Там было много разных зверей, но лишь у оленёнка Колесов мог стоять часами. Детёныш почему-то был без родителей. А клетка была стандартная, то есть такая маленькая, что бедняге совсем негде было спрятаться. Малыш вздрагивал и шарахался в сторону от каждого звука. А Витька всё успокаивал его и пытался покормить с руки… И ненавидел всех этих посетителей, которые — волна за волной — шумно входили, и детишки сразу с визгом бросались к клетке с оленёнком, а тот вжимался в прутья клетки…

Вот и в музыку ворвалась какая-то какофония. Какой-то ор буквально. Такой безумный гвалт поднимают чайки, когда подплываешь к острову, где они свили гнёзда.

А девчонка стала изгибаться. То наклонится вперёд так, что пальцами касается пола, то откинется назад так, что у Витки замирало сердце — сейчас, сейчас она сломается… И бретельки врезаются в плечи — ещё чуть-чуть и перережут. И алые крошки бисера на сеточке, что стягивает кулю на затылке, то и дело вспыхивают, точно маяк в штормовую ночь.

Он вспомнил! Вспомнил!! «Болеро» Равеля.

Осенью его мать водила на концерт. «Ах, ах! Равель!.. Ах, ах, Гергиев!!..» Нет, поначалу Витьке понравилось. Особенно то, как барабанщик колдовал над своим барабаном. Вокруг там оркестр себе дурью мается, а этот склонился над своими палочками и — знай себе долдонит… Это было даже забавно. Но потом, когда начались эти вот сумасшедшие «вау-вау». Ему стало противно.

А мать, главное, потом ещё спрашивает:

— Ну? Как тебе?

— Да ну… Фашистский марш какой-то…

— Почему это… фашистский?! — удивилась мать.

— Ну конечно. У нас тут — лето, ночь. Все спят. А они у границы кучкуются, собираются — сейчас нападут…

Мать тогда рассмеялась и сказала, что он ещё глупенький.

А он и не глупый вовсе. Просто… ну нельзя же так!..

Музыка оборвалась.

И тут в коридоре раздался разбойничий свист — это Бегунков звал его, Витьку.

Девочка обернулась и, конечно, увидела Колесова. Непроизвольно скрестила руки на груди, прикрывая то, что и без того было закрыто тканью.

А Витька увидел её глаза. Они показались ему просто огромными. Распахнутыми. И одновременно бесконечно близкими — на расстоянии тихого выдоха. И далёкими-далёкими, точно отражение луны на дне колодца. И был в них испуг, недоумение и… беззащитность оленёнка. Витька видел такого в передвижном…

Колесов бочком-бочком, по-крабьи стал пробираться вдоль двери к выходу.

И готов был провалиться сквозь землю или расплакаться. Но как, как ей объяснить, что ему так хочется взять её лицо в ладони? И целовать. И шептать: «Не бойся, не бойся! Я тебя никому не отдам! Никому-никому!!..»

Раздался новый свист.

Витька рванул в коридор и налетел на Бегункова.

— Ну ты где пропал?!.. — заорал Мишка. — Тебя там все ищут. Французы уже приехали… И знаешь, все такие страшилы! Наша Ирка Смирнова перед ними просто красавица. Представляешь?

Витька посмотрел на него, еще не осознавая где это всё и зачем, и кто это такой, что кричит на него тут?.. А потом прошептал:

— Да пошли они все!.. В свою Пизанскую башню…