ГРЯЗЬ И ШАХМАТЫ

 

Грязь была повсюду. Слякотные лужи таили в себе глинистую суспензию, могущую замарать самые чистые трико из лавсана и прочих полимеров. Склизкая грязь, похоже, измарала все души жителей державы, как и полы ветхой одежи или буцы.

Иван Босыгин – верзила лет осмьнадцати, утирая конопушчатый нос, брел к дому, где его ждет жена, Улечка. Иван был уже достаточно пьян, чтобы подраться с олухами из седьмого квартала, которые пристали к нему за то, что у него вислоухие уши. Откупившись от них старым пиджаком, он побрел по ухабам далее. Утирая кровь и пересчитывая медяки, он шел к ларьку, где толстая продавщица продала чакушку водки, и скромно обозвала его идиотом, видать, имея ввиду оттопыренные в разные боки ухи.

На подступах к дому, Иван Босыгин вспоминал недалекое прошлое. Он, будучи еще известным шахматистом обставил в партии известного гроссмейстера из центра, из евреев. Тогда он был горд за себя и мог за не фиг делать обозвать как угодно дворника, гоняющего метлой мусор во дворе или ущипнуть за толстый зад уборщицу в продуктовом магазине. Он тогда ходил в сиреневом пиджаке с блесками и, как говорят, даже приобрел пейджер. Теперь он в потертой фуфайке, в коей лелеет плоть, на которой еще так мало синих наколок.

На подступах к дому, ему встретился милиционер, маленький, до пояса ростом, но чрезвычайно навязчивый. Он обшарил нижние карманы брюк Ивана, и, найдя перочинный ножик, выдерживающий пять килограммов на кончике, решил завести уголовное дело. Но Иван Босыгин – не дурак, он стукнул милиционера карлика в лоб пустой бутылкой и кинулся наутек за гаражи, туда, куда даже бродячие собаки нос не сунут, такая там непролазная грязь. Фоторобот на Ивана вряд ли составят, ибо опухшее лицо осунется через сутки, да к тому же и черты морды самые что ни на есть обычные, как у многих работяг. И в фуфайках все мужики в таких же ходят.

Кругом грязь. Она липнет к ботинкам своей грязной сущностью и иногда дотягивается до икр ног и ляжек, равномерно сосредотачиваясь на ткани.

Раньше, когда грязи в городе было меньше, когда Иван был молод и еще не пил, он думал лишь о гамбитах и партиях. Сейчас в его голове роятся мыслишки мелочных бытовых забот, гнилостный перегар во рту и зеленеющие сопли. Сморкаясь на тротуар, он отгонял прочь лысеющих радиационных ребятишек и подходил к разбухшей от небесной влаги подъездной двери. Там, у подъезда, на него лаяла беззубая собачонка, но Иван уверенно открывает дверь, просачиваясть в темный корридор вечности.

На пороге его встречает престарелая мшистая мать:

- Опять пьян! Ты бы лучше как Каспаров заработал для семьи миллион!

Жена, разогревая гороховый суп:

- Нет, чтобы оливки в дом принести и маслины, ты несешь свои маслы, синяки и перегар. На синяки нужен йод и вата, а перегар мешает всем спать, нам, привыкшим к кристальному горному воздуху.

Дело в том, что они – грузины, а грузины предпочитаю жить не менее ста лет, поэтому спортивны телом и любят здоровый секс и и непорочные отношения.

Больной душой Иван Босыгин, говорит, что, мол, у него нет никаких условий для полноценной игры в шахматы, потому что: во-первых, хорошие шахматы из слоновой костит стоят как минимум «Жигули», а во-вторых он родился в среде доярок и слесарей, где нет места играм, где всегда скорбная борьба за существование приводила к ладошечным мозолям от грубых черенков лопат и грабель, а ограниченное тратилось только для кормежки семей и взращивания бахчи, без которой все бы просто опухли с голода.

Мать на это бубнит, и говорит, что Каспаров находил время на шахматы и не напивался пьяным. Жена говорит, что если бы Иван взялся за ум, то был бы лучший гамбист мира уже три года назад, и поставил бы мат уже сотни игрокам.

Иван Босыгин сматерился и снял обутки, из карман его сыпалось пешки, которых он вырезал из березовых досточек уже более трех сотен, а до коней, ферзей и слонов так и не добрался.

Из соседней комнаты высунулся дед, известный специалист по политической ситуации в мире, слесарь:

- Ты, Иван, баб не слушай. В мире и так неспокойно, а наши феминистские сионистки пытаются зажать нас в кулак, чтобы вымотать душу и обескровить и без того охудавшее тело.

Иван Босыгин разделся, счистил грязь и прошел на кухню, где его ждал гороховый суп, ржавые сковородки и малорослый дитяте, сучащий ножками на тараканьем полу.

- Занялся бы ты снова пешками, а то работа вон тебя как измотала, - молвит Улечка, подбирая нечесаные волосы.

Дитяте кричит, ему еще не подобрали имя, потому что пророчили, что нарекет его бабка, а бабка умерла три месяца назад, так дитяте без имени и осталось. Лежит себе спокойно, никого то не трогает. Титьками его кормит Ульяна, а отец, Иван, только изредка посмотрит на него сверху, и идет в другую комнату, где поспокойне.

- Ты моя ладья! – пытается сказать ласковое слово Иван своей Улечке, обнимая ее за талию.

Она бьет его тапком по голове и заставляет есть.

Суп съеден, хлеб до крошки с ладошки проглочен, Иван идет в спальню, ложится на разбитую софу, где его мутное сознание покрывает мутный холст сна, в котором, в дымке, танцуют шахматные фигуры вперемежку с реально существующими героями его жизни, мешающими жить. Вот мать, ревущая и в слезах, вот дитяте, мокрое и не подтертое, вот Улечка в поношеном платье, печальная, вот дед-параноик, ищущий во всем скрытый смысл. И не понятно, где конец реального мира, а где начало грез, сладкой несбывшейся мечты, как и пресной жизни – преддверии иной реальности, загробной.