О «Мире пельменей» Дарины Самандуевой и книге Виктора Костригина

«Где живут лилипуты»

 

1. «Мир пельменей»: авторская честность и развенчание социальных

идеалов

 

В 4, 6 номерах журнала «Байкал» (2016 г.) вышло произведение Дарины

Самандуевой «Мир пельменей. Записки бизнес-тёти», в начале 2017 года

отмеченное премией журнала «Байкал» за произведение в жанре нон-

фикшн. Оно носит автобиографический характер, но охватывает лишь

короткий отрезок жизни автора. По образованию Д. Самандуева –

экономист, волею судеб – недолгий совладелец пельменного бизнеса.

«Мир пельменей» не претендует на детективно закрученные коллизии, но

привлекает своего читателя с порога и не разочаровывает его. Первое, что

этому способствует, это вкусное название. Хотя эпитет «вкусное»

применительно к различным креативным находкам (вкусный слоган,

вкусный прайс, вкусные скидки, вкусные сапоги всмятку) порой уже

воспринимается с приставкой «бес-», это не тот случай. Словосочетание

«Мир пельменей» вкусно именно в своём первоначальном, здоровом и

питательном значении. Оно вызывает мощный обонятельно-осязательный

рефлекс, особенно для буузной Бурятии. Заметим, что по сюжету выбор

названия для марки полуфабрикатов стал для женской бизнес-команды

почти непосильной задачей. Очевидно, в своём автобиографическом

сочинении Самандуева проявила скромность: лично ей как писателю

название далось гениальное!

Мало того, что оно вкусное – оно эпичное. Реминисценция с «Войной и

миром» здесь самоочевидна. Она же привносит в повествование

надтекстовый элемент – образ войны, о которой здесь вроде бы не

говорится. Войны на двух фронтах. С оптовыми покупателями и

конкурентами, регистрирующими и надзорными органами, сотрудниками и

арендодателями – это лишь внешний, хотя и тоже закамуфлированный,

пласт войны.

Второй же пласт – война со своими недостатками. А где-то и с

достоинствами. Например, с такими достоинствами, как дружба и

корректность, которые оборачиваются излишней терпимостью к

профнепригодности. Это хорошо иллюстрируют драматичные истории со

сменой бухгалтеров («белых воротничков», но не таких уж пушистых):

«Сегодня я в очередной раз удостоверяюсь у нашего бухгалтера, где эта

книга доходов и расходов, неужели это такой титанический труд – создать

её? По её ответам я делаю вывод, что за две недели практически

невозможно сделать это: её надо ваять, и Леонардо может стоять в

сторонке, отдыхая, – его порывы вдохновения ничто по сравнению с

порывами нашего бухгалтера…» Или возьмём такое достоинство, как

социальная ответственность предпринимателя. В «Мире пельменей»

простейший акт доброй воли – премия лепщицам – оборачивается массовым

прогулом на следующий день. Работники лепного труда дружно потратили

премию по прямому назначению, самому что ни на есть социально

безответственному. Уже на этом этапе героиня убеждается в том, что

кормить людей не есть мечта её жизни. (Добавим: а тем более поить).

Своевременное обеспечение десятка сотрудников зарплатой, её

справедливое распределение, наблюдение за её употреблением – когда эти

обязанности становятся непосильными, в хозяйке цеха полуфабрикатов

рождается неподдельное уважение к властям и президенту, которое она без

обиняков и высказывает.

Что до борьбы с личными недостатками, она ведётся на протяжении всего

сюжета. И первое, что узнаёт читатель, это изначальное нежелание

героини заниматься делом, за которое она взялась по дружбе. Её

инертность, привычку к спокойному ритму жизни давней 45-летней

домохозяйки: «Честно признаться, я и не делала никаких титанических

усилий, чтобы вообще обрести работу, поскольку всегда плыла по течению,

и не помню ни одного момента в своей жизни, когда я чего-нибудь страстно

захотела бы и делала всё для реализации своей мечты». Она ввязалась в

сферу, лично для неё обернувшуюся авантюрой, полной неизвестностью

(«Ага, лепщицы – женщины, которые лепят полуфабрикаты и в которых

все нуждаются, судя по бегущим строкам, догадываюсь я»), бешеной

усталостью, но главное – без любви: «Производство – это нечто совсем

отличное, далёкое от меня, как другая галактика, и я не чувствую, что мне

это по-настоящему интересно, скорее интересно в другом ключе, как

цепочка различных событий, вызывающих впечатления и эмоции, которые

побуждают меня описывать их». По закону жанра, любовь должна была

стерпеться и слюбиться в процессе, робко зародиться в первых главах и

разрешиться кульминацией страсти к изделиям из мяса и теста, но читатель

ждёт этого напрасно. Любовь так и не приходит.

Однако потакать читательским желаниям бывает столь же губительно, что и

потакать пьянству лепщиц. Авторская честность предполагает

правдоподобие в заданных координатах. Любить торговлю, регистрацию,

жёсткие переговоры, терпеть классовую ненависть прокрастинирующего

персонала, непрерывную прочистку канализации, мучительные

трёхсуточные корпоративы в чуждой социальной среде, изнурительное

изучение бухгалтерского учёта – на это способна Сарана, подруга и

партнёрша Дарины, но не она сама. К такой любви должна быть

врождённая предрасположенность. У главной героини оно было разве что

на уровне обыденной благосклонности ко вкусу бууз и пельменей, да

изредка к лепке оных в кругу семьи.

Именно поэтому «любовный финал» здесь был бы фальшивым и

бессмысленным. Максимум того, до чего может дойти героиня с её

характером в предложенных обстоятельствах, это уважение к своему и

коллективному труду, ответственное исполнение своего

предпринимательского и профессионального долга. И это Дарине

Самандуевой удалось показать с непреклонной художественной правдой.

При всём при том, однако, «Мир пельменей» – очень смешное

произведение. Нет буквально ни одной фразы, в которой мораль звучала бы

с пуританской прямолинейностью. Нет и ни одной фразы, которая бы

звучала трагично хотя бы в вопросах жизни и смерти, будь то даже

дорожная авария: «Мою машину куда-нибудь в ремонт! Она, так верно

возившая меня уже три года, даже четыре, выглядит очень плачевно: её

мордочка разбита вдребезги, колёса смотрят в разные стороны, не дай бог,

мотор ударили, кстати, сколько-сколько я буду безлошадной? Эта

перспектива шокировала меня даже больше чем ДТП! Кошмар, не меньше

месяца!»

После этого закономерно, что столь же обыденно воспринимается и

покушение на чужую жизнь: «Мир пельменей не хухры-мухры! Такой

вывод сделала я, когда услышала от нашей Ольги, что одного оптового

покупателя пельменей пытались сегодня убить и это было заказное

убийство!.. Заходит парень, вытаскивает обрез и стреляет! Его мишень не

растерялась, выбежала из-за стола, скрутила его и избила».

Наша бизнес-леди, не скрывая разочарования, проезжается по ленивым и

необязательным сотрудницам, в том числе по их борьбе за справедливость.

Новенькой девушке она даёт беспощадную характеристику, которая бы

вызвала возмущение любого профсоюза: «…ей были прекрасно известны

обязанности уборщицы, просто всё это её не вдохновляло, гораздо более её

интересовало умение требовать по закону причитающиеся ей суммы

выплат, отстаивать свои права часто задумчиво курить и возмущаться по

любому поводу». Может сложиться впечатление, что у Дарины развилось

чувство классового превосходства по отношению к пролетариату, но на

соседних страницах мы видим опровержение такого вывода. С глубоким

уважением она отзывается о труженике «самой грязной» профессии –

сантехнике: «Я почти подобострастно прощаюсь с ним, потому что уже тоже

знаю: хороший сантехник – это большая редкость, а тот, который может

залезть в вонючий люк за скромную плату, – и вовсе. Я хотела бы видеть

его в ряду своих друзей». Отношение героини определяется каждый раз

индивидуально, исходя не из должности «синего воротничка», а из его

добросовестности.

Авторская честность по существу решает всё дело, но подкупает и

традиционная восточная скромность. Практически нигде автор-герой не

говорит о себе в респектабельном ключе. Повсюду она попадает если не в

аварию, то впросак, по рассеянности убегает в бухгалтершиной шубе,

усаживается в чужую машину, забывает все продукты, купленные для

трёхдневного пикника, и чуть не оказывается лицом к лицу с пьяными, но

голодными работниками. Свой бизнес душой так и не приняла, а в финале с

облегчением продала. Да, не такого итога ждали читатели! Но в нём тоже

есть жизненная и сюжетная правда. Самокритичность оборачивается

победой. Там, где бизнес-тётя Дарина в чужой шубе неловко бьётся над

чуждыми материями фарша и бухучёта, там писательница Самандуева

становится истинным профессионалом и любимицей читателей. Таков закон

автобиографического жанра: где проигрывает герой, выигрывает автор.

Некоторая часть публики, безусловно, взялась за чтение не столько

потянувшись на запах пельменей, сколько из-за подзаголовка «Записки

бизнес-тёти», в надежде на полезный тренинг в области малого

предпринимательства. Такие ожидания, безусловно, оправдываются. Но

«Миру пельменей» так и суждено было бы остаться пособием для

стартаперов, если бы не зрелость социального переосмысления

окружающей действительности. В чём-то Самандуева переоценила себя, в

чём-то свой коллектив, отметив, что такие они и есть: бизнес и персонал, не

плохие и не хорошие, не враги и не друзья. К слову, друзьями Дарина

смогла стать и остаться только с Сараной, своей компаньонкой-

соучредительницей. Как раз потому, что кроме груза обязанностей (хотя и

его трудно вынести), им нечего было антагонистически делить.

Этот сетевой дневник для узкого круга близких, ставший полноценной

повестью, развернул широкую общественную картину маслом… точнее,

мясом. Запечатлел панораму экономических отношений в наше время, тем

самым продемонстрировав и современникам, и потомкам, что жизнь в

начале XXI веке не состояла сплошь из отдыха, шопинга, селфи, соцсетей и

обязательной улыбки в тридцать два профессионально отбеленных зуба.

Дарине совсем не до интернета, она на грани разорения и живёт на той же

грани бедности, что и её работники. Мудрый парадокс «Мира пельменей» в

том, что он не описывает мир сытых. Или мир голодных. Он показывает, что

мир народа, до какой-то высокой и властной черты, для всех довольно-таки

голодноват, но аппетитен.

Только в последней фразе эпилога мелькнула нотка оптимистической

фальши, которая не выглядит органичной по отношению ко всему

творческому методу ироничной «бизнес-тёти». У которой, напомним, по

сюжету так и не сложились отношения с бизнесом в целом и

полуфабрикатами в частности, которая едва выкарабкалась из кредитов.

Чем же заканчивает свою эпопею? «Оказывается, у человека безграничные

возможности для освоения нового, нужно иметь только желание и

позитивный настрой». Не убрать ли эту парадную речёвку, чтобы

литературно усовершенствовать произведение? Часто путь от любителя до

писателя заключается именно в умении вычеркнуть лишнее. Но диву

даёшься, что из двух объёмных частей дебютной повести бывшего

экономиста проскользнуло только полторы строчки «лишнего». И тем

сильнее развивается редакторский зуд: стереть эту досадную концовку, как

нечаянно поставленную запятую вместо точки.

С другой стороны – может, это насмешка, пародия? Ведь в конце нет

восклицательного знака и даже смайлика. Официальный позитив без

улыбочки отдаёт горечью. И, не изменяя себе, повествователь лишь

констатирует, что человек – достаточно хрупкая и несовершенная машинка,

что выполнить она может многие задачи, даже те, до которых не дотягивает

по уровню мощности, но потом неизбежно перегорает, если только её

предусмотрительно не выключат из розетки. И если так понимать

концовочку о «позитивном настрое», то… почему бы нет? В конце концов,

автора нужно читать в контексте его стиля и мировоззрения. А оно у

Дарины Самандуевой честно, критично к себе и обществу, иронично, ёмко и

трезво, но только не официозно.

 

2. «Где живут лилипуты»: смирение Гулливера перед несведущими

 

Книга Виктора Костригина «Где живут лилипуты», выпущенная

издательством «НоваПринт» в 2016 году, состоит из одноимённой повести,

трёх рассказов и двух пьес. Все они объединены пороговым, даже

маргинальным положением героев позднесоветского периода. Они

находятся в армии («Пять суток с Пиросмани»), на границе («Лю-лю-сы»), в

тюрьме («Близнецы», «Разве может идти дождь…»), на заработках («Где

живут лилипуты») или в подвале («Дворянин»). При внешней

несопоставимости данных статусов: воля или неволя, замкнутые стены

камеры или огромные просторы острова – все персонажи помещены всё-

таки не в те условия, в которых проживает большинство наших

соотечественников. Не в благоустроенной квартире на материке. Опять же

чем армия отличается от тюрьмы? В рассказе «Пять суток с Пиросмани»

показан мир «губарей», заключённых гауптвахты, как бизнес на рабском

труде и как место плодотворных раздумий, в том числе о дешёвых пороках

командного состава.

Авторский стиль выдержан на одной ноте: хладнокровен, отстранён. Автор

не придаёт драматическим ситуациям особого эмоционального значения. И

это несмотря ни на повествование от первого лица в прозе, ни на

принадлежность к жанру драмы в пьесах. Не из личного равнодушия – из

желания встать на одну ступень с публикой, которая в своей массе

равнодушна, спокойна и сыта, не отягощена тяжёлой памятью одиночества

и незащищённости. В прозе Костригина рассказчик, который помнит так

много, чьё зрение фотографично и образно, чья память лишь крепнет со

временем, – рассказывает обо всём, как бы стремясь обесценить пережитое.

В пьесе «Где живут лилипуты» приоткрывается тайна этого метода: «Когда

на острове стало совсем невыносимо, придумал для себя другую форму

восприятия жизни: всё переживать как бы год спустя. Словно я уже дома и

рассказываю друзьям, как это – жить и работать на Сахалине…» Представим

себе не Виктора Костригина за письменной литературной работой, а

рабочего, вернувшегося с Сахалина и беседующего с компанией знакомых.

Тех, что ниоткуда не вернулись. Разве им легко понять трагизм столь

будничной ситуации, как поездка за длинным рублём, которая уже

благополучно завершилась? Их реакция предсказуема: ничего особенного,

не ной, мужик! Чтобы говорить в таком обществе на его языке, нужно

самому прикинуться спокойным и почти забывшим свои тяготы, тем самым

спустившись на одну ступень с публикой.

Волей-неволей рождается мысль, что название «Где живут лилипуты»

происходит напрямую из такого метода. Автор, изначально являясь

Гулливером по отношению к читателям, вынужден опуститься на землю,

позволить маленьким (то есть не знающим горя) человечкам носиться по

его телу, бродить в его волосах, тянуть его за усы и постепенно входить в

мир этого незнакомого, но уже не страшного великана. Главное – не

потревожить их, резко повернувшись или повысив голос от эмоционального

напряжения.

Иначе, от противного, «метод общения Гулливера с лилипутами»

преломляется в рассказе «Пять суток с Пиросмани». Обратим внимание на

столь яркий ненормативно-литературный эпизод. Капитан обнаруживает в

журнале надпись «старшина – козёл, капитан – пидарас» и вызывает

главного героя к себе, чтобы расследовать обстоятельства загрязнения

чести мундира. Но рассказчик даже не пытается раболепствовать – его

спасает «образовательное алиби». Он не лишён эрудиции, значительно

превышающей уровень образования капитана:

«– Нет, это не моя работа, слово «пидарас» неправильно написано.

– Как неправильно?

– Пидарас пишется через «Е» – педераст.

Мне показалось, как в наступившей тишине в его замечательной голове

что-то ухнуло, словно учительница русского языка и литературы от

бессилия ударила его по голове книгой».

Подчинённый явно снисходит до начальника. Он не оправдывается, не

отрицает по существу того факта, что капитан является пидарасом, а всего

лишь выходит на иной уровень диалога, тем самым лишая начальство его

привычной силы. Можно сказать, что здесь персонаж, поставленный

обстоятельствами в положение лилипута, перерастает «гулливерчика в

погонах», ничтожного самозванца – капитана, всего лишь спокойно

заговорив на принципиально ином уровне языка.

В пьесе «Разве может идти дождь…» снова «метод склонившегося

Гулливера» проявляется уже не менее чем на трёх уровнях, как на трёх

ярусах сценических декораций. На первом уровне подростки в СИЗО,

аполитичные и малообразованные, подыгрывают начальству, пародийно

«дотягиваясь до Гулливера», как бы поднимаясь на верхние шконки, с

хохотом подпрыгивая и кривляясь. Так они подыгрывают администрации

учреждения, соглашаясь кричать «Свободу Анджеле Дэвис!» перед

иностранными журналистами:

«ВОСПИТАТЕЛЬ. Вы сегодня утром драли глотки, а на бензоколонке

заправляли машину, в которой возили американских журналистов…. Они

услышали крики вашей солидарности. Когда узнали, что это тюрьма,

потребовали встречу. Из Москвы уже летит представитель, чтобы всё

решить на месте… а пока мы наметили несколько камер. Если эту встречу,

не дай бог, разрешат, заведём их к вам… Но не вздумайте объяснять им, что

вы это из-за селёдки».

За это, по итогам встречи, им обещают различные культурные послабления

(«На работу ходить не будете, только учиться… Принесут журналы и газеты,

только прошу ничего не дорисовывать и женщин не вырезать»), но прессу

так и не пускают в камеру, о чём ребята не сожалеют. Ведь они начали этот

пародийный бунт не для начальства, когда ещё не знали ни о каких

журналистах, из бескорыстной любви к развлечениям, а чего не ждали, то и

потерять не жаль. Притом в действительности «аполитичные малолетки»

понимают многое во взрослой конъюнктуре, вовсю издеваются над

иллюзорной гранью между собой и знаменитыми политзаключёнными

международного уровня:

«ВАЛЕРА. Представляете, Дэвис освобождают, она приезжает в Союз…

СЕРГЕЙ. …Ты даёшь ей фальшивых денег, и её садят…

ВАГАН. …а Тракторист не даёт ей селёдки». (Трактористом называют

надзирателя, преклоняясь перед тем, сколько ему приходится пахать на

ниве охраны детей).

Учительница, пришедшая обучать заключённых «на малолетке», ничего

достойного от них не ждёт, не притворяется, что видит за ними будущее.

Она не пытается сеять что-то доброе и вечное, ограничиваясь разве что

разумным – необходимым минимумом дисциплины. Ей очевидно, что

будущее у подростков в тюрьме не простирается даже до завтрашнего дня.

Ученик, который сегодня сдаёт письменную работу, завтра уже не успевает

даже узнать за неё оценку, отправляясь на этап. В ответ на простейшее

требование представиться для записи в журнал, которое звучит в каждой

школе как нечто не запоминающееся, в камере встаёт мрачный призрак

неизвестного будущего – или его отсутствия:

«ШУРА. Можно меня не записывать, я завтра на суд, прошу, не

записывайте.

УЧИТЕЛЬНИЦА. Почему? Если освободят, я просто вычеркну.

ШУРА. А можно не записывать?! Я суеверный».

Учительница не возражает, как бы снисходя до анархического беспорядка

своей аудитории. Шуру не записывают, но он всё равно на другой день

получает три года колонии и вешается.

Пойманного и тайно пронесённого в камеру мышонка малолетняя братва

принимает за своего («пятым будет») и требуют равноправия по

отношению нему («Посадил в камеру – корми!»). Желая возвысить грызуна

до своего уровня, ему дают почётное имя – Слон. Однокомнатную камеру

построить ему собираются, а потом, расщедрившись, обещают мышонку

жизнь по-человечески: «Камера в камере. Это перебор, лучше построить

ему дом, двухэтажный, как у деда в Ереване».

Направление авторского стиля определить непросто. Внешне

реалистичный, он вполне допускает присутствие в жилище молчаливого

таракана (пьеса «Дворянин»). Драматург не обязан оправдываться перед

зрителями, но как автор для читателей текста он счёл нужным дать по этому

поводу развёрнутую ремарку: «Единственное отличие нашего таракана от

ваших состоит в том, что он ходит на двух лапах и рост его достигает

человеческого, но в этом «виноват» Театр. И сам театр решает, какие будут

у них тараканы». Формально присутствие антропоморфного насекомого

требует обозначить жанр как магический реализм, но уж слишком этот

таракан молчалив, да и чудес никаких не совершает. Скорее это всё же

реализм, но с элементами небольших галлюцинаций.

У Костригина определённо есть вкус к очеловечиванию животных. В другом

тюремном сюжете (рассказ «Близнецы») написана целая жанровая картина:

кошка Василиса вступает в любовную игру с котом Хозяином, а тот лишь

позволяет себя любить: «Начался танец соблазнения; люди вольные его

увидеть не могут». Снова мимоходом, без пафоса, высказанная правда обо

всех несидевших читателях: вам трудно это понять, вы не пережили, ну что

ж, не буду вас обличать понапрасну, лучше нарисую вам это полотно –

свободная кошачья любовь и жадные взгляды каторжной публики:

«Каждую её позу можно было сделать памятником соблазнения, настолько

они были выразительны… Она выгибала спину, поднимала свой зад на

высоту его глаз, а когда он отворачивался, она давала ему своеобразные

пощёчины своим поднятым хвостом. Тёрлась своей мордочкой о его шею,

отбегала, прижималась к земле и, дождавшись, когда он вставал, чтобы

уйти, становилась перед ним как стриптизёрша перед богатым клиентом».

Это начало рассказа, а страницу спустя фокус перемещается в

столыпинский вагон, и мы видим горькое низведение женщин-

заключённых до уровня кошки (а заодно и девочки). Вновь гулливерши

спускаются до маленькой самки, теряют речь, остаётся лишь право на жест

– подпольно приподнятая казённая юбка, как взмах кошачьего хвоста:

«Все оживлялись, если какую-нибудь из «девочек» вели в туалет. Женщин,

даже тех, кому далеко за пятьдесят, называли не иначе как «моя девочка».

Шли, сдерживая шаг, пытаясь увидеть своего избранника, которого до этого

только слышали. Были и такие, что проходя, незаметно для охраны,

показывали своё нижнее бельё, и в отсеках мужиков раздавался стон…»

Итак, не напрасно ли автор всё пригибался до земли, до уровня читателя,

зрителя, которому «не дано?» Для ответа на этот циничный вопрос

обратимся ещё к одному эпизоду – началу рассказа «Лю-лю-сы». Подъезжая

к границе, рассказчик зачарованно впивается взглядом в неземную красоту

пейзажа: «Перед нами степь, до горизонта покрытая цветными,

сверкающими на солнце не то флажками, не то фонариками». Однако и

здесь наш Гулливер приближается, иначе говоря, склоняется поближе к

земле, и обнаруживает, что прекрасной ему казалась всего лишь пёстрая

мусорка: «Подъехали, и оказалось, что это разноцветные пластиковые

мешки, они разлетелись, цепляясь за сухую траву. «Челноки», переходя

границу, освобождаются от лишних упаковок…» Оказалась красота

помойкой? Увы. Но это в жизни помойка уродлива. В книге же, в дымке

тихого авторского вдохновения, и помойка становится прекрасной.

Отрицательно-прекрасной. Но то, что Виктор Костригин, отрицая зло, не

бичует его, а умеет заворожить красотой существующего положения вещей,

более продуктивно для литературы. А там, как знать, кто-то из читателей

наденет рукавицы, возьмёт мешок для уборки мусора и перейдёт от чтива к

делу. Малому делу, достойному Гулливера.