Старший лейтенант Андреев

(рассказ в этюдах)

 

Просто невероятно, как сильно могут повредить правила,

едва только наведёшь во всём слишком строгий порядок.

Георг Лихтенберг

 

После тридцати лет, как окончилась моя армейская служба, немногие офицеры Н-ского забайкальского автобата (в сущности, обыкновенного стройбата) задержались в памяти. Но особенно запомнился старший лейтенант Андреев, командир первой роты.

Андреев вёл себя («ставил», как говорили в батальоне) вольнее иного прораба на социалистической стройке: одновременно «мозолил» глаза – и пропадал неизвестно где; пребывал в дурном расположении духа – и тут же хохотал; пил водку – и не отказывался от крепкого «купеческого» чая; изъяснялся на уголовной фене – и тут же разражался жуткой смесью русско-армейского с матюгами; требовал, «чтобы было так, как в Уставе когда-то сдуру напечатали» – и поступал по житейским и тюремным «понятиям». На прочее – решительно всё, связанное с армией, от солдат и офицеров до замполита и командира батальона включительно – не обращал внимания.

Военную форму Андреев не боготворил, носил её из одной лишь необходимости, крайне небрежно, будто рабочую одежду. Вот обыкновенная наружность старшего лейтенанта: пуговицы форменной рубашки расстёгнуты чуть ли не до пупа (по настроению или от степени опьянения), рукава закатаны до локтей, погоны на рубашке кажутся маскарадными, галстук торчит из кармана мятых брюк, по недоразумению украшенных красных кантом.

Муштру старший лейтенант не терпел, как и ритуальные крики, вроде «Так точно!», «Рядовой такой-то по вашему приказанию прибыл!», сразу же перебивал: «Что ты передо мной выёживаешься? На „губу“ захотел?»

Нежеланием участвовать в армейской буффонаде он разительно отличался от своих сослуживцев, мысливших себя офицерами Советской Армии, но дисциплина в первой роте была, в сравнении с другими ротами, отменной (и это удивительно, ведь он даже не пытался её хотя бы поддерживать или же, наоборот, насаждать). Когда на его белобрысую голову обрушивалась хозяйственная, неуставная или любая другая проблема, он, обращаясь к авторитетным солдатам, изрекал: «Сделать так-то!» или: «Разбирайтесь сами!». И делали и «разбирались»: дедовщину старший лейтенант воспринимал как важнейшую часть производственного процесса, а вот мордобой не приветствовал, и не из человеколюбия: мордобой влёк за собой гауптвахту, а то и дисбат, значит, выхватывал из первой роты то экскаваторщика, то бульдозериста − нужного, а то и незаменимого специалиста.

Наш батальон был известен как банда Березовского (по фамилии комбата; уверен, что он этой отличительной особенностью даже гордился), потому партизанщина в первой роте никого не удивляла: иначе и быть не могло.

Остаётся добавить: как признавали офицеры батальона (и не только), Забайкальскому военному округу (ЗабВО) была определена роль отстойника, куда сбрасывали офицерский балласт из военных округов Советского Союза: штрафников, бездарей и людей случайных, не обладавших родственными или дружественными связями в армейской среде.

Ежели меня спросят, зачем понадобилось рассказывать о старшем лейтенанте Андрееве, отвечу просто: не могу знать, отчего угораздило, – словно кто в руку вдруг толкнул, вот и написал. Предупреждая вопросы, говорю: эти короткие рассказы – не досужая выдумка. Впрочем, я допустил тройное искажение действительности. Это искажение – фамилии (Вездесущев, Корецкий) и разговорная речь старшего лейтенанта. Цензурованная, она звучит тускло, но передать её оригинальное звучание решительно невозможно.

 

Ι. Жертва курения

 

Первый раз на гауптвахту я угодил в первый же день службы в батальоне.

Молодое пополнение (меня и ещё четверых грузин) командир первой роты старший лейтенант Андреев принимал возле деревянного каркаса строящегося штаба, частыми рёбрами перекрытий смахивающего на невесть как оказавшегося посреди забайкальской степи обглоданного кашалота. Спросил, есть ли экскаваторщики, водители, трактористы, плотники. Услышав, что таких нет, приуныл. Глянул в военные билеты, потом на меня, разочарованно протянул:

– Художник? И на кой хрен ты мне здесь нужен? Лучше бы водилу прислали!

Ожесточённо плюнул в кучу опилок. Оглядел меня быстро, внимательно.

– Ездить умеешь?

– Разве что на велосипеде.

Мой ответ ему явно не понравился.

– Откуда ты, такой борзый?

– Из Иркутской области.

Он опечалился.

– Сидел?

– Нет.

Он удивился и несколько приободрился.

– Доски тесать умеешь?

– Нет.

Слукавил, конечно же: махать топором на жаре мне не хотелось.

Он снова, уже презрительно, оглядел меня.

– Когда штаб достроим, напишешь «Слава КПСС!» или... (не моргнув глазом, озвучил чудовищно аполитичный, цельноматерный призыв, безусловно, не могущий быть написанным), а сейчас хватай молоток и гвозди, помогай вон тому косорукому (кивнул на смуглого, пухлощёкого солдатика азиатской наружности) вон тот простенок (ткнул пальцем) досками зашивать. Всё, вали отсюда.

«Что ж, махать молотком всё-таки легче», – рассудил я, направляясь в указанном направлении.

Не тут-то было! С напарником мне не повезло: как скоро выяснилось, по-русски он не понимал ни единого слова, соответственно, не говорил, да ещё и плотником оказался аховым: шестиметровую сосновую доску-сороковку не просто обозревал с детским любопытством, а ещё и ощупывал-оглаживал её пальцами. На мой шутливый вопрос, умеет ли забивать гвозди, пробормотал нечто невразумительное и виновато улыбнулся. Объяснив ему, что всякая работа начинается с перекура, я полез в карман за сигаретами. Ничего не найдя, вспомнил: последнюю сигарету выкурил час назад, перед приездом в батальон. «Не беда, куплю», – решил я и спросил какого-то солдата, волокущего доски, где здесь магазин. Тот остановился, пробалаболил фразу на скверном русском языке, из которой я понял, что магазина в части вообще нет, за сигаретами придётся идти в бурятский посёлок.

– Но это же будет самоволка? – спросил я солдата. Тот вытаращился на меня, как на помешанного, поволок доски дальше.

Посёлок рядом, через дорогу, в пятидесяти метрах. Так и зовёт, подманивает к своим приземистым домишкам! А курить, как назло, хочется уже нестерпимо.

«Будь что будет – пойду», – решился я и направился через остов штаба к дороге (территорию части ещё не успели обнести забором, но столбики для него уже вкопали).

Возвращаясь, заметил поджидавшего меня старшего лейтенанта.

– Зачем в посёлок ходил?

– За сигаретами.

Он хмыкнул.

– Ты что, дурак?

Его пренебрежительный тон меня обозлил, но ответил я вежливо:

– Магазина в части нет, сигареты не выдают, в посёлок ходить запрещено – самоволка. Странно, почему вынужденная самоволка считается преступлением! Я что, по-вашему, траву курить должен?

Он не пожелал дискутировать. Произнёс скучным голосом:

– Пять суток гауптвахты. Будешь умничать – будешь сидеть до самого дембеля. Один хрен от тебя толку никакого.

И, забыв обо мне, ушёл по своим делам.

Камера долго хохотала над моим рассказом. Чумазый танкист, отсмеявшись, спросил:

– Да ты хоть понимаешь, куда попал?

– Куда? – спросил я, встревоженный сочувствием в его голосе.

– В банду Березовского, вот куда!

И мне подробно, благо в камере заняться нечем, рассказали такие ужасы о батальоне, что вскоре я отказался верить рассказчикам на слово.

 

ΙΙ. Жертва стиля ню

 

После гауптвахты старший лейтенант встретил меня словами:

– Ну, надо же! Художник нарисовался!

Он стоял на пороге казармы, засунув руки в карманы форменных брюк, покачиваясь, словно стебелёк травы на пронизывающем забайкальском ветру. Я уже знал, что руки в карманах – это вернейшая примета прескверного старшелейтенантского настроения, и что в этом случае следует, во-первых, обойти его десятой дорогой, во-вторых, если уж попался ему на глаза, то не возражать ни в коем случае, и, в-третьих, по Уставу не обращаться.

– Прибыл, – подтвердил я, уверенно предполагая самое худшее.

– Значит, так...

Старшего лейтенанта качнуло особенно крепко, но он лишь расставил ноги пошире и, обретя устойчивость, продолжил:

– Идёшь ко мне домой, рисуешь на входной двери, снаружи, голую бабу. И такую... фигуристую, чтобы я, увидев её утром, охренел. Понял?

– Понял, – ответил я.

– Всё, вали отсюда!

Его благородие пьянее колхозного сторожа, утром не припомнит ни меня, ни свой приказ. Примерно так я подумал, потому позволил себе выполнить пьяное повеление наполовину: «отвалил», но не в сторону офицерского барака. Интересно, какими словами я оправдывался бы перед женой старшего лейтенанта, если бы она застигла меня в момент написания на её двери нагой тётки? Это, мол, ваш портрет? извините, пишу не с натуры, заробел попросить вас позировать, удовлетворился воображением? я не виноват, это заказ вашего мужа? пожалуйста, не голосите так громко, и не бейте меня сковородкою, и чем ни попадя, по голове?

Ах, как я ошибался! Откуда мне, желторотому, было тогда знать, что законы логики выведены не для армии?

На утреннем разводе старший лейтенант, распределяя, кому куда бежать, что хватать, заводить, копать, приколачивать, наткнулся на меня взглядом. Вздёрнул соломенные брови, выкатил небесно-голубые, незамутнённые похмельем глаза, рявкнул:

– Не понял!

Командир в образе несмышлёныша – это катастрофа...

– Утром глянул на дверь – и голой бабы на ней не увидел!

Солдаты (понимающие русскую речь) обратили на нас изумлённые взоры. А старший лейтенант продолжал орать:

– Я не охренел! Значит, охренеешь ты! Десять суток гауптвахты!

От оглушительной растерянности – оказывается, этот психопат ничего не забывает! – я не догадался промолчать.

– За что?

Он – не я: не растерялся. Проорал:

– За невыполнение приказа!

В той же камере я увидел того же чумазого танкиста. Поздоровались приятельски.

– За что? – спросил он. И, слушая мой рассказ, хохотал взахлёб. Камера – тоже. Словом, я всех развеселил, вот только самому было не смешно.

Сумрачный связист (во время рассказа он даже не улыбнулся) спросил:

– Что-то я не пойму... А где замполит майор Вездесущев? – Услышав, что в отпуске, понимающе кивнул, и утешил: – Жди замполита, он найдёт тебе работу в клубе. А без него придётся сидеть на «губе», ничего не поделаешь. Этот Андреев – мужик нормальный, но жалует одних работяг, а писарей и художников в упор не видит. Для него тракторист важнее десяти Рубенсов.

Увы, связист как в воду глядел!

 

ΙΙΙ. Отеческая забота

 

Стукнула дверь казармы. Сквозь многоногий топот и возню прорвался сдавленный шёпот старшего лейтенанта Андреева: «Только попробуй заорать... Назначу вечным дневальным...»

Дверь в спальное помещение распахнулась. В проём втиснулись четыре солдата из другой роты, влачащих за руки и за ноги нашего, из первой.

Я вдруг почувствовал, как в груди нехорошо сжалось: голова солдатика болталась на тонкой шее безвольно, словно удерживалась одной кожей. «Жив? Мёртв?» – мелькнула мысль.

Все всполошились, загомонили:

– Что случилось?

– Кто это?

– Это Иван, экскаваторщик!

– Что с ним?

– Убили?

– Убили!

– Кого?

Все ринулись к дверям.

Вошёл старший лейтенант, оглядел взволнованную солдатскую толпу. Обронил нехотя:

– Чего сбежались?

Повернулся к «носильщикам», приказал:

– Тащите его подальше от дверей, вон туда, в угол, и накройте одеялом.

Оглядел солдат, разыскивая кого-то глазами. Не нашёл и окликнул:

– Рашид!

– Здесь я, – отозвался дюжий дагестанец, скреперист.

– В роте порядок?

– Конечно.

– Сейчас говорю всем, − голос старшего лейтенанта посуровел. − Не орать. Сапогами не стучать. Чтобы было тише, чем в гробу. Пусть Ваня спит. И не дай бог кому-нибудь его разбудить! Думаю, все всё поняли, повторять не стану. Рашид!

– Здесь я.

– Проконтролируй.

– Конечно.

После ухода старшего лейтенанта послышался недоуменный вопрос:

– Рашид, за что такая честь, слушай? Он полгода не прослужил!

– Ты, Мамед, не видел, как Ваня работает, – отозвался Рашид. – Ковш как всё равно бабочка летит туда-сюда! Моргнёшь − кузов совсем полный, ещё моргнёшь − второй, слушай, полный! Самосвалам тормоз не надо − один за другим идут! Сегодня Ваня весь день рычаг дёргал, педаль давил, обед не ходил, хлеб в кабине ел! Вечером на пустой живот водка всего два стакан пил – сломался, слушай... Пусть спит.

 

ΙV. Обоюдное беспамятство

 

Воскресенье − выходной день. Даже для банды Березовского.

Батальон томился бездельничаньем, один лишь я трудился: нёс в бурятский посёлок ведро, наполненное дефицитной белой эмалью. Разумеется, украденной мною у Министерства обороны СССР, потому от посторонних глаз, заодно и солнца, эмаль прикрывал чехол, наскоро сооружённый из газеты «Красная звезда». На её первой полосе Леонид Ильич Брежнев хмурил брови, брезгливо куксился складчатыми щеками, как бы говоря: «Что ж ты, такой-сякой, делаешь?», но желание обменять эмаль на бутылку «Кальвадоса», сорокапятиградусной яблочной водки, перетягивало генсековское осуждение. «Я не комсомолец, к тому же служу в шайке, – мысленно возразил я Леониду Ильичу, – где заповедь „не укради“ полагают не только вздорной, но даже и еретической. Следовательно, поступок мой является добродетельным, но поощрения – парадокс! – не заслуживает».

Примерно так я забавлял сам себя, шагая по безлюдной улице.

Вот и магазин.

– Товар доставлен, как договаривались! – доложил продавщице, взгромоздил на прилавок ведро с эмалью. Ни слова не говоря, продавщица приподняла его, оценила вес, вынула из ящика бутылку, тряпкой обмахнула пыль. Я уже протянул к ней руку, когда у крыльца скрипнули тормоза. Взглянув в окно, увидел жёлтую «Волгу» с шашечками на дверце.

Продавщица, заметив такси, проворно сунула под прилавок ведро и бутылку, кивнула на дверь подсобки, – что, мол, резину тянешь, давай, прячься. Поколебавшись, я отказался от этой затеи и, взяв у продавщицы пачку сигарет, вышел на крыльцо.

Из такси уже выкарабкалась пьяная компания: две барышни и мужичок. Голоногие барышни всем своим потасканным видом громко утверждали: и не надейтесь, мы не из Армии Спасения! – а мужичок в трико с вытянутыми коленями и в обтрёпанной футболке, испестрённой надписями на английском языке, оказался никем иным, как старшим лейтенантом Андреевым.

«Вот это влип!» – подумал я весело.

– Жди, шеф! – повелел старший лейтенант водителю. Повернулся к барышням, схватил обеих за места, откуда всякая талия берёт свое осиное начало, закричал залихватски:

– Стройся! Грудь – вперёд!

Барышни выполнили вторую часть приказа с такой похотливой старательностью, что даже водитель такси сконфузился.

– За водкой бегом марш! – заорал старший лейтенант и ринулся к крыльцу, увлекая за собою своё распутное воинство.

Прогрохотав по ступенькам, компания оказалась у двери магазина. Не успел я удивиться: «Неужто пронесло, не заметили?», как одна из барышень задела меня бедром, пискнула: «Ой, солдатик!» – и я увидел перед собою лицо старшего лейтенанта; его глаза и глядели на меня и разбегались в разные стороны.

– Ты что здесь?

– Сигареты покупал, – невозмутимо ответствовал я.

– Вот что... продавщица, зараза, меня знает... – забормотал старший лейтенант, – так ты возьми две бутылки водки...

Он выдернул из трикового кармана мятую двадцатипятирублёвку и протянул мне.

– И конфет! – встряла барышня. – Шоколадных. Сладенького хочу!

Мысленно послал её по известному адресу; но, конечно же, зашёл в магазин, купил, что попросили. Забрав водку и конфеты, компания влезла в такси и укатила.

На следующий день старший лейтенант подошёл ко мне. Я справедливо ожидал объявления десяти суток гауптвахты, как вдруг услышал:

– Где я тебя вчера видел?

– Здесь, в роте, – ответил я, пытаясь сообразить, куда он клонит.

– Нет, где-то ещё... – задумался старший лейтенант. И встрепенулся. – В посёлке – вот где я тебя видел!

Но в его голосе не было твёрдости, потому я лишь пожал плечами и заявил, что, мол, знать ничего не знаю, в посёлке не был. Старший лейтенант настаивал, однако неуверенно. Тогда я спросил, где именно он меня видел. Конечно, вопрос нахальный, но, пребывая под незримой эгидой майора Вездесущева, можно позволить себе и не такое.

Он задумался. Промямлил: «Может, перепутал с кем...» – и отошёл. Однако скоро, и десяти минут не прошло, снова подступился, прошептал:

– А в посёлке ты меня одного видел, или с кем-нибудь?

– Если в посёлке не был, значит, ни одного, ни, скажем, с развратными девицами, видеть не мог, – ответил я, думая: «Допился, бедолага, до потери памяти!» И прибавил: – Если что, я, конечно же, никого не видел.

Он поморщил лоб.

– Беспредельничаешь? Хорошо, так и порешим: я тебя не видел, ты меня – тоже.

Мы разошлись, удовлетворённые беспамятством друг друга.

 

V. Ну, надо же!..

 

Самая страшная беда – не третья мировая война, не увеличение срока службы, не прочие «не», а проверка из Москвы.

Тихим августовским утром 1982 года по батальону грянула весть: штаб округа предупредил: через двое суток приезжает московская комиссия, три полковника; уполномочены инспектировать буквально всё; приготовьте техническую документацию: по слухам, её проверяют в первую очередь.

Взметнулся жуткий переполох.

Техническая документация не велась в первой роте несколько лет, за это время забылись и сами документы, и требования, в соответствии с которыми они оформлялись. Выручили соседи: отдали на сутки свою документацию – скопировать. Когда её вывалили на стол, старший лейтенант взялся за голову: оказалось, что графики, схемы и прочие документы требовалось выполнить цветной тушью на бумаге-миллиметровке, без произвольных отклонений от требуемого размера и шрифта, да ещё и верх и низ каждого документа обить деревянными рейками – вешать на гвоздик для показа комиссии: вот, мол, смотрите, у нас всё как у белых людей.

Ещё раз оглядев груду документов, в сердцах произнеся длинную матерную фразу, – мол, боже мой, сколько работы! – старший лейтенант молвил:

– Значит, так... Поступила команда сделать документы за три года. Сейчас мы копируем документы соседей, и каждую копию множим ещё в двух экземплярах. Итого получится по одному незаполненному документу на каждый год. Я вношу карандашом цифры и прочие данные, ты пишешь их тушью. Свежие цифры будут настоящими, а остальные... – Он призадумался, махнул рукой: – А остальные возьму с потолка. Есть бумажка – и ладно, а какие в ней проставлены цифры – московским полковникам никакого дела нет.

Он взялся копировать первый документ. Примерился, начал выводить пером букву – и оно вдруг завиляло по бумаге из стороны в сторону; прижал перо – завиляло также, но уже с поросячьим визгом. Бранясь, он всё же намарал несколько рахитичных букв. Поглядев на результат, скомкал миллиметровку, вздохнул:

– Из меня писарь – как из дерьма пуля... Придётся тебе одному ишачить... Справишься?

– Конечно, справлюсь, – ответил я скучным голосом, – если толковый помощник возьмёт на себя черновую работу размечать заголовки, таблицы и варить кофе.

Он повеселел.

– Не барин, растворимым обойдёшься. Принесу из дому банку индийского кофе и сахар.

– И сигареты. Сами понимаете, в магазин ходить будет некогда.

– Хорошо, и сигареты, – согласился он и пообещал: – Будешь борзеть дальше – после комиссии посажу на гауптвахту. А в помощники забирай кого угодно.

И одушевлённая копировальная машина заработала.

Первые рабочие сутки миновали легко, – документы шли как по конвейеру. На вторые сутки машина начала разлаживаться: то помощник размечал лишнюю, четвёртую копию, то я пропускал буквы или цифры. Ночью, к утру, несмотря на лошадиные дозы кофе, я уже не понимал, какой документ делаю, что вообще пишу.

– Спать, иди оно всё к чёрту! – сказал я очумелому помощнику. Сказав дневальному, чтобы разбудил нас минут за двадцать до подъёма роты, упал на кровать – и уснул, не успев закрыть глаза.

Утром, взбодрившись кофе, ревизовали документы. Работы оказалось гораздо меньше, чем предполагали – часа на полтора-два.

В кабинет заглянул старший лейтенант.

– Сколько осталось?

– Через четыре часа всё будет готово, – ответил я.

– Молодцы! Как раз через четыре часа комиссия приезжает.

Не прошло и двух часов – в кабинет ворвался взъерошенный старший лейтенант.

– Комиссия уже тут, чтоб ей!..

Выслушав его матерную тираду, я, сказав: «Всё готово», кивнул на вороха документов, разложенных на столе, подоконнике и даже на полу.

Он обрадовано потёр руки:

– Ну, ништяк! Сейчас мы этим московским фраерам это фуфло за настоящее впарим!

Комиссия – три выхоленных полковника в папахах – на развешанные по стенам кабинета документы лишь взглянула (прав был старший лейтенант – «есть бумажка – и ладно»). Побродили туда-сюда, брезгливо поморщили личности – отбыли восвояси.

– Объявляю тебе благодарность! – сказал я помощнику. – Беги за «Кальвадосом».

Здесь же, в кабинете, отметили отъезд комиссии.

Ночью проснулся на своей кровати. Как добрался до неё, так и не вспомнил.

Дневальный, туркмен, увидев меня, зашептал:

– Андреев ругался шибко... Совсем охренели, сказал, в мой кабинет, сказал, пьют... Меня бутылки убирать заставил...

«Завтра – десять суток», – проволочилась скучная мысль.

– Потом – где художник, спросил. Я – что спит на свой кровать, сказал. Ну, хрен с ним, Андреев сказал, пусть спит. Больше не ругался, ушёл.

«Ну, надо же!..» – подивился я и пошёл спать.

 

VΙ. Жадина

 

Начальник хозчасти капитан Корецкий, мордатый, усатый, кривоногий, низенький (росточку ему не набавляли даже едва ли не десятисантиметровые каблуки), нахальный, самого комбата майора Березовского не раз запросто посылавший куда подальше, жил с убеждением: никто не посмеет отказать ему в просьбе, равносильной приказу.

– Дай художника.

Год назад старший лейтенант не возражал бы, сказал, что, мол, забирайте, один хрен от него толку никакого. Но сегодня у него было прескверное настроение, да ещё и просьба прозвучала с начальственной надменностью, – словом, не удосужившись взглянуть на капитана, старший лейтенант отрубил:

– Не дам!

Корецкий ещё не уразумел явную очевидность: коса зацепилась-таки за камень.

– Что?

– Что слышал!

Старший лейтенант закусил удила. Я его понимал и сочувствовал ему: экскаватор сломался, бульдозерист на гауптвахте, сварщик и крановщик пьяны до состояния невязания лыка, – да тут нахамишь и не капитану, а кому угодно, даже маршалу, министру обороны, самому Дмитрию Фёдоровичу Устинову!

Корецкий остолбенел. Задохнулся, задёргал усами, завопил:

– Старший лейтенант! Что ты себе позволяешь?!

Напрасно он напомнил старшему лейтенанту его звание! Все, с кем Андреев выпускался из военного училища, служили капитанами и майорами, кто и до подполковника допрыгнул, а он застрял вечным старшим лейтенантом. Каждый год зарождались слухи: быть Андрееву, наконец-то, капитаном; приказ, мол, уже напечатали, осталось подписать; мол, вроде бы в штабе округа кого-то обнадёжили, а тот дальше передал: на днях приказ о производстве будет, ждите. Но приказа то ли не было вообще, то ли всё-таки был, да канул в бумажной трясине окружной военной канцелярии – и слухи буйно зеленели, затем желтели и тихо опадали до следующего года.

Старший лейтенант немедля вздыбился:

– Я же русским языком сказал: не дам! Какого хрена тебе ещё непонятно?!

Корецкий одеревенел. А я попятился от греха подальше: быть свидетелем перепалки между товарищами офицерами – это одно дело, драки – совсем другое. Не, на такое палево не подписываюсь (так – или примерно так – говорили в батальоне).

Вечером увидел Андреева и Корецкого в столовой. Корецкий живо объяснял что-то Андрееву, показывая рукою на пустые столовские стены. Тот косился на них без интереса, будто там были развешаны плакаты, призывающие к трезвому образу жизни, изредка кивал головою.

На утреннем разводе старший лейтенант распорядился:

– Иди к Корецкому. Ему для столовой какую-то хреновину нарисовать надо. Заодно, может, и отъешься, а то смотреть страшно – доходяга доходягой!

 

VΙΙ. Вот так смена!

 

Пополнение из Средней Азии, таджики и узбеки. Все почему-то примерно одинакового роста (метр шестьдесят – метр шестьдесят пять), едва говорят по-русски, все с одинаковым страхом в одинаковых агатовых глазах.

Старший лейтенант осмотрел сбившихся в кучу восемнадцать новобранцев («духов», как их тогда называли в ЗабВО), ухмыльнулся:

– Братья, что ли? Между гранёными стаканами больше разницы, чем между вами!

Подошёл к ближайшему «духу» с раздутыми, как у хомяка, щеками, спросил:

– Фамилия?

– Пердаев! – крикнул щекастый «дух».

Старший лейтенант засмеялся:

– Ну, тебя-то, Пердаев, я уже запомнил! Профессия? Работал кем?

– Колхоз работала... арык копала... – забормотал «дух».

– Это хорошо, землекопы нам нужны.

Оглядел следующего, показал пальцем на рваный шрам от подбородка к щеке:

– А это у тебя от чего? От чапаевской сабли? Басмачом был, что ли?

«Дух» выкатил перепуганные глаза, заторопился:

– Машина заводила... ручка сильно лицо била...

– Понятно. Будешь на пару с Пердаевым землю копать. А ты кто по профессии? – спросил следующего. Тот запнулся, трудно выговорил:

– Хутожника...

– Да ты что? – удивился старший лейтенант. Заглянул в его военный билет. – Да, так и написано. – Обернулся ко мне. – Проверь, какой из него художник.

Усадив «духа» за стол, я дал ему бумагу и карандаш.

– Показывай, что умеешь.

– Девушку пусть рисует. Красивую! – предложил Зураб, каптёрщик. – Если нарисует хорошо – будет мой дембельский альбом рисовать.

«Дух» начертил овал, снизу пририсовал к нему другой такой же. Верхний овал заполнил кривыми штрихами, символизирующими губы, нос, глаза и брови, по бокам украсил его длинными волнистыми линиями – волосами. От нижнего овала черкнул два отростка, заканчивающихся детскими грабельками – руки, потом ещё два отростка, заканчивающихся прямоугольниками, напоминающими кирпичики – ноги. Подумав, «дух» внутри овала нарисовал два бокала без ножек – груди. Я восхитился: наскальный рисунок, да и только!

– Вах! – оторопел Зураб. – Ты надо мной издеваться, да?

Он сжал кулак, и я поторопился вмешаться:

– Подожди, Зура, не кипятись! Ты в колхозе работал? – спросил «духа». (Тот закивал головой, испуганно косясь на обозлённого Зураба.) Что рисовал?

– На грузовая машина... на борт тва раз (для наглядности он выставил перед собою два пальца) белый краска номер рисовала...

– Почему в военном билете написано, что ты художник?

– Отец претсетатель сельсовета просила очень... – пролепетал несчастный «дух».

«Вот так смена пришла!» – печально подумал я. Старшему лейтенанту на его вопрос «Ну, и какой из него художник?» ответил:

– Никакой. Но землекоп из него выйдет.

 

VΙΙΙ. Бывай, художник!

 

Осенью меня перевели в другую роту. Командиром её был недавно назначенный капитан Грибанов, прослуживший два года в Афганистане, откуда он возвратился, как сразу же решили в батальоне, «целым, но контуженным на всю голову»: в первый же день отчудил – потребовал сменить обмундирование (образца, если верно помню, 1957 года: гимнастёрка п/ш с воротником-стойкой; погоны на пуговице; синие галифе).

– Что за обмундирование такое?! Где, на каком складе ты его взял?! – орал он на старшину роты, прапорщика Красовского.

– Какое дали, такое и взял! – орал в ответ старшина. Он был взбешен: Грибанов нашёл в его каптёрке много чего любопытного. Когда, показывая старшине на гражданскую одежду, он спросил: «А это здесь зачем?», тот лишь пожал плечами. «Ничьё? Значит, выбросить!» – постановил Грибанов и не погнушался лично выбросить обмундировку самовольщиков в коридор. Туда же полетели дембельские чемоданы. Пришлось всё это добро спешно рассовывать по каптёркам соседних рот, где командиры не влезали в епархию старшины.

После это «подвига» Грибанов взялся за дембелей и блатных. «Почему на тебе, товарищ солдат, офицерский китель? Немедленно снять! Офицерские брюки – тоже! Фуражку – тоже! Набойки на каблуках срезать! Кожаный ремень снять – не положен! Неуставной свитер снять! Неуставные носки снять! Неуставные трусы снять! Почему отвечаешь не по-уставному? Что это такое – „сейчас, разбежался“! Отвечать как положено!» – кричал он на какого-нибудь грузина, обленившегося от праздной жизни, не читавшего Устава, далёкого от армейских забав, вроде строевого шага и правильного отдания чести.

Уставная революция отправляла дембелей и блатных на гауптвахту пачками, но, как и от всякой революции, толку ни для роты, ни для батальона не было никакого. В её итоге кубы гравия и метры проложенной дороги мгновенно убавились: «духи» просто-напросто не понимали (или же не хотели понимать) суть приказов командира роты, отдаваемых на русском языке; а что именно им перетолковывает на таджикский или узбекский язык их соплеменник, приказ командира или команду обозлённых на командира дембелей или блатных – попробуй, догадайся...

До весны Грибанов меня не замечал. В апреле, незадолго до моего дембеля, вдруг продрал глаза и начал цепляться.

– Ты кто? Художник? Чем ты занят, где болтаешься? Хватит бездельничать! На трассу – откосы равнять!

(Приспособление для выравнивания откосов – это толстая жердь длиной метра четыре с перпендикулярно закреплённой на её конце плахой шириной до полутора метров. Сию примитивную и тяжеленную конструкцию солдаты-«духи» тянули по извилистым откосам насыпанной дороги – «выравнивали». Труд изнурительный, каторжный, абсолютно бессмысленный (дневную работу взвода солдат мог за двадцать минут выполнить грузовик прицепленной волокушей), но рабочую силу надо было озадачить, вот и озадачивали.)

Приехав на трассу, я огляделся, ушёл к костру, где пили чифирь и толковали за жизнь недавние зеки.

– На зоне я за три года не видел такого беспредела, как в этой армии! – ораторствовал Гамыра, размахивая лиловыми от татуировок кистями рук. – Да если б я... – Взял поданную ему кружку, отхлебнул, передал дальше по кругу. – Если б я знал про такое палево, лучше бы устроился на эти два года на нары!

Из подъехавшего самосвала водитель прокричал:

– Художник, тебя Вездесущев вызывает! Поехали!

– Не поеду! – крикнул я водителю и объяснил недоумевающим чифиристам: – Пусть эти два чудика, Грибанов и замполит, сами между собой разбираются, кто из них круче.

Гамыра хлопнул меня по плечу.

– Тебе, Андрюха, на зону надо! Партаки (наколки) у тебя классно выходят. Посидишь лет пять – профессором заделаешься, человеком!

«Спасибо, участь партачного профессора меня не прельщает», – подумал я.

– Слушай! – встрепенулся Гамыра. – Наколи мне на голове «Опять попался!»

– Зачем?

– Как это – «зачем»? – удивился Гамыра. – Я же всё равно на свободе долго не прохожу!

Очередной самосвал свернул с трассы, въехал чуть ли не в костёр. Из кабины выглянул старший лейтенант Андреев.

– Художник! Давай в машину! Какого хрена к замполиту не явился? – упрекнул, едва «ЗиЛ» тронулся.

– Выполняю приказ командира роты: равняю откосы, – ответил я казённым голосом.

– Тебе домой скоро! – рассердился старший лейтенант. – Довыёживаешься, уедешь не в мае, а в конце июля!

– Мне всё равно.

– Что так?

Я промолчал.

– Это мне давно уже всё по фигу, – вдруг заговорил старший лейтенант, когда мы уже подъезжали к части, – ведь блатных связей у меня ни на гражданке, ни в армии нет. Откуда им взяться, если я родом из глухой деревни! Буду тянуть армейскую лямку до пенсии, никуда не денешься... А ты на руки свои не надейся, от рук толку мало, ты лучше головой работай, – может, и выйдешь в люди. Ну, бывай, художник! – хлопнул он меня по плечу, когда «ЗиЛ» остановился у ворот части. – Да помни, что я тебе сказал.

 

январь 2013