(городские зарисовки)

Посвящается всем тем, кто своих любимых и родных ждал с войны

 

Старый дворик, зажатый и спрятавшийся в периметре довоенных, жёлто-розовых двухэтажек, утопал в акациях и клёнах. Жильцы домов, знавшие друг друга с рождения, были словно родственники, делившие и радости и горе, как одна большая семья. Их дети, давно повзрослевшие, поразлетелись, как птенцы из гнезда, - кто в новые квартиры, кто в другие города, и только привезённые к заботливым бабушкам внуки и правнуки приносили весёлую сумятицу в жизнь старого двора. Покосившиеся от времени лавочки, песочницы и качалки красились каждую весну заботливыми жильцами, и под окнами всё лето цвели цветы. Подъезды, впитавшие в себя запах сырости и старости, не закрывались, когда приходило тепло, и лишь зимой жалобно скрипели, пища пружинами на дверях. В общем-то, обычный старый дворик, какие есть по всей России в заводских районах, построенных в эпоху предвоенных пятилеток.

Она сидела молча на скамеечке перед подъездом, таких в народе называют старушка - божий одуванчик. Её, поблекшие от времени, глаза светились внутренним светом надежды в ожидании. Взгляд постоянно цеплялся за, единственную на входе во двор, арку с осыпающейся со стен штукатуркой. Безжалостное время исчертило её лицо морщинками и запорошило волосы сединой, но не стёрло воспоминания о нём, - о том, кого она обещала ждать. И память уносила её в июль сорок первого, когда её Сашка растворился в свежевыбеленной арке, с почти ещё мальчишеской улыбкой махнув рукой на прощание. Она помнила его заразительный смех, когда он уговаривал не провожать его до вокзала, что скоро они погонят всю эту фашистскую нечисть прямо до Берлина, и он сразу вернётся. А она пусть ждёт его на лавочке. Они оба не верили, что их три дня счастливой семейной жизни канут в Лету, что может исчезнуть куда-нибудь тот счастливый май, что свёл их вместе. Тот май - с запахом сирени и цветущими садами - дарил им надежды и мечты, а главное - любовь. Ведь должны были остаться навеки те слова, что он говорил ей на этой лавочке, провожая её. Когда, стесняясь и краснея, признавался в любви, и первый их поцелуй, и их клятвы друг другу, и это «давай поженимся», сказанное под звёздным небом, от волнения - почти шёпотом, и этот зелёный платок, - накинутый на плечо подарок жениха

невесте. Он был единственным, что он успел ей подарить за короткую и счастливую их семейную жизнь. Она помнила его по-мужски уже сильные руки, завязывающие платок с мальчишеским ещё стеснением у неё на груди в шутливый пионерский галстук и его смущённую улыбку. Она помнила всё, как будто это было вчера. Хотя старый дуб, росший посреди двора и покрывшийся грубыми морщинами коры, растолстевший и покосившийся на бок, готовый вот-вот упав, заглянуть ветками в окна к жильцам, уже почти затянул с неумолимым временем тот шрамик, что оставил он перочинным ножиком на его стволе << Саша + Маша >>. И стало его почти не видно, но на сердце её он горел и жёг. Да ещё этот зелёный платок, что согревал её душу и дарил надежду всю жизнь, и ещё память о нём. Вот и всё, что осталось от него, когда проклятущая война позвала его к себе, чтобы защитить всё, что ему было дорого: родину и их любовь, его голубоглазую Машеньку. Но безжалостная стерва его позвала и растворила в пелене вечности под этой, с уже осыпающийся штукатуркой, аркой на входе во двор. Каждый вечер, несмотря на погоду и время года, она выходила во двор в его зелёном платочке: а вдруг не узнает, ведь поседела и постарела, но платочек точно вспомнит, и садилась на их с Сашкой лавку.

Бездушное время не пощадило и платок, который она с любовью и заботой, зная каждую ниточку на нем, хранила и берегла. Но уже не спасали его ни нитки, ни иголки, он стал осыпаться по краям, поедаемый тленом и, когда-то яркие, краски покрылись бледными лужами, и лишь пятна напоминали о его цвете. Но не было такой силы на земле, которая бы заставила её повязать другой платок. Она ждала своего Сашку!!! В тот вечер она особенно задержалась на лавочке, с волнением вздрагивая от каждого звука шагов по тротуару, разносящегося эхом по засыпающему городу, ударяясь о стены старого дворика. Кто-то из заботливых соседей из открытого окна крикнул: - Баба Маша, иди домой, смотри, как к вечеру похолодало, ещё простудишься! Она ещё раз посмотрела с неугасающей надеждой на арку, с притаившейся в ней темнотой ночи, и побрела домой, бормоча себе под нос: - И то правда, надо идти, а то Сашка вернётся, а у меня и чайник то холодный, а он, уставший, с войны… Утром весь двор собрался у подъезда бабы Маши, все стояли молча, со слезами на глазах и шмыгали носами. Её выносили два здоровенных мужика на носилках, накрыв белой простыней, шагая в направлении арки, за которой

стояла машина ритуальных услуг. Словно унося её вслед за тем, кто растворился в вечности, отдав за неё и за них жизнь, и кого она так верно ждала. Шальной ветерок, словно на прощание, рванул край простыни и откинул его в сторону. Она загадочно улыбалась, а в бледной руке на груди был крепко зажат зелёный платок. Тишину нарушал лишь детский, едва слышный, голосок девочки лет шести, почти шёпотом: - Бабушка, а что она так и не дождалась дядю Сашу? - Нет, Катенька, она его дождалась, и теперь они будут вместе. Всегда…