Христос на физкультуре

В Ялте, в одном из ее горных жилых районов есть маленькая церковь. Не каждый ее найдет. Для этого нужно выйти на обводной дороге и спускаться вниз параллельно одному из арыков – старых татарских стоков для дождевой воды. Особенно классно это после дождя, когда вода с гор несется по арыкам вниз. А можно пустить кораблик и бежать за ним. Я всегда делала так по дороге в школу.

Тут, в горах, годами ничего не меняется. Вода по проложенным для нее «каменным венам» бежит меж одноэтажных домиков с разноцветными – красными, желтыми, голубыми и зелеными – крышами, меж заборами, за каждым из которых сад с абрикосами и инжиром. И так – до самой церкви.

Она кротко пристроилась среди этих домов, будто нет в ней ничего особенного. Ну тоже -просто такой себе домик. Просто живет в нем не человек, а Бог – надо же и ему где-то жить. Белые стены, голубая крыша, а вместо флюгера - крест. Бывают и побогаче дома. Но тут очень уютно. Кажется, глянешь за забор, а там - Христос стоит на стремянке и собирает яблоки в ведро, или сгребает с земли граблями оранжевые листья.

- Осень пришла! Да? – крикнешь ему.

А он помашет тебе вслед рукой и немного грустно улыбнется – мол, и лето ушло, и ты туда же – все вы бежите куда-то. И тогда ты вернешься, зайдешь внутрь.

Внутри церковь тоже очень маленькая. Тянешь за холодное чугунное кольцо тяжеленную старинную дверь. И попадаешь в малюсенький узенький коридор, по обеим сторонам которого друг напротив друга две двери. «Не входить! Строго запрещено!», - написано на обеих. Но мне всегда это читать смешно. Я-то знаю, что за ними. Как никто другой. Знаю каждую трещину на полу, на оконных рамах в засохшей масляной краске. Даже из Москвы я могу легко перенестись внутрь. Потому что когда-то запретительной таблички на этих дверях не было. А были там наши раздевалки – слева мальчиков, а справа девочек, где мы переодевались на физкультуру. Просто церковь эта была спортзалом нашей школы.

Да, было так.

И я и сейчас, попадая внутрь нее, вижу наш класс. Вижу доски пола, выкрашенные темно-бордовой краской цвета засохшей крови – почему-то в Советском Союзе этой краской очень любили красить полы. Вижу низкие длинные голубые скамейки по стенам. Я вижу, как мы средь лучей, пронзающих зал через огромные церковные окна, бежим традиционные десять кругов по залу в разноцветных трениках. Димка, самый малорослый и ушастый двоечник в классе, в фиолетовых из тонкого трикотажа, сильно растянутых на коленках; Аня – круглая отличница и пианистка, о которой все знают, что родители бьют ее ремнем за четверки – в красных импортных спортивных штанах с белыми штрипками; Толик – главный хулиган школы с вечной ухмылкой на круглом и добром лице – в зеленом шерстяном трико в обтяжку, которое делает его ноги тонкими и узловатыми, как у лошади. Моя подруга Оксанка в шортах цвета фуксии, у нее есть большой черный лабрадор… Мы бежим и бежим по кругу. А теперь – галопом! А теперь – вприпрыжку! А теперь – трусцой!

В такие моменты я была даже счастлива. Но до них надо было дожить. Дойти через этот маленький узкий коридор с двумя дверями друг напротив друга – нашими раздевалками.

А это было непросто. Потому что я ничего не сказала про свои гамаши. А они… Самые стремные гамаши в классе были у меня. Коричневые, шерстяные, заштопанные во всех местах, на коленях они свисали, как пережившая не одну свадьбу гармонь. Но, самое ужасное, с осени до весны я носила их поверх трикотажных колгот. Другой одежды утеплиться у меня не было. И поэтому перед физкультурой следовало снять с себя и гамаши, и колготы, а затем одеть на голые ноги просто гамаши и идти заниматься. Но в том-то и был самый ужас.

Потому что под колготами находились трусы. И просто ничто - ни мое пальто, купленное мне бабушкой в первом классе, и к четвертому не сходившееся на груди, ни сшитый мне бабушкой из поношенной каракулевой шубы капор – ничто из этого не делало меня более смешной для одноклассников, чем эти проклятые трусы. Их бабушка шила мне из простыней, просто вырезая по выкройке и вдевая резинку. И вот когда в этой раздевалке я оставалась в этих трусах, начинался шабаш. Стоило мне раздеться, девочки с радостным визгом выставляли меня за дверь, и крепко подпирали ее изнутри, чтобы я не могла вернуться, пока меня не увидят мальчики. Так что вбежать в раздевалку и быстро надеть свои гамаши я успевала только перед самым началом урока.

Однако, раздевалка была лишь чистилищем. Ад начинался на самом уроке, сразу после разминки. Ведь там меня ждала встреча с учительницей физкультуры. И если дети просто смеялись надо мной, она-то ненавидела меня по-настоящему. И было за что, конечно: я была самой последней по физкультуре в классе.

В центре церкви теперь аналой. За ним – огромный красивый иконостас. Свечи тихим светом освещают красивого доброго Христа в белом с распахнутыми руками: хозяин дома рад тебе, идет навстречу, чтобы обняться.

Но в тот день на этом месте стоял, конечно, не аналой. А ужас всей моей жизни – физкультурный козел, на высоких металлических ножках «с копытами». Все выстроились в очередь. Первый, второй, третий – мои одноклассники ловко перелетали через козла, когда, наконец, дошло дело до меня. Я побежала. И остановилась. Потом побежала и сшибла козла. Потом побежала опять и вскочила на него…

Учительница физкультуры наблюдала за моими потугами с нарастающей ненавистью. Но снова и снова требовала прыгать. Она что-то выкрикивала, обсмеивая каждую мою неудачную попытку. Все смеялись.

В какой-то момент я совершенно отчаялась, что у меня получится хоть что-то. Я заплакала и, развернувшись, пошла из зала, как вдруг… Сзади я услышала тихий, почти шепотом, голос учительницы.

- Сопля! – тихо сказала она. – Прыгай, мразь!

***

Почему я помню этот миг, как сейчас?

Бывало ли с вами подобное? Когда время и пространство становятся не такими, как минуту назад? В голове закипело что-то очень горячее. Воздух словно превратился в кисель, тормозящий любое движение, убивающий звуки.

Я повернулась и медленно побежала. Пол цвета крови превратился в раскаленные угли. Что-то кричали одноклассники. Но я уже не видела ничего. Кроме козла, который стоял посередине зала, и учительницы за ним, беззвучно раскрывающей рот…

И вдруг случилось невероятное.

Добежав до козла, я взлетела. На секунду – но это было со мной, я стала невесомой.

Но только на секунду. Как только я перелетела через козла, вес будто вернулся ко мне в двойном объеме. И, широко распахнув руки и ноги, я слету всем этим весом водрузилась на учительницу физкультуры, крепко обхватив ее при этом руками и ногами. Шанса увернуться у тетки не было. Поэтому по инерции она обхватила меня и, со мной на ручках, медленно побежала задом прямо в царские врата. Куда мы через несколько секунд с грохотом и ввалились. Она – на спину, и я – на ней верхом.

Класс залился диким хохотом. От смеха дети валялись на полу.

Я и сейчас слышу его – этот смех. И сейчас, поднимая голову в церкви, я вижу: прямо над аналоем, на огромной иконе, весь в белом, запрокинув голову, хохочет Христос. Вытирая слезы, он машет: иди уже, мол, ладно, знаю, что тебе пора бежать. Я поднимаю руку на прощанье и выхожу.

Если дальше продолжать идти вниз по теченью арыка, придешь в город. Теперь дорога становится шире, а домики разбросаны сильней. Ниже будет старинный парк-кладбище с замшелыми могилами, на некоторых из которых можно разглядеть имена. Как раз рядом с кладбищем дом, где жил ушастый Дима – он умер несколько лет назад от инфаркта, перепив паленой водки. Немного поодаль – бежевая пятиэтажка, их называют тут «грузинки», в которой живет Аня – она не сделала карьеру пианистки, как мечтали ее родители, зато родила пятерых детей. Вдали на холме виднеется зеленая девятиэтажка Толика – он как раз недавно вышел из тюрьмы и, говорят, удачно женился. А последним будет дом Оксанки – она вышла замуж в Америку и теперь живет неподалеку от Белого дома. Ну а потом ручей из арыка вольется в речку. В Ялте она одна. Осенью и весной – бурная и полноводная, летом пересыхает.

Местные зовут ее Вонючкой.

Но если идти по ней, никуда не сворачивая, точно придешь к морю.