Розанне тридцать лет. Она бредет по щиколотку в ледяной каше, толкая вперед окутанную целлофаном коляску. Одной рукой придерживает сползающий на глаза капюшон, другой сжимает ладошку пятилетнего сына. Розанна идет наугад – очки залиты дождем, а в голове у нее, как в электрической кофемолке, перемалываются мысли. Ребенок потерял в садике свитер, значит, придется покупать новый. То есть, опять брать деньги у Йонаса. Сумма небольшая, но до чего унизительно каждый раз просить и оправдываться. Розанна домохозяйка, у нее нет своего счета в банке.

Хозяйка дома — какая насмешка. Розанна давно уже ничему не хозяйка, даже собственной судьбе. А так хорошо все начиналось. Она любила Йонаса и, точно наркоманка, жаждала все больше и больше любви. Розанна по-настоящему подсела на любовный наркотик, так что надо было, наконец, выплеснуть на кого-то это половодье нежности. Она родила Марека в девятнадцать, и тут же окуналась в мир восхитительных забот. Памперсы, бутылочки, кашки — все доставляло радость, все спорилось в любящих руках. Молодой матери некогда скучать. Ее душевная гармония настолько абсолютна, что и мечтать больше не о чем — разве что о втором ребенке. Чем больше детей, тем больше счастья. Так устроен человек, его желания как соленая вода. Пьешь и не можешь напиться. И вдруг, будто волны о скалу, они разбиваются о внезапное откровение: за все на свете надо платить. И вовсе не рука, качающая колыбель, правит миром, а рука с зажатыми в ней купюрами.

Истина подобна вспышке молнии, расколовшей ночные небеса. Розанна присела на мокрую скамейку. Малыш канючил и вертелся, и тянул ее за рукав.

- Мама, идем! - ныл он и наступал ей грязными ботиками на сапоги.

Дорогие, между прочим.

- Мама устала, - бесцветным голосом произнесла Розанна.

Их окружал пустынный парк, невзрачный и темный, разбухший от дождевой воды. Кое-где, под скамейкой и в кустах, его раны были прикрыты снежными бинтами, но в других местах начиналась гангрена, вспучивалась размокшая земля и расползалась уродливыми комьями. Розанна смотрела сухими глазами на распаханные клумбы, зная, что скоро парк зазеленеет, что под жидкой грязью спят бутоны тюльпанов и бледные ростки, притаившись под рыжим перегноем, ждут своего часа. Только в ее жизни все будет по-прежнему: ни зима, ни лето, а гадкое межсезонье.

Дети кандалами висят на ногах. Когда малыши вырастут, ей будет под сорок. Это почти старость, думала она. И что тогда? Розанна уже сейчас никуда не годится. Ни образования, ни профессии, а ведь не девчонка. Она слушала нытье сына и проклинала собственную глупость. Минута отчаяния, такая острая, что выплеснулась молитвой.

«Господи, я все делала неправильно, все испортила. Позволь мне начать заново».

Но она понимала, что и заново не хочет, потому что это значило снова окунуться в бестолковую юность, в подростковые страхи, опять стоять на перепутьи, мучительно решая, куда податься, и все равно сворачивая не туда. Розанна мечтала стать той, которая все знала наперед. Мудрой женщиной, однажды сделавшей правильный выбор. Да, это невозможно. Но разве для Того, Кто Слышит Молитвы, есть что-то невыполнимое? Бывает, что человеческая судьба подобна кривому дереву, но неужели выпрямить ее сложнее, чем отделить свет от тьмы? На одну волшебную долю секунды Розанна поверила в чудо, и невероятное вдруг стало вероятным, пробилось сквозь толщу реальности, как весенний росток пробивается сквозь лед и наст.

У нее закружилась голова. Ладошка сына выскользнула из онемевшей руки. Акварельные силуэты деревьев утратили четкость, будто растворяясь в дожде. Свет померк, и это было так, словно мир, желая переодеться, задернул перед собой шторки. Розанна плавала в мутном безвремении, отдавшись на волю странных грез. Ей виделось, как поезд, громыхая вагонами, съезжает по стрелке на другой путь, и это жутко, потому что его трясет, а в окнах мечутся адские огни.

 

Розанна очнулась от долгого кошмара и потянулась блаженно, так, что хрустнули шейные позвонки. Она сидела, стиснув на коленях сумочку и в полудреме вспоминая собственное имя. Солнце ласково грело ее сомкнутые веки. В ушах еще стояли грохот и лязг, и мерный перестук колес. Не удивительно, подумалось ей, ведь рядом с парком грузовой вокзал.

Даже не открывая глаз, она знала, что все вокруг залито ярким светом: клумба с тюльпанами, корявые платаны и ее собственная тонкая фигурка в белом плаще.

Только откуда взялось это мимолетное тепло в правой руке? А слева от скамейки почему так пусто? Как будто еще секунду назад там находилось что-то ценное, но исчезло. Розанна хмурилась, изо всех сил пытаясь удержать странные ощущения, но те ускользали. Их обманчивая глубина мелела с каждой секундой. Так уходят из памяти сны, оставляя чувство растерянности и невосполнимой потери.

 

Розанне сорок лет. Она самостоятельна и одинока. Небольшой семейный бизнес успешно кормит двух энергичных, моложавых людей. Их купленная в кредит квартира светла и лишена мещанского лоска. Розанна любит добротные вещи в классическом стиле, массивную деревянную мебель, кожу и велюр. Кстати, зовут ее теперь Клэр. Но мы, чтобы не запутаться, будем по-прежнему называть ее Розанной, тем более, что имя это вписано в ее сердце большими буквами.

Она трудолюбива и аккуратна, и прекрасно владеет собой. Но иногда Розанне в голову приходят чудные мысли. Например, скинуть туфли и пройти босиком по лужам. Или сесть в первый попавшийся товарный поезд, чтобы ни людей вокруг, ни билета в кармане, и чтобы впереди ехала цистерна с жидким газом, а сзади — открытая платформа с новенькими автомобилями. И пусть гусеница вагонов ползет дни и ночи, вгрызаясь в сочную ткань мироздания, зависая на диких полустанках, и пусть бесконечный мегаполис перетекает в лес, в деревни с гнилыми заборами, каких не увидишь в Европе, в тайгу или тундру. Может быть, рельсы вывезут ее к морю, думает Розанна, к меловым скалам и пальмовым берегам, или на самый край Земли, за которым клубится тьма и плещется вселенский океан.

Какой еще край, возражает ее внутренний голос. Земля круглая. Тем хуже. Значит, сколько ни огибай голубой шарик — все равно вернешься в одну точку. И мечты Розанны - жалкие иллюзии. Можно уехать из города, из страны, в другую часть света. Но ни один человек не способен уехать от собственных ошибок, от жестокого внутреннего озноба, от нелюбви.

Если бы поезда умели ходить сквозь время!

Розанна вернулась бы лет на пятнадцать назад, когда только начинала жить с Пьером в съемной квартирке в центре Парижа. Чердачный этаж, скошенные потолки. Единственная комната, в которую не помещалась двухспальная кровать. По ночам в хорошую погоду молодые, рискуя жизнью — ведь сорваться с карниза можно было в два счета — выбирались на крохотный плоский козырек и смотрели на звезды. Резкий, ледяной ветер надувал парусом холщовый тент, и торговая улица внизу шумела, как морской прибой. Но Розанна не чувствовала холода, потому что они с Пьером держались за руки.

Она родила бы дочку или сына. Маленького ангела — хранителя их с мужем любви. Есть вещи, которые нельзя откладывать на потом. Если бы кто-нибудь предупредил ее раньше, что все эти «надо встать на ноги», «сначала карьера, а потом дети» - идиотские уловки, за которыми беспечные, инфантильные люди пытаются скрыть свою неготовность к самому главному в жизни — к отцовству и материнству. К тому времени, как Розанна и Пьер задумались о наследниках, рожать ей стало поздно. Ранний климакс. Вот как оно бывает.

 

Розанна-Клэр медленно брела по осеннему парку, и белый песок под ее ногами скрипел, как снег на морозе. Платаны, еще зеленые, но уже тронутые то здесь, то там легкими мазками грусти, застыли, очарованные холодным октябрьским солнцем. По дорожкам гуляли пожилые пары и мамы с детьми. Старики улыбались малышам, и столько безмятежной радости было на их лицах, что у Розанны от боли сжималось сердце.

Ей тоже хотелось улыбок. Хотелось внимания и доброты, но ее мрачный взгляд, казалось, отпугивал прохожих. Но вот, словно теплый мяч подкатился Розанне под живот. Девчушка лет четырех, полненькая и неуклюжая, обхватила ее пухлыми ладошками и, задрав голову, рассмеялась.

Блестящие раскосые глаза, приоткрытый рот.

«Даун! - ахнула Розанна. - Какое горе!».

Она помнила свои давние опасения — родить инвалида, умственно отсталого, ребенка, за которого будет стыдно. Теперь ей это не грозило, но в подсознании затаилось зерно страха — древний пещерный ужас перед всем непохожим, другим, неполноценным.

А девочка-даун обнимала Розанну и, хохоча, теребила пухлыми пальчиками ее поясок.

- Простите! - весело извинилась подоспевшая следом молодая женщина. - Она только хочет поиграть!

- Ничего страшного, - пробормотала Розанна. В этот самый миг внутри ее сознания распахнулись невидимые створки и через них, как свет, хлынуло понимание: «Не горе, а счастье! Любой ребенок — это счастье, пока он играет и смеется, и не все ли равно, какой у него разрез глаз, и может ли он к четырем годам считать до трех и говорить длинными фразами. Главное, что он есть и что он — живой».

Ей вдруг отчаянно захотелось иметь такую дочку — раскосую хохотушку с неловкими ручонками и солнечной улыбкой. Розанна почувствовала ее всю — от красных замшевых сапожек до вязаной шапочки на голове, мысленно обняла и прижала к груди — свою крохотную, несуществующую девочку. Настолько милую, искреннюю и открытую, что даже угрюмую тетку сумела растрогать до слез.

Слезы подобны молитве, пусть и не выраженной в словах — но Тому, Кто Сотворил Наши Сердца, слова не нужны. Малейшее дуновение человеческих мыслей известно Ему наперед. Мгновенная дурнота стиснула Розанне горло, заставила пошатнуться и присесть на ближайшую скамейку. Мир плавно тронулся с места и понесся куда-то, чудовищно кренясь на повороте и грохоча тяжелыми колесами.

 

Наклонившись вперед, Розанна уперлась локтями в колени. Она медленно приходила в себя. Второй обморок за неделю — это серьезно. «Вам нельзя столько работать, - сказал ей врач, - и так много волноваться. Думайте о чем-нибудь хорошем». - «Да ведь нет у меня ничего хорошего», - слабо возражала она. - «Значит, поменьше думайте. Побольше спите».

Легко ему так говорить. А проверять по ночам тетрадки он не пробовал?

Знаешь ли ты, доктор, каково это — иметь дочь-инвалида, косолапую, как медведь? Сколько мебели в доме поломала, посуды побила. Да ладно посуда. Семью она разбила в черепки, жизнь.

Незабываемый день ее рождения спустя годы казался жестокой насмешкой. А тогда — душа как будто разделилась надвое. Вот она, ты, и эта кроха с пальчиками-закорючками — тоже ты. Твое счастье, полыхая, как многоцветный хвост жар-птицы, зонтиком распахнулось над вами обеими. Даже страшный диагноз не смог его погасить.

Розанне чудилось, что сейчас, сию минуту, она пережила какое-то невиданное откровение. Нечто эфемерное, как обрывок запаха или музыки. Грустное и в то же время пропитанное надеждой, будто земля талой водой.

«Может, у меня эпилепсия? - подумала она с тоскливой обреченностью, вставая со скамейки. - Странная аура, потеря сознания. Этого только не хватало. Ну, что за судьба окаянная».

 

Розанне пятьдесят лет, и зовут ее теперь Ольга Ивановна. Отныне имя Клэр вписано к ней в сердце рядом с именем Розанна и множеством других забытых имен.

Занудная училка, загнанная кляча и просто не очень счастливая женщина. А все потому, что в одной квартире с ней живет человекоподобный монстр. Нет, просим прощения за неполиткорректность — Ольга Ивановна делит кров со своей «особенной» дочерью. Как говорит Розанна, на одном плече у нее сидит беда, а на другом — страх. Она боится возвращаться с работы домой, и каждый раз, поворачивая ключ в замке, обливается холодным потом — кто встретит ее на пороге, ласковая доченька Ксюша или дикая тварь с железными кулаками, девяносто килограммов тупого веса против ее, Ольгиных, шестидесяти.

Розанна боится зажигать на кухне газ, и разливать горячий суп, и доставать что-то с антресолей. Уже сколько раз дочь, глупо хихикая, толкала ее под локоть или выбивала из-под ног табуретку. И бесполезно объяснять, что не всякая шутка хороша, что маме больно, что у нее идет кровь.

Она боится не понять бормотание дочери, не угадать ее желание, потому что разочарованная Ксюша становится агрессивной. Может ударить, или плюнуть в лицо, или примется крушить все подряд. Ложась ночью в постель, Розанна боится закрывать глаза. И даже во сне ее мучает смутное ощущение, будто что-то массивное и темное возвышается над кроватью, плотное, как шкаф, нечто живое и неразумное, наделенное злой волей.

Ей боязно идти в душ — никогда не знаешь, что взбредет в голову слабоумной: то ли начнет ломиться в дверь, то ли припрет ее снаружи чем-нибудь тяжелым. «Открой! Зачем ты это делаешь?» - в отчаянии кричит Розанна, но слышит в ответ все тот же идиотский смех.

Дети эгоистичны и жестоки. Но у них есть хотя бы шанс вырасти, повзрослеть и научиться эмпатии. У Ксюши такого шанса нет. Она до самой смерти останется злым ребенком, давно растерявшим свою солнечность.

Зима, как лютый зверь, кидается в лицо, кусает за шею и щеки. В крещенские морозы фонари блестят холоднее звезд. А те застыли в вышине крохотными сосульками. Черное полотно небосвода расшито ими, как бисером. Поэтому на ветру зимнее небо тихонько звенит.

Розанна вышла из метро под неоновый свет реклам, неся в руках тяжелую сумку. Купила кое-что по дороге. Две банки сгущенного молока, фрукты для Ксюши. Девочке надо хорошо питаться, у нее слабое здоровье. Вздохнув, Розанна перенесла сумку из правой руки в левую. Легче не стало.

«Все девочка, да девочка, - с неожиданной злобой подумала она, - а кобыле этой уже за двадцать. Тяну ее из последних сил, а она вместо благодарности тянет жилы из меня. И зачем это все? Не надо было ее рожать. Ведь предупреждали врачи, а я, дура, надеялась, что пронесет».

Снежная улица хрустела, будто накрахмаленная простыня, ровной тусклой полосой стелясь под ноги. В окнах за туманным тюлем занавесок мерцали силуэты наряженных елок. На перекрестке Розанна замешкалась. Можно было срезать угол и пройти к дому напрямую через парк, а можно — добраться в обход. Если бы не сумка, она бы, не колеблясь, выбрала второй путь. В парке в этот час темно и безлюдно. Фонари горят еле-еле, умирающим фиолетовым светом, и хорошо, если через один. Но руки болели, а душой овладела странная аппатия. Будь, что будет, сказала себе Розанна и свернула на узкую дорожку.

Мохнатые кроны сомкнулись над ее головой тускло-серебряным шатром. Она ступала, как по канату, по нерасчищенной тропинке с протоптанной посередине стежкой. Ватная тишина заложила уши, казалось, в ней тонули не только звуки, но и мысли. Вернее, мысли еще кое-как шевелились, будто толстые ленивые черви в муке, а злоба и обида заглохли, словно канули в густое масло.

«Ну, что я в самом деле, - тихо покачала головой Розанна. - Девочка не виновата, что она такая. И Дима не виноват, что ушел. Не мог он больше. И я... ну, откуда я могла знать? Все говорили: солнечный ребенок, они добрые хорошие, ты привыкнешь, полюбишь. Откуда мне было знать, что из этого выйдет?»

Блестел фиолетовый снег. На слабом ветру качался фонарь, описывая концентрические круги, и юркими зверьками разбегались от дорожки тени — в кромешную тьму, в черно-белую мешанину стволов.

Розанна шла и вспоминала, забыв про боль в натруженных плечах, про темноту и страх.

Крошечная девочка плачет на руках. Ксюша синела при малейшем усилии — сперва губы, потом крылья носа, подбородок и лоб. И все-таки Розанна счастлива. Она думает, что диагноз — не приговор, что любого ребенка можно чему-то научить, если много с ним заниматься. Она верит, что ее труд и любовь сотворят чудо.

И вроде бы все правильно. Человек — хозяин своей судьбы, и солнечные детки, действительно, солнечны, а Розанна много лет играла в неутомимую мать, поминутно долбила с Ксюшей одно и то же, рисовала, читала, пела. Берегла свою кровинку, любила, как безумная. Разрывалась между домом и работой, между Ксюшей и мужем.

Но чуда не случилось. «Почему?» - спрашивала себя Розанна. И себе же отвечала: «Потому что нельзя слишком верить в собственные силы. Нужно помнить, что ты — песчинка. Ты не можешь сотворить чудо своими руками, зато можешь принять его с благодарностью, когда оно произойдет».

«Все, что требовалось от меня, — размышляла Розанна, - это посмотреть своему шансу в лицо и узнать его из тысячи нечайных событий».

Она вспоминала, как на одной из рутинных консультаций впервые услышала Ксюшин диагноз.

- Женщина, будете делать аборт? - спросила хмурая врач, как о чем-то само собой разумеющемся.

Розанна испуганно затрясла головой. Нет, ни в коем случае. Это же ее малыш, ее плоть и кровь. Он живой, у него бьется сердце, есть крохотные ручки и ножки. Врач равнодушно пожала плечами.

- Ну, как знаете. Не жалуйтесь потом.

«А ведь я могла сказать „да“», - подумала Розанна с запоздалой тоской.

Остановившись, она опустила сумку на снег. От тяжести руки онемели до плеча, а внутри Розанна онемела от холода, боли, одиночества. Она не желала дочери смерти. Но морозным шлейфом потянулись мечты. Как бы хорошо было сбросить этот крест, а еще лучше — вовсе не взваливать его на плечи. Идти налегке, может быть, родить другого ребенка или завести домашнего питомца. Она подумала о соседке Варваре Петровне, о том, каким счастьем светилось ее лицо, когда та выходила под балкон, звать с прогулки кошечку. И ничего больше не нужно человеку. И никто не нужен: ни мужчина, ни дети. Днем она работает в каком-нибудь бюро, а вечера коротает вдвоем с пушистой красавицей. Никто не умеет быть таким благодарным, как наши хвостатые друзья. Никто не любит сильнее и бескорыстнее, чем они. Розанна приютила бы бездомного щенка или котенка, если бы не Ксюша. Глупый и жестокий ребенок, она бы в два счета свернула зверьку шею.

Усталый фонарь трепетал на ветру, как свеча. С деревьев падал снег. Розанна стояла, покачиваясь от слабости, на ватных ногах, от которых, словно костыли, тянулись длинные лиловые тени. Над головой звенело морозное небо, и этот навязчивый, тонкий, как писк комара, почти нереальный звук оглушал и выстужал душу, коварно убаюкивал тело. Розанна медленно уплывала в сон.

Огромный дракон на колесах уносил ее прочь, косил янтарным глазом и, стремительно набирая скорость, вытягивался в прямую линию. Желтый блеск, ветер, свист, чудовищное дыхание вечности — он разметал Розанну на молекулы. Несколько долгих, как ночь, секунд, она не существовала никак и нигде, только жалкая искра сознания, подобная затерянному в океанских просторах маячку. Но и посреди небытия Розанна продолжала грезить о чем-то невыразимо сладком, о счастье, невозможном на Земле.

А потом сквозь фиолетовую тьму воссиял свет. И все казалось прежним — девственный парк, сосульки на ветвях и паутинки голубиных следов на снегу, но фонарь скособочился, лишившись единственной лампочки. Впрочем, это не имело значения, потому что утро уже наступило. Сугробы сгладились, слегка осели, а в тех местах, где солнце лизнуло их горячим языком, блестел наст.

Розанна недоуменно огляделась. Сумка исчезла, но руки не были пусты. В них уютно свернулась большая, серая кошка с глазами-хризалитами. Теплая, как меховая муфта, она лежала и щурилась на яркий свет.

Поймав ее взгляд, Розанна улыбнулась, а кошка в ответ лениво мигнула — они понравились друг другу. Позади осталось что-то неприятное, темное и грозное, как айсберг, с которым чудом удалось разминуться. Начинался новый день. Новая дружба.

 

В старости время идет быстрее, так что за год пролетают два. То ли зимние дни короче, то ли поезд разогнался так, что вехи на пути смазались и твердость форм сменилась текучестью красок. Художник-жизнь — тот еще импрессионист — смело и широко кладет мазки. Розанне семьдесять лет. Зовут ее теперь Бабка Сто Кошек, и, хотя имя это не паспортное, оно вполне оправдано. В ее квартирке на девятом этаже обитают пусть и не сто, но точно пара десятков наглых зверюг. Повинуясь библейскому завету, твари плодятся и размножаются, распирая изнутри двухкомнатную вселенную. На глазах беспомощной хозяйки постоянно кто-то умирает, а кто-то рождается — пухлые шерстяные клубки, которые потом лезут во все дыры, путаются под ногами, дерут обои со стен и оставляют за диваном лужи и дурно пахнущие кучки.

Бабку Сто Кошек ненавидят соседи, особенно те, кому выпало несчастье жить с ней на одной лестничной клетке. Они жалуются на вонь, на разжиревших на остатках кошачьей еды тараканов, на шум и аллергию. Им все равно, что Бабка голодает, потому что ее пенсии едва хватает на прокорм хвостатого стада. Розанна давно забыла, когда питалась чем-то, кроме черного хлеба, размоченного водой. Она бы доедала из кошачьих мисок, но прожорливые бестии, сами недокормленные, уничтожают все до последней крошки.

Розанна страдает от бессонницы и болей в спине, и порой неспокойными ночами, кряхтя и ворочаясь под стареньким байковым одеялом, задумывается о том, как дошла до жизни такой. Была ли в этом ее вина? Или вся ее нескладная судьба — цепь жестоких случайностей?

Единственный ребенок умер полутора часов отроду. Слишком мало времени, чтобы узнать и полюбить друг друга, но, хотя Розанна и не признавалась в этом никому, она любила свою маленькую девочку все девять месяцев, что носила под сердцем. Ни мужу, ни психологу она не рассказала, как вместе с младенцем погибла важная часть ее самой — отмер какой-то орган, хоть и не нанесенный на анатомические карты, однако необходимый для жизни. Розанна словно рухнула в глубокую черную пропасть. Она не захотела видеть мертвого ребенка. Испугалась боли — а получила долгое и мучительное раскаяние.

Если бы Розанна увидела свое дитя, она бы смирилась с его смертью и продолжала любить память о дочери, черпая в ней горькую радость, мужество и силу жить. Она бы чувствовала себя не бесплодной смоковницей, а матерью, даже если ее материнство длилось всего полтора часа.

А получилось так, будто ее малышка не рождалась и не умирала, а словно растаяла в воздухе. Дуновением тепла посреди вечной мерзлоты — вот кем была ее маленькая девочка, так и не отдавшая миру свой первый крик.

После неудачных родов все пошло наперекосяк. Устав от постоянной депрессии жены, ушел муж, а ее душа точно обратилась в пиявку — она только и делала, что искала, к кому прилепиться. Розанна усыхала без нежности, страдала от невыразимой пустоты во всем теле. Полая изнутри, она стала дудочкой, поющей о скорби.

Так и маялась Розанна, коченея от душевного холода, пока в ее доме не появилась Мышка. Теплая, шелковая, с колдовскими глазами, в которых отразился, казалось, целый мир. В них, ярких и зеленых, рассеченных вертикальными щелками зрачков, плескалось море спокойной мудрости и звучал таинственный зов жизни. Но не это с первого дня покорило сокрушенную тоской хозяйку, а хрупкая беззащитность и доверчивость зверька. Он в твоей власти. Сожми его чуть покрепче — и косточки хрустнут. А он лежит на твоем плече, расслабленный и мягкий, и тычется носом тебе в ухо. «Как младенец», - думала Розанна, и руки сами складывались колыбелькой, готовые ласкать и баюкать.

Мышку она купила на птичьем рынке. Между тощим подростком со щенком в руках и бойкой старушенцией, торговавшей котятами, стояла дебелая тетка почти двух метров ростом. У ее ног на одеяле, опутанная тоненькой шлейкой, лежала серая кошка и, казалось, спала. Охваченная жалостью, Розанна смотрела на животное, у которого во сне дергались лапы и уши, и что-то сладко замирало у нее внутри.

- Если не продам — усыплю, - равнодушно сказала тетка и слегка подтолкнула кошку носком сапога.

-Убьете? - испуганно переспросила Розанна.

- Ну да, - пожала плечами женщина.

- Я возьму, - засуетилась Розанна, уже представляя, как принесет Мышку домой и, устроив ее на подушках, побежит в магазин покупать миски, корм, лежанку.

Она погрузится в мелкие хлопоты — станет кормить, гладить, купать и лечить спасенную кошку. Ей чудился в этом некий материнский героизм. Подарить жизнь, пусть и косвенно, а после оберегать всеми силами, хранить, как зеницу ока.

Мышка — хвостатая принцесса. Ей разрешалось все. Ходить по столу, качаться на занавеске, точить когти о стены, пробовать рыбу со сковородки, спать под одним одеялом с хозяйкой, обнимая ее всеми четырьмя лапами и мурлыча прямо в сердце. И сердце Розанны таяло от ее мурчания, будто кусок масла. Любить кошку проще, чем ребенка. Она не ершится, не грубит, как трудный подросток, не приходит домой за полночь, пьяная и в грязной одежде. Кошка не разочарует, потому что от нее ничего не ждешь. И, как в другой жизни, много лет назад, Розанна, сама того не ведая, попала в ловушку неутолимой любви. Не прошло и двух месяцев, как в ее квартире поселилась Боня — обыкновенная помоечная тигруша, потом — черно-белая Трикси, и тут же за ней трехлапый Рыжик. Своих первых питомцев Розанна не просто помнит наперечет — они приходят к ней во сне, игривые и задорные котята, и в этих снах она счастлива, как мать в окружении родных детей. Сейчас она живет под одной крышей с десятками безымянных тварей — жадных, диковатых, нечистоплотных. Розанна не знает, в какой момент и почему, но что-то пошло не так. Она забыла, когда из одинокой и слегка депрессивной, но приличной женщины превратилась в Бабку Сто Кошек. А может, она всегда была ей в душе. Старость не лепит из нас нового человека, а только выявляет нашу глубинную суть, как солнечный свет выявляет красоту или уродство пейзажа.

 

Детская площадка у дома третий день мокла под проливным дождем. А Розанне хотелось погулять. В прошлый четверг она подвернула ногу и с тех пор ходила с палочкой, но все равно каждое утро стремилась на свежий воздух. В квартире такая вонь, что хоть надевай противогаз, а убираться нет сил.

С другой стороны, хорошо, что погода плохая и на площадке не видно детей. Розанна терпеть не могла малышню. Их вопли и смех раздражали, терзая слух и взбалтывая в подсознании мутную горечь.

Она подняла шпингалет и дернула раму на себя. Глотнуть бы холодного воздуха, дождя и ветра, а потом... Прямо под окнами — асфальтированная площадка. Розанне хватило бы. Но, почти отдавшись минутному порыву, она понимала, что не прыгнет. Нет у нее такого права — кинуть на произвол судьбы многочисленных питомцев. Оставить их умирать от голода и жажды в запертой квартире. Не ради них самих, до смерти надоевших, а ради Мышки, Бони, Рыжика — самых первых, которых она любила. Ради их памяти.

С тревожным недоумением Розанна осознала, что не хочет больше ни любви, ни ласки, ни душевного тепла, а только покоя. Чтобы никто не крутился под ногами, не мяукал, не вонял. Наверное, лучше было уйти с птичьего рынка с пустыми руками. Тогда Мышку спас бы кто-нибудь другой, а Розанна сейчас наслаждалась бы тишиной и свободой.

На этот раз она не теряла сознания, только на пару секунд впала в ступор. Плеснул в глаза желтый ядовитый свет, и бешеный ветер, прилетевший не из окна, а как будто из стены, хлестнул плетью, взъерошив короткие седые волосы. Точно из иного мира донесшийся звук — взвизгнули колеса, и наступила тишина. Розанна стояла у окна и, широко распахнув глаза, прислушивалась. Не топотали по полу мягкие лапки, не падали зонтики, тапочки, цветы с полок, не двигались лотки и стулья. В этом чудилось что-то странное и непривычное, в пахнущем пылью воздухе, в гнетущем безмолвии вещей. Розанна была одна.

 

Розанне восемьдесят лет. Десятилетие промелькнуло, как вздох, как один единственный удар ослабевшего сердца. И как ее теперь зовут совершенно не важно, потому что пришла пора отдавать свое имя небесам, а тело — земле.

Она одинока, будто маяк в океане, но океан вокруг нее живой и шумный, кипит и вздымается волнами, радуется, поет. Когда-то чужое счастье вызывало у Розанны зависть, потом — боль, а затем — легкую грусть. Сейчас она принимает его спокойно, как весну или зиму, как снег или дождь за окном, как буйство красных гиацинтов на клумбе.

В палисаднике у ее дома круглый год цветут живые цветы. В холодное время года — вереск и маргаритки. Летом — пряное, медовое разноцветие, симфония красок и запахов, отрада для глаз. Розанна больна и ходит с трудом, но в теплые дни любит выбираться на солнышко. Она сидит на лавочке у альпийской горки, жмурясь на золотой свет, слушает и дышит, вспоминает и думает.

Как причудливо судьба тасует карты. Кто-то встречает осень в окружении внуков, а ей хоть бы питомца завести, согреть дом. И того не может — сильнейшая аллергия.

Краем глаза она заметила движение под скамейкой, и, распушив хвост, оттуда вынырнула дымчатая кошка. Соседская, должно быть. Серая, как мышь. «Только черта помянешь — и вот он», - усмехнулась Розанна, ожидая, что мурлыка уйдет. Обычно животные ее сторонились, впрочем, как и люди. Но кошка приблизилась и потерлась о ее ноги.

- Кыш, - слабо шикнула Розанна, чувствуя, как горло сжимает знакомое удушье.

Громкое мурчание было ей ответом. Не в силах отогнать животное, она задыхалась, хватая ртом исчезающий воздух. «Ну, и пусть, - мелькнула покорная мысль. - Уж лучше так, не в холодном доме, а на солнышке и с кошкой. И можно представить, что она моя. Ласкается. Любит. Хоть кто-то меня любит». Любовь и смерть, взявшись за руки, закружились в отчаянном вальсе, мелькая пестрыми юбками и поднимая каблуками душную пыль. И сквозь их мельтешение прорезался голос. Он звучал как будто у Розанны внутри и в то же время снаружи, нигде и везде.

- Чего же ты хочешь, женщина? Все твои желания исполнились, а ты все равно не рада?

Внешний свет померк, и, словно задутые ветром свечи, угасли гиацинты. Как осенние листья, Розанне в лицо полетели картины. Она видела себя бездомной девочкой на улицах Бомбея, и некрасивым подростком, домохозяйкой и матерью, и легкомысленной парижанкой, учительницей, одинокой старушкой. И все это была она, ее мечты, ее выбор.

- Ничего не хочу, Господи, - прошептала Розанна, - только забери меня к себе.

- Так иди.

Тьма не рассеялась, но в стиснутое судорогой горло хлынул живительный воздух, делая тело молодым и гибким, а мысли хмельными, как аромат цветов. Теплая ладошка сына скользнула ей в руку, и Мышка вскочила к Розанне на колени, и адский поезд остановил свой бег.