Воскресным утром 22 июня Марианна с бабушкой отправилась на дачу. Сколько Марианна себя помнила (а ей в мае исполнилось уже целых восемь лет!), она всегда жила вдвоём с бабушкой Таней, которую попросту звала Бата, объединив два слова в одно. Отец бросил семью, когда девочке не исполнилось и двух лет, а через год в автокатастрофе погибла мама. От отца в доме ничего не осталось, ни единой фотографии или вещички, а вот альбом с фотографиями мамы хранился как главная семейная реликвия. Марианна нередко перелистывала его с бабушкой, любуясь изображениями мамы – красивой до невозможности! При этом старалась делать вид, что не замечает, как Бата невольно вздыхала и изредка смахивала слезу – никак не могла примириться с безвременной потерей дочери и сиротством единственной и бесконечно любимой внучки.

Дачу за городом они уже второй год снимали у одной знакомой Баты – с большим садом, с заросшей камышом речкой неподалёку. После обеда, в самую жару, Бата любила подремать на веранде на стареньком диванчике, а Марианна забиралась с ногами на кресло-качалку и читала. Чаще всего сказки.

Но в тот день спокойно подремать бабушке не довелось. Только было она устроилась поудобнее да начала отплывать в тихую дрёму, как прибежала пожилая соседка с дачи напротив. Она иногда приглашала их в гости и угощала чаем со свежим вареньем.

- Татьяна! – крикнула она прямо от калитки. И тут голос у неё перехватило. Стоит, повиснув на калитке, сама до странности бледная, и только воздух ртом хватает. Бата спросонья с трудом оторвала голову от подушки.

- Ну, чего летишь, как на пожар?

- Война… - наконец, с трудом выдохнула из себя соседка. Марианна, заинтересовавшаяся происходящим, аж книгу выронила от неожиданности. Бата, вздрогнув от стука упавшей книги, села на диване. По лицу её пробежала тень сомнения.

- А ты ничего не путаешь? Часом, не приснилось?

- Да говорю же: война! По репродуктору сейчас передавали. Сама слышала.

- Финны, что ль, опять?

- Да какие там финны, Господь с тобой! Немцы! Без объявления. Через границу перешли, города бомбили. Что ж теперь будет? Ой, горе!

- Кончай причитать! – Бата решительно встала и направилась к калитке, на ходу приглаживая волосы и оправляя слегка помявшееся платье. – Не может такого быть, чтоб немцу волю дали. И наша армия не лыком шита. И не таких бивали! Пошли-ка, послушаем, что в народе толкуют. А ты тут сиди! – оглянулась она на притихшую Марианну. – Со двора ни ногой! Я скоро.

Но слухи не только не успокоили, но становились всё тревожнее. Далее оставаться на даче было совершенно невозможно. Бата, крепко ухватив Марианну за руку, заспешила на станцию. Но там выяснилось, что не им одним пришла в голову эта мысль. Дачники буквально запрудили платформу. Такого людского наплыва тут прежде не бывало. Электрички брали штурмом. Контролёры бессильны были что-либо сделать. При подходе очередного поезда толпа так резко хлынула к вагонам, что Марианна вдруг почувствовала, что их с Батой руки расцепились. Между ними неожиданно втёрся плотный мужчина с мешком на плече. Взгляд девочки растерянно заметался по толпе, но из-за этого мешка, пахнущего хлебом и чем-то ещё, ничего не было видно.

- Бата!– вырвалось у неё. Она изо всех сил упёрлась руками в спину дядьки, но сзади её так подтолкнули, что она в полном отчаянии завопила: - А-а-а!!!

Кто-то пребольно наступил ей на ногу. При этом её сандалик отлетел в сторону. Нечего было и думать искать его в такой давке. Личико девочки сморщилось от боли, страха и жалости к себе. Она уже готова была разреветься в полный голос, но тут неожиданно её вырвала из толпы цепкая рука Баты.

- Господи! Вот ты где! Держись крепче. Да не напирайте же, женщина! Ребёнка задавите! С ума все посходили…

В вагон они всё-таки попали, и им даже удалось пристроиться на краешке лавки. Там Марианна крепко прижалась к Бате. Её бил нервный озноб и ужасно хотелось плакать, но стыдно было перед окружающими. И всё же не утерпела и шмыгнула носом:

- Бат, а у меня сандалик потерялся.

- Ах ты! Вот незадача-то. Ну, не плачь. Как-нибудь доберёмся. Ты уж потерпи…

Так и прибыла Марианна домой, в Ленинград, полуразутая. Но вскоре началось такое, что потеря сандалика показалась сущей мелочью. В тот же день разнеслась весть о введении военного положения. Это было так неожиданно и, в то же время, угрожающе серьёзно, что сразу всё вокруг стало другим. Всё! Город будто насторожился, собрался в кулак, где пальцы – не сами по себе, а одно целое. Люди больше не гуляли по улицам, а торопливо шли куда-то. И даже выражение лиц изменилось! Никто не улыбался. Были сосредоточенные, озабоченные лица с засевшей в глазах тревогой. Из репродукторов на улицах и площадях города и из чёрных дисков квартирных радиотрансляторов больше не лились весёлые песни, не звучал репортаж с футбольного матча. Люди с тревогой и, одновременно, надеждой прислушивались, не раздастся ли новое сообщение, более обнадёживающее. Но пока радоваться было нечему.

Даже соседки по дому в этот день не собрались традиционно на лавочке. На ходу обменивались новостями. Так урывками Бата с Марианной узнали, что повсюду в городе, на всех крупных предприятиях прошли стихийные митинги и собрания, что многие ленинградцы, не дожидаясь повесток о призыве в армию, отправились в райкомы и военные комиссариаты. Записался в ополчение и дядя Коля Степанков со второго этажа, и Бата с Марианной пошли вечером к Степанковым проводить дядю Колю в это самое ополчение. Куда именно он должен был уйти, Марианне не совсем было понятно. Она пыталась представить, как дядя Коля с другими бойцами ополчится на немцев, наведёт на них страх, выгонит обратно за границу, но картинка эта до конца никак не вырисовывалась. Уж больно не похож был их сосед на былинного богатыря. Скорее, наоборот: невысокий, щупленький, нравом тихий, совсем, можно сказать, неприметный. Даже в домино с мужиками никогда не играл во дворе. А тут вдруг, оказывается, герой – сам на войну попросился. Не побоялся! И непонятно было Марианне, почему жена его, тётя Зина, и дочь Томка сильно плакали…

В Кировском районе, где жили Марианна с Батой, мобилизационный пункт был организован в доме культуры им. Газа. Дети, конечно же, вызнали об этом и тайком от родителей бегали туда смотреть, кого призывают в армию. Им тоже страсть как хотелось повоевать. Вовка Коржов из параллельного класса, которого они иначе, как Коржиком, и не звали, даже пытался удрать на фронт, но его быстро отловили и вернули домой. Но всё равно он ходил героем, цыкал, как взрослый, слюной сквозь зубы. Это у него ловко выходило, потому что он был щербатым. Марианна тоже попробовала несколько раз, но у неё это получалось совсем по-девчачьи, и позориться перед дворовой командой она не рисковала…

С каждым днём жизнь в городе становилась всё хуже и хуже. И страшней. То, что действительно началась война, причём, не где-то у далёкой границы, а совсем рядом, почувствовали сразу. Навсегда запомнилась ночь на 23 июня, когда в Ленинграде была объявлена первая воздушная тревога. У Марианны тогда сна как не бывало. Да и Бате не спалось. Девочке ужасно хотелось высунуться в окно, чтобы хоть что-нибудь рассмотреть, но бабушка не только не позволила открыть окно, но и плотно задёрнула шторы, словно пытаясь отгородиться ими от страха, витавшего там, снаружи. Покинуть квартиру среди ночи они так и не решились. Просидели до утра, прижавшись друг к другу и прислушиваясь к тревожащим покой города ночным звукам: куда-то мчались машины, где-то вдали громыхнуло. А утром по городу пронеслось известие о том, что в районе станции Песочной зенитчиками был сбит немецкий самолёт «Ю-88». Долго судили-рядили с соседями, как это удалось врагу прорваться так далеко вглубь страны. Ведь его должны были сбить прямо на границе! Но чтоб почти до самого Ленинграда!.. Но известие, облетевшее город днём, потрясло всех ещё больше: лётчик 158-го истребительного авиационного полка лейтенант А. Чирков сбил вражеский бомбардировщик «Хе-111»! Бомбардировщик! Это ж даже представить себе было страшно, что случилось бы, если бы он успел сбросить бомбы.

Но когда бомбардировки действительно начались, радость при известиях о боевых успехах наших лётчиков и зенитчиков уже не могла заглушить тревогу, подкатывавшую под самое сердце. Налёты становились всё чаще, особенно по ночам. Ночное небо прорезали многочисленные лучи прожекторов, вечерами над Ленинградом поднимались десятки аэростатов заграждения. На стенах зданий появились указатели бомбоубежищ и надписи, предупреждающие об опасности при артобстреле. Окна забелели бумажными перекрестьями, в какой-то мере уберегающими стёкла при бомбёжках. Хотя, конечно, при прямых попаданиях бомб и снарядов это уже роли не играло. Привычными стали передвижения по улицам войск. С грохотом проносились автомашины с людьми, отправлявшимися на строительство оборонительных рубежей. Странно стал выглядеть родной город в условиях маскировки, изменившей его внешний вид до неузнаваемости.

Всё население города день и ночь трудилось, стараясь по возможности уберечь Ленинград от разрушения. Развернулась большая работа по ликвидации последствий бомбардировок. Посильную работу доверяли даже детям. Марианна со своими друзьями помогала таскать песок на крыши для тушения зажигалок, но силёнок хватало ненадолго. С каждым пролётом лестницы ведёрко с песком, казалось, становилось всё тяжелее, и тяжелее. Рвались ребята и на крышах дежурить по ночам, но таких счастливчиков среди них было мало: редко кому разрешали родители. Все во дворе жутко завидовали Валерке и Тольке Булавиным, которые были предоставлены, в основном, самим себе. Их отец ещё в июне был призван в армию, а мать работала на военном заводе, и мальчишки подолгу оставались дома одни. Вот из их-то рассказов ребятня во дворе и узнавала о ночных происшествиях. В большом авторитете ходили эти братья.

Репродукторы, на которые Марианна раньше и внимания-то не обращала, теперь напоминали ей зловещих чёрных воронов, регулярно выкаркивающих новости с фронтов – одна страшней другой. Из магазинов быстро повымело все продукты, и питаться стали не поймёшь чем. Как чудесная сказка, вспоминались тающие во рту пирожные, которые Бата, в той, довоенной жизни, иногда по выходным покупала Марианне в кондитерской «Норд».

Бабушка постоянно ходила хмурая, будто эта хмурость прочно приклеилась к её лицу. Раньше к ним частенько захаживали по вечерам соседки. Они это так и называли – повечерять. Сидели, пили чай с баранками или пряниками, толковали о том о сём. Теперь такое случалось редко, тем более, что к чаю предложить стало нечего. Изредка заглядывала только тётя Паня, и они с Батой обычно закрывались на кухне, выпроваживая Марианну в зал. Её так и раздирало подслушать, о чём они там толкуют, но как только она заглядывала без предупреждения, они умолкали на полуслове и переглядывались: а не услыхала ли чего лишнего эта девчонка? Наивные взрослые! Да детское «сарафанное радио» давно было запущено на все катушки, и дети подчас знали больше, чем их родители. И любой из них был готов, хоть сейчас, надавать противным фашистам по жирной харе и, не дрогнув, расстрелять их всех из пулемёта. Эх, хоть одну бы им на всех тачанку, как у Чапаева, да по бурке, чтоб развевалась на ветру, – и поутекли бы фрицы в свою неметчину, наваляв в штаны от страха. Но, к сожалению, не брали детей на войну, и потому она затягивалась.

«Воевали» вовсю только во дворе. Там военные баталии не на жизнь, а на смерть прочно вытеснили все дурацкие салочки, «штандеры», «кондалы» и «классики». Вот только фашистами в игре никому не хотелось быть, поэтому, чтоб без обид, мальчишки тянули жребий, а девчонок набирали в отряд санитарками и подтаскивать патроны...

Июль 1941-го не оставил надежд на то, что война закончится быстро и победно. В Ленинграде всё упорнее ходили слухи о необходимости эвакуации. Многими в городе это принималось буквально в штыки: бросить город, когда ему стало трудно! Да это ж равносильно предательству! Марианна ещё многого не понимала, но уезжать куда-то, неизвестно куда, ей тоже не хотелось.

Как-то во дворе девочка наткнулась на бездомного щенка, худого и голодного. Притащила домой, налила ему в блюдце жиденького супа. Щенок так жадно набросился на еду, что тут же опрокинул блюдце, и стал лакать прямо с пола. От жалости к нему Марианна расплакалась, сидя рядом на полу. Но Бата, придя вечером, рассердилась на неё и унесла куда-то щенка.

- Нам с тобой самим скоро есть нечего будет, – только и сказала перед этим. И что можно было возразить? Есть и впрямь хотелось постоянно. Так что вскоре они с Батой начали исподволь (вроде как на всякий случай) готовить вещи для дальней дороги. Если бы не Марианна, возможно, Бата и не решилась бы на отъезд. Приросла она к родному Ленинграду душой. Но рисковать девочкой не могла. Вещей набиралось так много, что просто руки опускались от отчаяния. Ведь буквально всё было нужно! Как, к примеру, можно ехать без посуды или одеял? И одежду надо брать на все сезоны – неизвестно, когда вернёшься. А за душу всё-таки тянуло: куда ехать? К чёрту на кулички? Где никто не ждёт? Где и без чужих тошно?

В конце концов, день эвакуации наступил. Бата упаковала вещи в два больших парусиновых чемодана, туго скрутила постельные принадлежности в один большой узел. Отдельно в корзинку заботливо сложила нехитрую снедь. Марианна свои главные «сокровища» втиснула в рюкзачок. Там, помимо нескольких учебников и любимых книг, пристроился и мамин альбом. Сиротливо присели перед дальней дорогой, со слезами на глазах в последний раз окинули взглядом своё разорённое гнездо. Перекрестилась Татьяна Исааковна, чего отродясь не делала, хоть и крещёная была. Подхватили вещи, да и в путь – до ближнего трамвая, идущего на вокзал. Спасибо, старичок-сосед с багажом помог, а то б не знай, как и управились.

И как они всё это не растеряли, не бросили в дороге, до сих пор оставалось для Марианны загадкой. И не мудрено, ведь добирались до места больше двух недель. Долго. Мучительно долго. Выкрутив на нет все нервы. Добро хоть, под бомбёжки не попали, а то ведь встречались в пути следования обгорелые, покорёженные остовы того, что недавно было вагонами. И из-за ремонта путей задержки происходили. Во время затяжных стоянок так хотелось выйти, вытолкнуть из себя тухлые, прогоркло-кислые запахи вагона и вдохнуть всей грудью живительного свежего воздуха. Но там, снаружи, над вскинутой на дыбы землёй тянуло гарью, витал сгущенный запах страха и боли, войны и смерти. И так страшно становилось от всего этого, что Марианне хотелось забиться в угол койки, крепко зажмуриться, заткнуть уши, чтобы ничего не видеть, не слышать, забыть, где ты и зачем ты здесь. И так, съёжившись в маленький комочек, тоненько заскулить от едучей жалости к себе, к Бате, затерявшимся вдали от дома.

Невмоготу становилось ловить отяжелевшие от постоянной тревоги взгляды Баты, подмечать, как руки её непроизвольно нащупывают припрятанный на груди платочек с туго свёрнутыми деньгами и двумя золотыми колечками. Марианна знала, что тётка ужасно переживала за этот маленький «клад», хранимый у сердца. Вполне могли недобрые люди вытащить втихаря ночью, и поэтому, когда Бата, постанывая, покряхтывая, проваливалась в тяжёлый, муторный сон, Марианна старалась продержаться на страже как можно дольше, оберегая её, охраняя. Она тихонько лежала рядом и таращилась изо всех сил в ночь, не поддаваясь коварно усыпляющему перестуку колёс. В такие минуты она представляла себя часовым на посту (ну и что с того, что не стоящим, а лежащим? Может, это специально, чтобы враг не догадался). Обострённый ответственностью чуткий детский слух улавливал все подозрительные скрипы и шорохи, шаги и разговоры, надрывный детский плач в одном конце вагона и чьи-то судорожные всхлипы – в другом.

Самым страшным воспоминанием этого нескончаемого пути стало происшествие на небольшой станции, где им пришлось простоять почти двое суток, пропуская эшелоны с оборудованием какого-то завода, идущие на восток, и несколько эшелонов с войсками и зачехлённой в брезент военной техникой на открытых платформах, идущих на запад, к фронту.

- Бат, а Бат, и зачем мы с тобой едем, не поймёшь куда? Вон же, целую армию послали с фашистами воевать. Они ж их задавят в два счёта! – дёрнула Марианна бабушку за руку, провожая взглядом последний вагон прошедшего поезда.

- Задавят, тогда нам дадут знать. Развернёмся и поедем в обратную сторону. Небось, упрашивать не придётся. Верно говорю?

- Ага.

- А пока пойдём-ка лучше еды какой-никакой поищем, а то с голодухи до победы не дотянем.

- И попить бы чего, а?

Они двинулись вдоль вагонов и неожиданно внимание их привлекла женщина, тихо бредущая по перрону. Не заметить её было трудно. Худая, нечёсаная, в обтрёпанном, а местами – прожжённом платье, со странным, будто невидящим взглядом. Она шла, крепко прижимая к себе большую пластмассовую куклу без одной ручки, и нянчила её, как ребёнка. «А-а, а-а, а-а…» – монотонила она на одной низкой ноте, не прекращая ни на миг движения. Потом вдруг остановилась, взгляд оживился, будто проснулась от какого-то внутреннего толчка. Лихорадочно огляделась по сторонам и неожиданно кинулась к Бате с криком:

- Доктор! Наконец-то! Где ж вы были так долго?! Светочке совсем плохо! Бога ради, помогите! Скорее!!!

Татьяна Исааковна оторопело отшатнулась от неё, едва не сбив с ног Марианну. Та в страхе взвизгнула и спряталась за спину Баты.

- А, вот ты, значит, какая – свою только дочку лечишь, а на мою наплевать?! – яростно вскинулась на Бату странная женщина. И столько неприкрытой ненависти было в её исхудавшем лице, что Марианне вдруг показалось, что та сейчас вцепится в них ногтями и зубами. И тогда она закричала, что было мочи. С трудом удержал женщину оказавшийся рядом военный. Подоспели и пассажиры с их поезда – чуть ли не сроднились со многими за время пути. Бата подхватила на руки бьющуюся в истерике девочку и отбежала в сторону. Но, к её удивлению, припадок ярости у незнакомки уже прошёл. Взгляд, только что горевший жгучим огнём, внезапно потух, будто кто-то невидимый лёгким движением руки стёр с её лица выражение осмысленности. Она как будто разом забыла обо всех окружающих и обо всём, происходящем вокруг. Крепко прижала к себе куклу с нелепо вывернутой единственной ручкой и вновь начала мерить шагами перрон.

- Не в себе она, горемышная, – тяжко вздохнула рядом какая-то старушка. – Об той неделе дочку у неё на глазах убило при бомбёжке. Аккурат перед нами такой же, как у нас, эшелон шёл. И налетели ж, ироды, чтоб их черти изжарили на том свете! Народ из вагонов сыпанул, а они по живым людям – из пулемётов да бомбами! Ох-хо-хох… Девчушку и срезало осколком – прям наповал! А куклу эту она к себе прижимала. Кукляшка – и та без ручонки осталась. Ой, горюшко, горюшко… Спаси, Господи… И что ж со всеми нами будет?…

- Да как же она теперь? Так и живёт, что ль, тут? – с болезненным состраданием глянула на безумную Бата.

- Сказывают, пробовали отправить её дальше, но не даётся. Всё доктора ищет, чтоб дочке помог. Куклу с рук не спускает. Подкармливают её, кто чем может. А она больно-то и не ест. Да и не то время, чтоб лишнее у людей завалялось. Своих забот – короба выше крыши. Ото ж дожили! И за какие грехи такое лихо?!.

А на перроне по-прежнему маячила сгорбленная фигура, по-прежнему рвало душу её тихое, как предсмертный стон, «А-а, а-а, а-а…»…

Любой путь, как бы ни был далёк, всегда кончается. Занесла их судьба аж в самую Среднюю Азию. В такую даль дальнюю, какой Марианна раньше и представить себе не могла. Не сказать, чтобы приняли их с распростёртыми объятиями, но свой небольшой уголок они получили. Совсем маленький уголок – чтобы было где спать. Да на большее и не претендовали, ведь таких перекати-поле, как они, со всех концов-краёв нанесло сюда ветрами войны. Ничего, притёрлись, сдружились даже. Так бывает – судьбы разные, а в одно русло слились. Жизнь, хоть и тревожная, страшная, полная лишений, продолжалась…