Мы умерли ровно в девять пятнадцать, в ничем не

примечательное воскресенье месяца апреля, когда с вишен, бесшумно

падая снегом, осыпались белые лепестки цветов, и дохаживали последние

дни беременные кошки.

Все началось с того, что ровно на тринадцатой секунде пятнадцатой

минуты десятого, лежащая в пустой затхлой комнате Хуана – выцветшая

старуха, одинокая, как луна и седая, как ястреб, почувствовала, что

умирает. Взяв кусок хлеба с повидлом и дунув на парующий в грязном

стакане чай, она вдруг услышала, как кто-то, живущий в самом укромном

уголке ее сердца, произнес: «Ты услышана сегодня, Хуана. Собирайся,

сейчас ты умрешь». На четырнадцатой секунде, торопливо слизывая

остатки яблочного повидла с кривых и трясущихся пальцев, сухая, словно

пучок прошлогодней травы, уроженка крохотного города Суэньо

почувствовала, как у нее холодеет в груди и в бесчувственные от

паралича ноги впиваются сотни иголок. Поправив клок седых, оставшихся

от былой, черной, как смоль, гривы волос, Хуана спокойно улеглась,

сосредоточившись на мелькающих в ее глазах фиолетовых точках. С

началом пятнадцатой секунды пятнадцатой минуты десятого судорога,

пробежав по всему телу, безжалостно разогнула корявые пальцы ног и,

добравшись до грудной клетки, навсегда остановила уставшее работать

сердце.

В то время как последний предсмертный стон Хуаны еще звучал в

тишине лачуги на окраине Мехико, большие и натруженные руки

ливерпульского докера Джона Смита туго затянули узел совсем еще новой

веревки у себя на шее. На семнадцатой секунде пятнадцатой минуты

десятого, закончив последнюю в своей жизни молитву, его правая нога

робко оттолкнула грубо сколоченный табурет, чтобы потом еще несколько

мгновений смешно сучить в пропитанном морем воздухе в безнадежной

попытке найти опору отяжелевшему перед смертью телу.

Несколько секунд спустя, когда жизнь в глазах Джона Смита уже

погасла, но след ее еще был виден, ровно на двадцать первой секунде

пятнадцатой минуты десятого, в самом центре Токио, на уставленной

машинами площади Пятой годовщины Независимости, желтый и

забрызганный грязью автомобиль сбил девочку.Единственный вскрик

удивления услышали случайные прохожие от маленькой Асэми Сато, и

журчание бегущей из приоткрытого рта струйки крови, еще долго потом

будило их среди ночи, раздаваясь из ниоткуда в ванной и на кухне, за

окном и даже под кроватью.

Когда кроваво-красный ранец уже мертвой девочки еще летел в

воздухе, в жаркой экваториальной Африке, в небольшом, Богом забытом

селении, тринадцатилетний Шибо, прошедший неделю назад обряд

посвящения и ставший мужчиной, взял старый отцовский лук и, ничего

никому не сказав, пошел на охоту. Не ступив и пары шагов, он был

укушен ядовитой змеей. Темно-зеленая лента длиною в пол метра, в одно

мгновение прокусив молодую смуглую кожу, тут же исчезла в адской

глуши тропической зелени.

Пока юный и неискушенный жизнью Шибо корчился в предсмертной

агонии, на другом континенте, за тысячу километров от Анголы, Джулия

Солдан – праправнучка первых белых поселенцев Австралии и коренная

жительница Сиднея, любуясь прекрасной панорамой города из окна своего

20-комнатного дома, пила кофе. На пятидесятой секунде бесконечно

длинной пятнадцатой минуты десятого, Джулия – эта рыжая чертовка

Джулия, подавилась самым воздушным бисквитом в мире. Десяти секунд

хватило ей на то, чтобы надсадно кашляя, выплакать весь запас слез,

скопившихся за сорок лет одинокой жизни, и пролить густой, черный, как

нефть, кофе на белоснежную скатерть. На последней секунде пятнадцатой

минуты десятого, сделав последнюю попытку вытолкнуть крошку, Джулия

навсегда закатила мокрые от слез глаза в оббитом красным бархатом

кресле.

- 2 -

На краю огромной и бесформенной тучи, которую не видно с Земли и

которую люди называют Великой туманностью, в месте, где в бесконечном

танце клубятся густые пары, и без устали сверкают желтые молнии, сидел

ангел Никанор. Он сидел так уже бесчисленное множество лет, одетый в

старый хитон и прохудившиеся сандалии. Ангел был стар, настолько стар,

что помнил мир в начале его сотворения, когда существовали только небо

и бесконечный хаос, когда невозможно было на чем-то стоять и где-то

ходить, и воздух был темен из-за непроглядного дыма. Он помнил, как

ангелы, задумав заселить Землю, соревновались друг с другом в создании

разных тварей, и Господь, слушая каждого, хвалил и смеялся. И как

однажды, спустившись на Землю, Никанор увидел Бога, но тот не узнал

его, а сверху раздался смех и сотни ангелов спрашивали: «Правда,

похож?». И Господь был доволен, ибо создано было, наконец, творение

достойное Его. Он помнил, как потом человек – подобие Бога, приобрел

разум, и как возвысившись над другими тварями, стал убивать их, часто

ради забавы, и тех с каждым днем становилось все меньше и меньше, а

некоторые – самые безобидные, исчезли. Никанор помнил, как тревожно

смотрели тогда на Бога ангелы, и как сердца их переполнялись гневом на

человека за деяния его, а разум недоумением, потому что человек –

подобие Господа, но отчего-то злое, и страшные сомнения терзали их

души: «Кто же сам Великий, имеющий такое подобие?». И Бог, видя все

это, дал человеку время, но тот, погрязший в жестокости, продолжал на

Земле кровавую мессу. И тогда Господь, потеряв терпение и испив из

чаши гнева, приказал достать из Сокровищницы неба Книгу Имен, где

были записаны имена всех тварей, созданных ангелами, и повелел читать

ее, чтобы вселять после смерти души человеческие в тела животных, дабы

восполнить то, что было уничтожено злым подобием Его на Земле.

Никанор помнил, как успокоились в тот день ангелы, и как ему –

Никанору, поручено было чтение. И он подумал тогда, что нет ничего

легче – сидеть вот так, с книгой в руках и читать ее пожелтевшие

страницы, от самой первой, на которой написаны имена мелких тварей до

самой последней, изъеденной молью и истлевшей от времени, на которой

написано: «Человек – тварь, проклятая Богом». И став орудием в руках

Господа, Никанор пережил чувство гордости и радость от того, что устами

его вершится на Земле возмездие. И он без устали читал и читал вот уже

тысячи лет Книгу Имен, обрекая человеческие души на существование в

чужом, скользком или лохматом (кто знает?) теле. Никанор помнил еще

много всего… И память эта теперь давила его, словно камень.

-3-

И так случилось, что на пятнадцатой минуте десятого, когда сердце

Джулии Солдан еще продолжало извергать кровь к пустым легким, требуя

кислорода, и мозг еще управлял телом, но был почти мертв, старый

Никанор уставшим и простуженным голосом, ибо, да, да, и здесь дуют

сквозняки, произнес два слова, ставшие нашим проклятием после смерти:

«Дождевые черви». И все мы, оставив оболочку бренного, у кого

повешенного, у кого отравленного, а у кого больного немощного тела

вселились в короткие скользкие отрезки живой плоти, полуслепые от

рождения, вечно живущие под землей и видящие свет солнца только из

норок.

Мы очутились на небольшой лужайке у окраины леса, на берегу

полноводной реки, заросшей полынью и цветущим чабрецом, в мягком

глинистом грунте, который был бы вкусным, если б не пропитавшая его

насквозь горечь полыни. Мы жили мирно и дружно, роя по соседству ходы

и туннели, сидя жарким днем под землей, чтобы сохранить живительную

влагу своих тел и высовываясь тихими вечерами из норок, чтобы

проводить уходящий день. Мы смотрели и не видели ослепительного

буйства цветущих трав и были равнодушны к шелесту ив и надрывному

плачу выпей, потому что все наши мысли были устремлены к темной

полосе горизонта, где сверкали желтые огни далекого города, где жили,

любили и умирали люди, не зная, что нет на земле и на небе ни рая, ни

ада, и что где-то там, высоко-высоко, на краю бесформенной тучи сидит

старый ангел, призванный волей Господа вершить словом своим их судьбу

после смерти. И мы плакали от смертельной тоски и выли от

безысходности, до поздней ночи вспоминая молодость и детей Хуаны,

огромные, словно киты, баржи в доках Ливерпуля, раскосую, в розовом

платьице куклу Асэми и пышногрудую красавицу Фаади, и причудливые

песни первых поселенцев Австралии и еще много всего, ибо были людьми

в теле червей и не познали смирения.

Однажды нам встретился истинный дождевой червь – прапраправнук

тех дождевых червей, что были созданы ангелами на пятый день

сотворения мира. Он прополз мимо нас полный достоинства, с холеным,

лоснящимся от счастья и блестящим от толстого слоя влаги телом. Он

улыбался, жуя кусок горькой глины и что-то напевая, и мы завидовали

ему, пока он проползал мимо и завидовали потом всю оставшуюся жизнь

его счастью и его аппетиту, завидовали потому что хотели наслаждаться

жизнью так же как и он, но не здесь, а в кишащих крысами трущобах

Мехико, чистых площадях шумного Токио и блистающем рекламными

огнями Сиднее. И он узнал нас – ненастоящих, по ареолу тоски,

окружающего каждого, по тусклой выцветшей коже и вялому биению

сердец, и прополз мимо, лишь улыбнувшись и ничего не сказав. И это

разозлило нас, потому что в улыбке его были жалость, которую не могла

принять наша гордыня, и злое торжество, потому что он не любил людей,

почти уничтоживших бывшее когда-то большим его племя и считал, что

наказаны мы справедливо. И мы ругали его разными языками, как вдруг

та, что была Асэми Сато и осталась храбрым ребенком, выползла на

пылающую зноем землю, чтобы снова почувствовать как это, пусть не

идти, но ползти по твердой земле под лучами солнца, когда ветер обдает

твое тело и холодит грудь. Асэми так увлеклась, что не заметила

приближения опасности и была съедена черным дроздом. А мы, видя все

это, сидели в проклятых норках, не в силах помочь, и кричали от ужаса и

бессильной злобы, провожая взглядом жестокую птицу, уносящую внутри

себя ту, что жила когда-то в теле человека и была червем.

А через несколько лет, смотря, как обычно, на полоску сверкающего

вдалеке огнями города, мы увидели нашу Асэми. Мы узнали ее по

японской песенке, которую она пела, и по горестному вздоху печали и

взгляду тоски, устремленному туда же, куда смотрели и мы. Асэми не

узнала нас, она не ответила на наши призывные крики и, что-то тихо

прошипев, скрылась в лесу в теле гадюки. Так мы узнали, что Асэми жива,

и что Никанор – старый ангел, живущий вечно, все еще читает Книгу

Имен, сидя на краю огромной и бесформенной тучи, именуемой людьми

Великой туманностью.