- Ушлаааа. Ушлааааааа… Ушлааааааааааа

 

Из-под огромных ворот, в дырку между серой, прожаренной на солнце

землей и крашеными досками, смотрит заплаканный зеленый глазик.

Кудрявая, рыжая головенка тоже бы пролезла без труда, но с другой

стороны, кто – то, видно очень сильный тянул назад, и пролезть не

получалось.

 

Поэтому владелица глазика, упирается всеми лапками из последних

маленьких силенок, и, стараясь погромче крикнуть, звонко верещит:

 

- Ушлааааааа...

 

Оглушая сонных кур, дремотно ковырявшихся в пыли на насквозь

пронизанной солнцем деревенской улочке, еще долго вслед ушедшей

звенело:

 

- Ушлааааааа.

 

***

Та что ушла - красивая, стройная, черноволосая красотка, облегченно

вздохнув, весело проскакала по легкой пыли, оставляя точечные следы от

тоненьких каблучков.

 

- Вот поросенок, ни шагу не дает ступить. Как же отучить ее так орать?

Всю душу вынула мне уже.

 

Каждое утро история повторялась. Молодая мама, собиралась на работу

"хвосты крутить" быкам на ферме (она закончила Ленинградский

зоотехнический), а дочурка, не отпуская ее не на шаг, ревела так, что аж

захлебывалась. Она из последних силенок вцеплялась в красивое

городское платье и орала дурниной.

 

Малышке казалось, что все неправильно! Что она просто недостаточно

жалобно просит, и, если закричать погромче, мама останется, она поймет,

как ей плохо. Как болит животик, который еще тогда, когда все вокруг

взрывалось и соска из хлеба казалась такой вкусной, начал болеть от

голода, и боль только-только стала не такой острой. И как страшно, что

снова с неба грянет огонь, погаснет свет и посыпется со стен колючая, как

иголки, штукатурка.

 

Шел 1946. В деревеньке под Балашовом маме с дочкой, выбравшимся из

Ленинграда, было уже легче, и малышка даже начала капризничать, дуть

губки, если ее заставляли выпить парное молоко.

 

***

 

Тихая река, ласковая, теплая, медленно тянула свою темную воду,

похожую на жидкий мармелад вдоль обрывистых берегов, поросших ивами

и черемухой. На песчаном берегу Аня с малышкой проводила все

свободное время, пытаясь забыть, отвлечься, больше не видеть и не

вспоминать... Но Алька постепенно крепла! Ей уже не надо было вставать

на четвереньки, чтобы перелезть через малюсенький холмик песка. Ее

кривые ножки все увереннее несли худенькое тельце, и через год, в

стройном ребенке почти не угадывался маленький, лысенький уродец с

большим животом.

 

"Алюська! А ну иди сюда, гадкая девчонка! Ты что, заболеть опять решила,

что ты вытворяешь? "- возмущалась Аня, в очередной раз снимая дочку с

вишни, - "Ты обезьяна, а не ребенок! Куда ты лезешь все время?"

 

Замурзанное донельзя, все в вишневой смоле и соке существо, с

абсолютно счастливой мордахой, хохотало, отбиваясь от матери.

Рубашонку до пупа и трусики оставалось только выбросить, отстирать

никакими силами не получалось. Да, в общем, ей это было все равно.

 

- Алюсь. За травой пошли.

 

Дед Иван. Наверное, больше всего, малышку любил дед. Огромный и

сильный, добрый и ласковый, какими редко бывают деревенские мужики,

работящий, честный дед до последних дней верно и преданно служил

своей семье, обожал жену, здоровенную, крепкую казачку, Пелагею.

 

Алюся деда тоже обожала. Вечером, когда начинало темнеть, она пряталась

в зале за занавеской и тихонько смотрела, как дед с бабкой отбивают

поклоны перед страшной черной иконой, на которой дяденька стоит

босыми ногами на облаках. Ей очень нравились дети, с крылышками,

которые летали над дяденькой. У них были толстые розовые щеки и

пухлые пятки. Она даже завидовала им, потому что они жили на небе и

ели сладкий нектар. Так говорила баба Пелагея, но мама резко обрывала

эти разговоры, больно дернув Алю за руку.

 

-Не забивай голову ей. Ты тут в деревне, а ей в Москве в школу идти,

октябренком быть. Ляпнет такое - беды не оберешься.

 

Баба Пелагея истово верила. Слова дочки так ранили её набожную душу,

ей было горько и страшно за внучку. Но она замолкала. А когда Анны не

было, давала Алюське полистать тяжелую мохнатую книжку с большими

черными буквами. Там были и красные буквы тоже, их было мало и они

походили на красивых червячков, их хотелось погладить и выковырять из

книжки.

 

- Алюсяяяя. Пошли, детка золотая. А то роса падет, сыро будет.

 

Алька вприпрыжку, побежала за дедом, который быстро шел через двор в

сарай. В сарае, на погребице, у него хранилось всякое. Там он

столярничал, и желтая янтарная стружка вилась по полу и щекотала пятки.

Там стояли глечики со сливками и пахло мороженым. Там у них с дедом

был свой мир. Дед смастерил ей маленький молоточек и такую машинку,

которой можно почухать по деревяшке, и получалась тонкая щепочка. И

эту щепочку можно было приколотить к бабушкиной табуретке, на которую

она садилась, когда доила корову. А с устатку, как говорил дед, можно

было хватануть с ним на пару, прямо из глечика холодного густого молока.

И вытереть деду усы, чтоб не заметила бабка.

 

- Ооось...глянько, паразит. Опять сметану ил. Я от попрячу, и масло тэбе

ни дам.

 

Но никто ей не верил... Потому что она сама, набрав в фартук теплых яиц в

курятнике, отворачивалась от деда, быстро крестила рот, и каким то

неуловимым движением плюмкала одно из них и смачно выпивала.

 

Но деда было не провести, и он, толкая Альку локтем, шекотно шептал ей

на ухо :"Ось...ось.."

 

Дед взял на погребице два мешка и они пошли, через огород, потом мостик

на дальний луг.

 

Солнце уже близилось к закату, луг был золотым, сверкающим,

праздничным. Медово пахла, сомлевшая на солнышке, трава, усталые

бабочки дремали на цветах.

Пока дед резал траву большим изогнутым, как месяц, ножом, Алька

носилась по лугу, пугая осоловелых пчел и тяжеленных лягух, почуявших

вечернюю прохладу.

 

Два мешка с травой дед, как пушинки взвалил на плечи. Альке тоже

досталась котомка. Они пристроили её на спину, оттуда щекотно кололись

травинки, пахло сладким и было очень радостно тащить её, потому что дед,

охая и кряхтя, всю дорогу объяснял, что без Альки, ему никогда бы не

дотащить столько травы.

 

Дома дед высыпал всю траву на пол, они с бабушкой устлали ею весь дом

и воткнули за икону ветки с красными галочками вместо цветов.

 

-Клеченье,- сказала баба Пелагея. - Троица завтрева. На детко, крестик,

надень. От мамки только спрячь.

 

И вдруг Алька, которая всегда была на стороне матери и рьяно пела с ней

про Красное знамя, взяла крестик, быстро, воровато перекрестилась, и

поцеловала бабушку.

 

Пелагея прослезилась.

 

А оттуда, из-за темной иконы, маленький, оранжевый, полупрозрачный

шарик вдруг просочился, заискрил, и незаметно скользнул в Алькин

кармашек