17.

 

- Ленуся… але, ты меня слышишь?

- Да, Русланчик. Ты где?

- Я еще на занятиях. Освобожусь через пару часов. Давай встретимся. Я сегодня на колесах – Макс машину отдал. Могу тебя подхватить. Где скажешь.

- Прелесть. Давай на проспекте – там, где бульвар начинается. И тебе будет удобнее, и мне. Позвони, как закончишь. Уточним тогда время.

- Хорошо, Ленусь. На созвоне…

- А Макс знает, что мы с тобой встречаемся?

- А причем тут Макс?

- Да нет – это я так. Просто спросила. Все. Давай.

- Давай. Целую.

Последнее время Руслан уже настолько не мог себя представлять без своей Ленуси, что скажи ему кто-то, что он сам по себе, а она сама по себе, он бы, наверное, сразу даже и не понял бы, о чем речь. Только Макс – даже своим присутствием – нарушал эту идиллию. Стоило только увидеть его или вспомнить о нем, как сразу же вспоминалось и его отношение к ней. Последнее время это даже стало напрягать, потому что расходилось с пониманием того, как должно быть.

Все как-то само собой сложилось с Ленкой. Сначала ему просто хорошо было с ней. И потому что она почти ни о чем, чтобы ему не нравилось, не говорила. Разве что в шутку. И потому что никогда не перечила по пустякам. И еще потому, что, казалось, ее интересы на все сто совпадают с его интересами. А еще - и это, пожалуй, самое главное - она не была по его представлениям закомплексованной дурой, как пытался представить ее Макс. Везде и всегда прекрасно ориентировалась. И, пожалуй, во всем, с чем ей приходилось иметь дело.

Единственное, с чем ей справиться не удавалось - и о чем они по возможности старались не говорить, были не сложившиеся отношения с его ревнивым другом. Словно черная кошка меж ними пробежала. Они, как только увиделись первый раз, так все и поехало. Так и пошло сикось-накось. Уже и не вспомнишь, с чего началось. Да и важно ли это сейчас, когда уже ничего не вернешь, и ничего не исправишь.

Руслан, сбежав по лестнице вниз, снова набрал Лену.

- Слушаю, Русланчик. Закончил?

- Да, моя девочка. А ты освободилась?

- И уже жду тебя. Там, где договаривались. Покажу тебе одну вещицу.

- Что за вещица?

- Потом. Увидишь. Давай – выезжай. Только ж смотри, - словно бы вспомнила она, - Будь аккуратным – не гони.

- Хорошо, моя девочка. Целую тебя.

Минут через пятнадцать Руслан уже припарковался «в елочку» на бульваре – у самого центрального проспекта. А еще через пять уже держал в руках светившееся нежностью лицо Ленусика и смотрел в ее влюбленные глаза, растягивая мгновение счастья.

Она усмехнулась, прикоснувшись к его рукам своими.

- Ну… Может, все-таки поцелуешь любимую?

Руслан послушно прикоснулся к ее губам. А она, засмеявшись, чмокнула его, освободилась от объятий и встала сбоку - обхватила обеими руками его левую руку, слегка повиснув на ней.

- Ну что? Пошли?

Руслан расплылся в улыбке, увидев ее нетерпеливый взгляд.

- И куда ты меня поведешь? – нарочито заинтригованным голосом спросил он.

- Русланчик, прекрати быть врединой. Не к лицу такому большому дяде ребячество.

- Поцелуешь – не буду.

- Ладно. Ну, пригнись, что ли. А то - как я до тебя дотянусь?

Они поцеловались, и Лена, снова ухватившись за его руку, потащила за собой.

- Я, - сказала, - поведу тебя на вернисаж. Хочу показать одну картину. Хочу, чтобы ты высказал свое мнение об авторе. Мне кажется – тебе должен понравиться его стиль. Именно стиль. Не то, что изображено конкретно.

- А зачем тебе мое мнение? Ведь если тебе что-то по душе, это не обязательно должно и меня тронуть. И наоборот.

- Нет! - Лена остановилась и посмотрела на него так, словно хотела передать через взгляд то, что не могла выразить словами, - Ты не понял меня. Мне важна не твоя эмоциональная оценка. Ее я почувствую и без слов. Мне важно философское обоснование – то, что ты увидишь не в сюжете, а в том, какими средствами автор отобразил задуманное. Понимаешь меня?

- Кажется, начинаю понимать, - Руслан хитровато улыбнулся, - Ты хочешь, чтобы я со своей колокольни… то есть, через свое восприятие реальности рассказал, что собой представляет автор? Его, так сказать, уровень духовности? - он засмеялся.

- Ну вот, - насупилась Лена, - Ты опять за свое. Циник ты, Ремезов. И притом махровый, - она встрепенулась, словно вспомнив о чем-то, - Точно! Я поняла тебя. Ты же просто боишься высказать свое мнение… Боишься, Ремезов. Смешным боишься показаться…

- Ну, Ленусик, - прервал он ее размышления о себе, - А это уже запрещенный прием. Придется тебе опять меня целовать. Ладно. Далеко еще?

- Уже пришли. Ты что – читать не умеешь? - она взяла его за воротник и притянула к себе. Чмокнула игриво и отпустила.

- Все? – прищурилась хитро, - Я тебе ничего больше не должна?

Руслан улыбнулся и обнял ее – и крепко, и осторожно. Нежность, сочившаяся из сердца, накапливаясь постоянно и переполняя все его существо, преобразовалась в эйфорию, и он с полминуты не отпускал объятия.

- Ну, хватит уже, Русланчик, - попыталась она освободиться, - Неудобно же… Стоим тут под окнами…

- Ну и что? Как-то раньше тебя это не волновало. Везде можно, а вот под окнами салона нельзя? – он отпустил ее, - Ладно, пошли смотреть твою картину.

- Мою? – удивилась почему-то Лена, и на ее лице проступил румянец.

Руслан увидел его, но не придал значения в связи с предыдущим разговором.

- Ну, не твою, - исправился, - Не так выразился. Извини.

- Пойдем, - вздохнула Лена. Взяла его за руку и потянула за собой.

У дверей он пропустил ее вперед, вошел следом и остановился, оглядываясь по сторонам – на висевшие повсюду красочные полотна. Лена снова взяла его за руку и повела через первый зал – в следующий. Они прошли через широкую арку и оказались перед стеной, где в основном висели картины без рам. Разные по размерам и соотношению сторон - они показались Руслану чужими здесь. Чего-то в их композиционном построении не хватало, или, может быть, было лишним. Чего - он сразу и не понял. И лишь через какую-то минуту до него дошло. «Ценники… Они придают неестественность… Хотя сами по себе картины…» - он не додумал.

- Вот, - Лена подвела его к среднему по размерам полотну, по сравнению с другими – где-то, с метр в высоту и около полутора в ширину, - Это она…

 

18.

 

В здание главного корпуса Максим попал как раз в перерыве между часами, когда в коридорах сновала масса народу. И потому надежда - увидеть девушку сходу - отмела все сомнения. Надежда твердо заявляла, что это произойдет здесь и сейчас. «Да вот же она… Это же ее фигурка». Максим устремил взгляд на девушку, отчего та, видимо почувствовав, оглянулась. «Не она… А та – у дверей аудитории? Точно она». Энергия струилась в Максиме, парадоксально воздействуя на психику и тело. Он одновременно чувствовал в себе и силу, и слабость, словно волчок, который, чтобы не упасть, должен вертеться. В первые минуты поисков возможность увидеть объект своих притязаний изменила в нем химический состав крови. Он почувствовал это всем своим существом. Даже легкий мандраж появился - нетерпение охотника, который преследует свою жертву.

Перерыв между часами давал шанс. Максим торопился успеть пробежать по этажам, и заглянуть в большее количество аудиторий. Вел себя, как не вполне адекватный человек, привлекая внимание окружающих. Но не замечал этого - зациклился на решении поставленной задачи.

Как ни торопился, но все же не успел. Перемена закончилась быстро. Прозвенел звонок, и студенты стали разбредаться по своим местам. Совсем потерявшись, Максим даже постоял около дамской комнаты, в надежде на то, что кто-то будет опаздывать, и этот кто-то может оказаться той самой, кого он с такой страстью ищет. Наконец, стала доходить нелепость ситуации, и он усмехнулся: «Глупее не придумать». Пустота коридора и затихающий шум аудиторий принесли какую-никакую ясность. На первом этапе поисков – один-ноль. И не в его пользу.

Около получаса Максим бродил по коридорам и лестницам учебного корпуса, заглядывал в двери, особо не задумываясь над тем, что все равно не успеет рассмотреть всех сидевших там студентов. Машинально извинялся, если преподаватели на него отвлекались.

Наконец, сумбур его психического состояния дошел до своего максимума - до точки кипения и начал испаряться, освобождая сознание от распиравших до этого чувств. Стало очевидным, что вся его сегодняшняя уверенность и все последующие за ней потуги оказались мыльным пузырем или пустышкой расплакавшемуся младенцу. Убедившись в недейственности такого метода, на сегодня он сдался.

Выйдя на воздух, двинулся в сторону горсовета. К подземному переходу. Перебрался по нему наискосок на другую сторону проспекта – туда, где после реконструкции гостиницы уже убрали ограждения. И пошел медленным шагом, развлекая себя тем, что разглядывал встречных, выискивая несоответствия в их внешнем виде.

В какой-то момент боковое зрение зафиксировало парня и девушку на другой стороне. И хотя они еще были далеко, Максиму показалось, что это обязательно должны быть Руслан и Ленка. «Неужели показалось?» - он остановился, внимательно наблюдая за приближавшейся парой. Но через каких-то несколько секунд сомнений уже не было - они. Встречаться, а тем более общаться не хотелось, и он юркнул в дверь первого попавшегося магазина. Подошел к окну - туда, где стекло было свободно от рекламы, и стал выжидать.

Когда пара, поравнявшись с его «норкой», продефелировала дальше, он вышел. Но не отправился восвояси, а стал почему-то смотреть им вслед.

Ему даже и в голову не приходило, что это не совсем тактично. Что, наконец, они могут заметить, что он шпионит, а это совсем уже неудобно.

Максим видел, как Ленка, приподняв голову, посмотрела в сторону Руслана. Как она, притянув его к себе, поцеловала. И как они, прежде чем войти в художественный салон, стояли, обнявшись. И, что странно для него, почему-то никакой неприязни к девушке друга сегодня не было. Даже козой ее называть не возникало желания: какая-то искренность сквозила во всем ее облике, в поведении. Что-то не поддававшееся описанию, но увиденное и опознанное интуицией. И это задевало эмоции, пробуждая в душе чувство вины – запоздалое и потому, наверное, не такое острое, но зато отдававшееся в сердце.

Максим почувствовал эту вину, но интерпретировал ее по-своему. Скорее, как понимание недосягаемости для него того же самого - того, что только что видел. И это переживание, растравив душу, убедило его в том, что он на правильном пути, и что поиски надо продолжать.

 

На следующий день ноги снова привели его на прежнее место, и снова он метался по коридорам.

В какой-то момент вспомнилась вдруг Юля. Теперь ее отчаянный поступок не удивлял и не поражал суетливой чувственностью: он стал понятным и оправданным - и Максим в глубине души не раз уже пожалел ее. Понимал, что, конечно же, легче ей после той ночи не стало. Скорее всего, как сейчас казалось, даже тяжелее. Но что он мог дать ей еще, кроме того, что дал? Ничего. «Да и дал ли? – пришла насмешившая мысль, - Сама взяла».

 

Следующий день он пропустил – на короткое время победил разум. Но затем чувства возобладали, и все повторилось.

И чем больше он предпринимал усилий, чем настойчивей хотел встречи с этой девушкой, тем более отчаянные мысли посещали его. Взявшись один раз за поиски, он уже не хотел прекращать их. К желанию снова увидеть незнакомку, теперь добавился азарт игрока. Или охотника, обуреваемого первобытным инстинктом. И к тому же теперь стала складываться еще и привычка делать это – нарабатывался алгоритм поведения.

Несколько дней подряд, бросив друзей добираться автобусом, он выезжал пораньше, и каждое утро стоял у входа в учебный корпус, тщетно пытаясь встретить свою виртуальную и в то же самое время такую живую и теплую любимую женщину. Ну и что такого, что он совершенно не знает ее. Хотя спроси кто-нибудь об этом, он бы с уверенностью сказал – знает. И, пожалуй, знает давно.

 

В ночь с субботы на воскресенье - снова она. Сцены любви перемежались с кошмарами. С просыпаниями. Полусознательным в состоянии дремы осмыслением событий. С новой любовью и новыми кошмарами. И это, казалось, тоже были не сны. Хотя и явью называть их не было причины. Особенно, если сравнивать с тем видением, когда его любимая встретилась ему на деревенской дороге в холщевых одеждах. «Вот то была явь! То состояние точно не походило на сон», - подумал, засыпая. Сегодня все казалось более иллюзорным, сюрреалистичным, к тому же плохо запоминающимся. Так бывает, когда беспокойно спишь. Когда проградуированная частыми просыпаниями ночь, кажется, длится вечность, перемешивая событийность по понятному лишь ей одной сценарию. Но есть в таком явлении одна почти божественная прелесть, перевешивающая угнетенное состояние не отдохнувшего за ночь туловища. Это – управление сном. Чудесное. Сказочное. Где ты – соавтор и сценариста, и режиссера-постановщика, и художника-декоратора – всех их, вместе взятых.

Максим помнил это из детства. Раньше такое с ним бывало. Но то было раньше – в глубоком детстве, когда еще летал во сне, паря над землей на высоте птичьего полета.

В одну из таких ночей он влез на табурет, задрал голову вверх, поднял руки, широко расставив над головой, и стал тянуться ими к небу. Вдруг почувствовал под ногами пустоту. Машинально посмотрел вниз.

Земля плавно - совсем не быстро – удалялась, становясь все красивей и красивей. Все существо - от полета, от развернувшейся с высоты панорамы – охватил восторг.

Позже, когда прыгал с парашютом, испытал что-то похожее. Мозг – после того, как раскрылся купол - услужливо предоставил в то раннее солнечное утро возможность провести сравнение того и другого.

А тогда - в детстве, почувствовав, что уже налетался и насмотрелся, Максим вдруг испугался, что упадет и разобьется. И действительно стал падать. Тогда-то и понял – все зависит от того, как он думает. И ему снова довелось испытать радость плавного парения при спуске вниз. Как и взлетал, точно так же он опустился на табурет. Как захотел. Во дворе своего дома.

Сегодняшней ночью Максим не летал. Но все же чувствовал окрыленность. Потому что был не один. Он был с женщиной. И притом – с любимой женщиной. Поэтому его волновали наряду с прежними чувствами - новые, доселе не знакомые. Она любила его так, как он хотел. Она называла его так, как ему нравилось. Все - абсолютно все – подчинялось его мыслям. Ему снова удавалось управлять сном и испытывать восторг от этого. Единственное, что смущало там – в запредельности, нараставшее по мере общения чувство стыда перед ней. Стыда за ее перед ним беспомощность. За то, что управляет ее желаниями и движениями. За свой эгоизм.

Как ни странно, он осознавал, что все происходит в другой реальности, что у него нет здесь никаких обязательств. Но, несмотря на это, не мог по-другому. Ему хотелось уже не столько получить удовольствие от общения с любимой, сколько доставить удовольствие ей. А если получится, сделать и счастливой.

Появилось желание отдавать. И что приятно удивило – испытал от этого огромное, ни с чем несравнимое наслаждение.

 

19.

 

Наутро в очередной раз Максим почувствовал себя разбитым, будто состоял из всех тех кусочков сна и промежутков между ними, сотворивших ночь такой длинной и выматывающей. Правда, последняя часть, под впечатлением которой сейчас находился, в какой-то мере скрасила все остальные. Но и она утомила не меньше. Мысли, сменяя друг друга, плели спонтанно цепочку, подготавливая приход озарения, которое прорывалось, но никак не могло прорваться в сознание. И, наконец, до него дошло. Бумага и карандаш оказались под рукой, и часа два он извлекал из вечности, поразившие чувства мгновения. «Глаза, глаза, глаза… - все твердил и твердил про себя, - Почему я не могу передать их жизненность? Я же видел их. Настоящие. Почему, возвращаясь, я теряю это ощущение?»

Через два часа он окончательно выдохся. Бросил на кровать очередной набросок, где изобразил девушку в полный рост. Посмотрел на него внимательно, выделив для себя четко почему-то выписанные обереги на одежде. И пошел в душ.

На каких-то полминуты, пока не влез под воду, им завладел вопрос – «к чему все это?» Но почти сразу, не найдя в себе ответа, потерял к нему интерес.

Сначала очень теплые – даже горячие, а затем почти ледяные струи воды окончательно восстановили рассудок. В комнату он вернулся уже совсем другим человеком - реальность вещественного мира брала свое. Пришла ее очередь.

Утро - по осенним меркам - стало довольно приветливым. Не то, что в последние несколько дней. Солнце, казалось, проникло чуть ли не в каждый закоулочек небольшой комнаты, отражаясь от поверхностей ярким, до одури приятным светом. Последние штрихи ночного бытия, не вымытые из сознания холодной водой, улетучились под его еще горячими - в пределах комнаты - лучами.

Максим убрал в тумбочку наброски и плюхнулся на кровать. Захотелось полежать, раскинувшись. Облегчение, пришедшее после общения с водой, заставило расслабиться. Тело и душа томились ленивым ощущением, что никуда не надо спешить. Можно просто лежать, наслаждаясь бездействием. Не надо ни с кем общаться, подстраиваясь. В комнате он - совершенно один, потому что Руслана понесло домой - к родителям: приедет только к вечеру.

За стеной, в соседней комнате блока тишина. Где пацаны – кто его знает. Может, спят. А может, нет их.

Через несколько минут нить размышлений начала путаться, и он провалился в небытие. Но уже без снов – будто умер. И еще часа два проспал.

Проснувшись, решил, что сегодня прогуляется по центральному проспекту. Не спеша. Пройдется от главного корпуса университета в сторону площади Победителей. А, может, и дальше. Пока не надоест. Тянуло туда. Как преступника на место преступления. «А вдруг повезет… - подумал, - Чем черт не шутит».

 

Центральный проспект города – бывший Ленинский - встретил его заметными переменами. Осень и здесь наводила свои порядки. Листва деревьев уже капитально начинала менять цвет. А сами деревья как-то потускнели и обветшали. Стриженая трава под ними - там, где ей позволено было расти, кое-где, теряя свой сочный вид, приобретала буроватый оттенок. Повсюду разбирались летние павильоны, сиротливо торчавшие ребрами раздетых каркасов, и лишь изредка попадались одиноко стоявшие пластиковые столы с парой таких же стульев, обязательно кем-то занятые.

Мысль растворила сознание в себе. Максим наконец-то вчера рассказал Руслану все – во всех подробностях. И о встрече с женщиной-призраком, подавившей его волю и фактически совершившей насилие над ним. И о встрече с ее двойником на солнечном проспекте – без сомнения живым и весьма обворожительным. Рассказал и тот сон не сон, заинтересовавший друга, когда тот обратил внимание на его изменившееся поутру бледное, с заострившимися чертами лицо. Соединив в относительно стройную и, тем не менее, сумбурно поведанную историю все, что с ним происходило последнее время, он даже вздохнул, наивно понадеявшись на облегчение. Но обещанного чувствами облегчения так и не последовало. Если не считать пары минут – самых первых после исповеди. Да и могло ли подобное случиться? Разве, рассказать первому встречному о том, что у тебя творится внутри, это значит освободиться от него? Можно подумать. Конечно, Руслан - не первый встречный. Но что это меняет?

Осознание факта пришло только после самого факта – когда он свершился. Максим, только начинавший верить, что стало легче, почти сразу же почувствовал обман. А свою психику ощутил глубокими встречными воронками плотного вихря, в котором, постоянно трансформируясь, происходило пространственно-временное взаимодействие. Его психика, словно песочные часы, из которых ничего не могло исчезнуть. Будто все, что он только что пытался выплеснуть из себя, всего лишь стекло вниз – в другую воронку. А сейчас - при развороте на сто восемьдесят градусов - вернулось, заполнив уходившую вниз вершину конуса. Замкнутый круг. Колесо, по которому придется бежать, словно белке, осваивая иллюзию жизни через сотворенные самим собой страдания.

Сначала Руслан, ошарашенный, привыкший верить другу, молчал. Видимо, пытался каким-то образом переварить услышанное. По глазам напрашивался вывод, что его мозг, скорее всего, протестует, а чувства отказываются верить, что такое вообще возможно. А ведь раньше именно он всегда озадачивал Максима всякими оккультными штучками - объяснял чудеса магии так, словно это было проще простого. Но тогда была теория, подкрепленная чьими-то безапелляционно авторитетными именами, высказывания которых Руслан мог цитировать, имея прекрасную память, бесконечно. И в то, о чем он говорил, иногда хотелось поверить, не задумываясь ни о чем, просто воспринимая как пищу для уставшего от обыденности сознания.

Сейчас же все изменилось. С точностью до наоборот. Теперь Руслан оказался слушателем. И ни о какой теории не шло и речи. Только практика, ставшая для его друга, как ни странно, удручающей обыденностью. Хочешь - верь, хочешь - не верь. Вот и не верилось. С точки зрения сознания. Потому что его возможности представить услышанное из первых уст настолько ограничивались этой самой обыденностью, что дальше некуда. Что-то во всей рассказанной истории складывалось, по определению Руслана, нелогично. А вот что - никак не приходило ему в голову.

Сначала, когда Максим только взялся рассказывать, он пытался еще иногда вставлять свои пять копеек – нарушать монолог краткими комментариями. Но потом у него случился период онемения, продлившийся некоторое время даже после того, как исповедь закончилась. А еще потом, увлеченный уже собственными размышлениями, он все цокал языком, перемещаясь, как сомнамбула, из угла в угол комнаты, и повторяя одно и то же – «что-то здесь не так, что-то здесь нелогично».

О какой логике вообще могла идти речь при всей нелогичности событий, Максим никак не мог понять. Но Руслану доверял. А потому эту самую логику пытался уловить, одолевая друга вопросами. Тем более что это отвлекало от собственных переживаний.

- Макс, подожди. Дай подумать. Чувствую, что-то здесь есть выпадающее из общей картины. Но что – пока не пойму. Чувствую только, что в этом - огромный подтекст. О чем-то тебя предупреждают, раскрывая карты.

- Кто предупреждает? – оторопел от неожиданного заявления Максим.

- А я откуда знаю? – Руслан остановился, недоумевая, - Может, высшие силы? А может, силы преисподней? У тебя все так просто, так конкретно, - он почему-то возмутился, - Вот это и нужно распознать в первую очередь. Пойми, пророчества очень сложно расшифровывать. Что толку, если мы подтянем за уши первое, попавшееся на ум, объяснение. Гадать можно сколько угодно. Толку-то от этого, - повторился, - Пророчества легко понять, когда события уже произошли. Тогда все просто. Именно тогда, как правило, и начинается процесс прореживания волос со словами «меня же предупреждали» или «я же чувствовал, что так будет».

- Руслик, ты кончай запугивать меня. У меня и так крыша едет. Ты лучше поднапрягись, если можешь. А если нет, то и не компостируй мне мозги.

- Макс, ты бы знал, как я хочу тебе помочь. Но вряд ли моих знаний по этой теме будет достаточно. Дай мне немного подумать. Обо что-то я в твоей истории спотыкаюсь мыслью. Но пока не возьму в толк – обо что…

- Руслик! - перебил категорично Максим, - Кончай уже мозги парить! Мне и без твоей философии тошно.

- Знаешь, Макс, что я тебе скажу… - начал Руслан после паузы, не отреагировав на выпад, - Если у меня тяма не хватит, мы с тобой сходим к очень интересному человеку. Я тебе о нем однажды говорил… О Николае Ивановиче… Хотя, может быть, ты, вряд ли, и помнишь.

Максима это начинало злить, и, видимо, Руслан это уловил:

- Ну да ладно, - поторопился он закончить, - Все потом.

 

Вспомнив вчерашний разговор, Максим испытал внутренний дискомфорт - неудобство перед товарищем, который искренне желал помочь. Правда, это длилось недолго. Девушки, шедшие навстречу, и те, которых он обгонял, переключили его сознание на внешний мир. Окружавшая действительность, наполненная выпиравшей повсюду жизненностью, увлекла волновавшими чувства прелестными формами.

Движение на проспекте во второй половине воскресенья - что машин, что людей – конечно, намного слабее по сравнению с буднями. Особенно перед выходными. Сегодня – не исключение. Народ уже начинает готовиться к очередной трудовой неделе. Ему уже не до активного отдыха, как это случается каждую пятницу, когда переполняет ощущение свободы от того, что впереди два выходных дня. И когда предвкушение счастья, оказывается гораздо более весомым, чем само счастье. Воскресенье – это подведение промежуточных итогов. «Глажка шнурков» на понедельник - для встречи с любимым начальством. На улицах в основном те, кому выходные либо до фонаря, потому что жизнь – сплошные выходные, либо те, кому очень нужно по делу. Впрочем, в этом что-то даже есть приятное. Он – анахорет по жизни, и одиночество его никогда не тяготит. Поэтому так и легко ему в большом городе, где все сами по себе, где в плотной толпе можно оставаться, как в тайге или джунглях, один на один с собой.

Максим уже дошел до центрального парка, когда понял, что состоит не только из чувств, мыслей и создаваемых ими интуитивных посылов, но и из желудка и его настойчивых ощущений. Возврат на грешную землю пришел легкой усталостью ног и нарастающим голодом. На этом воскресный моцион решено было завершить, что он - так и не встретив ту, о которой мечтал - и сделал, повернув назад. Зашел в первую, попавшуюся на глаза кафешку, перекусил, и отправился домой - в надежде, что уже приехал Руслан, и что, может быть сегодня, он внесет в его сознание какую-никакую ясность.

 

20.

 

Родственники, которых Настя окрестила седьмой водой на киселе, оказались людьми симпатичными во всех отношениях. Светлана Николаевна, красивая и ухоженная дама, с хорошей фигурой, выглядела лет на тридцать пять, не более того. У Насти на мгновение даже появилось легкое чувство зависти пополам с ревностью. Мама говорила, что Света на год младше ее, а маме – сорок шесть, и она фактически на свои годы и выглядит.

Светлана Николаевна – крашеная блондинка с удлиненным каре. И ее это абсолютно не портит. Даже намека нет на гротеск. «А ведь для женщины такой пассаж был бы подобен смерти», - подумала почему-то Настя в первый же момент, как только ее увидела.

- Светочка!

- Танюша!

Мама и Светлана Николаевна порывисто обнялись, и на несколько мгновений в прихожей воцарилась тишина. Мужчины и Настя с ними – все прониклись пониманием момента.

«Может, потому, что кожа на ее щеках не обвисла и не собралась в характерные утолщения по бокам подбородка?» – продолжила свой анализ Настя, когда папа помогал новоиспеченной тетке снимать плащ.

Светлана Николаевна улыбнулась, словно услышала ее рассуждения о себе:

- А ты, как я понимаю, Настя? – она, продолжая улыбаться, протянула руку, - Ну что - будем дружить?

- Согласна, - улыбнулась в ответ Настя, охватив взглядом ее лицо вблизи. «А, может, она уже под ножом побывала? – возникла неожиданно мысль, - Многим в ее годы каре могло бы придать излишнюю претенциозность. На то чтобы выглядеть моложе. А этой – хоть бы что… - она отступила в сторону, потому что подошла мама, - Тетка – что надо – с чувством вкуса».

Павел Николаевич - мужчина солидный. В костюме и при галстуке. «Можно даже мозги не включать, – отметила Настя, - сразу видно, что такая одежда для него повседневный атрибут жизни». Это сразу бросалось в глаза. Легкая полнота лица Павла Николаевича, туловище – размера пятьдесят шестого - с небольшим животом и очки придавали ему вид профессора, только что сошедшего с кафедры. Насте показалось, что разница между Светланой Николаевной и им никак не меньше лет десяти.

Ну а братишка – красавец-мужчина. Волосы почти черные, не длинные и не короткие. Стройная, спортивного сложения фигура. Это просматривалось даже сквозь одежду. Как и отец, он оказался в костюме, когда снял плащ. Однако, без галстука. Зато с расстегнутой не только верхней пуговичкой рубашки, но и следующей. «Стильный, - подумала Настя, втайне ощутив торжество, - Таньке не по зубам. Зря нафуфырилась… Слишком уж лощеный, чтобы заинтересоваться ею». И хотя в ее спонтанном замечании абсолютно не чувствовалось неприязни, все же отметила, что к таким парням она относилась бы с осторожностью.

После представлений, объятий и целований все пошло по заданному жизнью сценарию. Гости мыли по очереди руки в ванной комнате. Светлана Николаевна отметилась перед зеркалом, совершив видимые только для нее усовершенствования в лице и прическе. При этом много говорили, хотя в основном это были мама и гостья. Язык не поворачивался называть ее тетей Светой, как предлагала мама. А Светой, как она сама пожелала – тоже. Новоиспеченная тетка сразу же попросила фартук, и пошла помогать на кухню маме, сказав, что так легче будет общаться. Папа, естественно, стал занимать Павла Николаевича, который оказался профессором на самом деле. У них сразу нашлось, о чем поговорить кроме погоды и политики - оба физики. Ну а Настя с Танькой стали прощупывать братишку.

Андрей очень легко, без стеснения и рисовки, стал общаться с девушками. Оказалось, он руководил отделом психологической разгрузки на одном из киевских заводов. А еще – Настя каким-то образом догадалась спросить - учился в аспирантуре заочно.

- А что ты там делаешь, Андрюша… на заводе? – уточнила Танька, словно это «на заводе» могло в какой-то степени конкретизировать ее пространный вопрос несведущего в психологии человека.

- Что делаю? – переспросил он, улыбнувшись ее простоте, - Даю возможность людям избавиться от их иллюзий.

- А как это? – не унималась Танька.

- Ну… - развел он руки, усмехнувшись доброжелательно, - Есть разные способы. Это же конкретика, Танюша… - Андрей на секунду задумался, - Как в медицине… Для разных болезней – разные лекарства.

- А-а, вот оно что… Поняла…

«Что ты там себе поняла?» - Настя на несколько мгновений выпала из беседы: ее поразила неестественная маска на лице Андрея. Глаза лучились добротой. Но в улыбке, а точнее – в полуулыбке просматривалась серьезность, в которой сквозила глубина, говорившая о большой силы проницательности. Складывалось странное впечатление, что он знает не только, о чем она думает сейчас, но и обо всем, чем наполнена ее психика. Поначалу Настя даже смущалась - заставляла себя контролировать по возможности мысли, хотя такое напряжение давалось нелегко, да и мысли особо не хотели поддаваться контролю. Потом поняла, что затея эта глупа и бесполезна. Вспомнила – «не думай про белого бычка», и посмеялась над собой.

- О чем смешном подумала, если, конечно, не секрет? - спросил Андрей, пронзительно улыбнувшись, - Может, и мы посмеемся с тобой?

- Да так, - отмахнулась она с усмешкой, - Это я о своем – о женском. Не обращай внимания.

Постепенно – по мере общения опасения улетучились, тем более что часто было не до них: приходилось постоянно сглаживать экстравагантные Танькины выходки. Андрей ей понравился очень. А скрывать чувства она не умела. Сразу стала называть его Андрюшей. Заметила, что они с ним почти родственники.

- Я и Настя – мы как сестры, - заявила она, - И я буду называть тебя так, как называет тебя мама… Настюша, - повернулась к ней, - Ты тоже должна… как и я.

Настя хотела возмутиться, но вдруг поняла, что и сама этого хотела, но не могла преодолеть барьер в себе. А тут – на тебе – само собой все разрешается.

- Ладно, - усмехнулась, - Будь по-твоему.

Кстати, Танька сразу приняла предложение Светланы Николаевны, и стала называть ее Светой, хотя, конечно же, на «вы». А Света ее – Танюшкой, переняв обращение от мамы. Андрей, прочувствовав общее настроение, так же называл девчонок уменьшительно ласкательными именами – Танюша, Настюша. Как и у родителей, в его голосе по отношению к ним чувствовались слабые нотки снисходительности - взрослого человека к ребенку. Танька этого не замечала или делала вид, что не замечает. Настя же, недовольная в глубине души таким отношением, ощутив уязвленную женскую природу в себе, пыталась несколько раз перевести беседу на серьезную тему. Ей хотелось говорить с Андреем на равных. О его работе. О направлениях в психологии. О ее столпах и их учениях. Узнать его отношение к разным темам, волновавшим ее в данное время. Но братишка по-прежнему отшучивался. И это тоже задевало.

Когда их позвали к столу, он, пропуская Таньку вперед - только Насте – тихонечко, но с тем же шутливым налетом официальности шепнул:

- Анастасия?! Все не так, как тебе кажется, - и загадочно улыбнулся, - Мы позже поговорим.

Насте это польстило. И она, наконец, успокоилась. Даже расслабилась.

За столом расселись «по интересам». Мама, конечно, пыталась порулить, но ее никто не услышал - отношения сложились до застолья и требовали продолжения.

Сначала, естественно, прозвучал тост за встречу. С удовольствием отдана дань еде. Потом снова тосты. Похвалы хозяйке и ответные славословия. Но, в конце концов, клановость интересов, как это обычно и бывает, стала все чаще прерывать общие тенденции застолья.

Наконец, молодежь ушла на кухню пить кофе с тортиками. А Татьяна Васильевна со Светланой Николаевной пересели на угловой диван полистать семейный альбом.

Мужчины продолжили беседу за столом, продолжая перемежать ее тостами. Говорили о работе, о науке, о чиновниках от нее. Короче, обо всем, за что могла зацепиться потерявшая сосредоточенность мысль, существовавшая только что между незнакомыми людьми. Чиновники от науки – «эти горе-ученые» – вызвали к жизни чиновников от политики. И Сергей Станиславович с Павлом Николаевичем заговорили так, что их стало слышно даже на кухне.

- Может, пойдем туда? – спросила Настя, взглянув вопросительно на Андрея, - Все равно ведь не дадут поговорить…

- Я не против… - пожал тот плечами.

И даже Танька согласилась, хотя ее никто и не спрашивал. На самом деле Настя просто воспользовалась поводом, потому что устала нейтрализовать ее глупости. «Уж лучше поприсутствовать при беседе аксакалов», - подумала.

От российской политической элиты и беларусской, естественно, перешли к украинской. И здесь больше всего досталось депутатам. Особенно радикальной части парламента с ее провокациями и чуть ли не каждодневным мордобоем в зале заседаний.

- Ой, чую, домашутся эти народные избранники, - посетовал Павел Николаевич с нескрываемой горечью, иронично подчеркнув интонацией последние два слова, - Это ведь только вершина айсберга. Вот как бродил по Европе призрак коммунизма в конце девятнадцатого века, а потом фашизма – в начале двадцатого. И тот, и другой добродились. Вот так и сейчас что-то витает в воздухе Европы. Соединенные Штаты взорвали Азию, и та потихонечку начинает мигрировать в Европу. Всякая агрессия со стороны активной силы всегда подразумевает экспансию со стороны пассивной. А что дальше? Это не активизирует местное население? Активизирует. А кто возглавит это движение? Демократы? Конечно, - усмехнулся с сарказмом, - Крайние правые. И США это на руку. Им нужен хаос, чтобы увести мир от проблемы пустоты ставшей всемирной валюты. От своих реальных долгов…

- Да-а… - согласился папа, - Ты совершенно прав.

- Вот и у нас в Украине сейчас творится черти что. Европа с подачи Америки обещает Украине золотые горы. Но самое главное, что очень понятно западной части населения… да, в принципе и отчасти и восточной… ассоциация с Евросоюзом. Возможность безвизового въезда на территорию Европы. Возможность там работать… А, может, и жить… Сначала сведут с ума, а потом поступят так же, как с Турцией: в НАТО – пожалуйста, в Евросоюз – а вот вам фига. Как Каштанка у Чехова мясо на ниточке глотала, а его назад вытаскивали, так и Украина будет глотать обяцанки-цацанки… А эти подлецы в Раде…

- Паша! – послышался голос Светланы Николаевны. Она укоризненно посмотрела в сторону мужа, - Да кому интересно, кроме нас, что в нашей Раде твориться стыд и срам?

Чувствовалось, что ей и вправду стыдно. Толи за них, толи за себя: за то, что она – часть того, о чем говорится.

- Не скажи, Светик… Хотя, впрочем… - в голосе Павла Николаевича прозвучало сомнение и одновременно понимание ее чувств, - Согласен с тобой. Говори не говори, а инерция того, что уже натворили, все равно приведет нас к тому, от чего мы вряд ли будем в восторге.

- Да, Павел. Я и сам анализировал последние события, – задумчиво глядя перед собой, произнес Сергей Станиславович, - Добром это, конечно же, не кончится. Только вот какова будет степень этого недобра? Одна только ассоциация с Евросоюзом, если подпишут, развалит вашу экономику напрочь. Все пойдет прахом.

За столом вдруг возникла тишина. Как будто только что говорили о близком неизлечимо больном человеке, и счет уже идет не на дни, а на часы, а потому вместе с пониманием в душах стала прорастать горечь неминуемой потери.

- А пойдемте гулять, – осторожно вставила свой пятачок в образовавшуюся паузу Танька, обращаясь больше к Андрею, чем к Насте. Ей уже порядком надоели умные разговоры, в которых она ничего не понимала, - Пойдем в какой-нибудь клуб? Потанцуем….

Андрей посмотрел на Настю – что она скажет. По нему – по его взгляду – было видно, что предложение его не вдохновило. Но, если она согласна, то согласен и он.

- Светлана Николаевна, а вы билеты уже компостировали, или еще нет? – перевела Настя тему разговора.

Гости, как оказалось, билеты до Питера не компостировали. Светлана Николаевна вняла, когда еще разговаривали по телефону, просьбе Татьяны Васильевны, и вторая половина билета была с открытой датой.

Пятница располагала к отдыху. Никому еще не хотелось спать. Тем более что и время детское – начало одиннадцатого. Но призыв к Андрею и Насте – «поклубиться» - со стороны Таньки, которой не хватало раздолья, а непонятные беседы с «иностранными» словами уже утомили - был отвергнут. К тому же вмешались мамы. И оказалось, что ни Настя, ни Андрей клубную жизнь не жаловали.

Побыв еще какое-то время со старшими, молодежь перешла в Настину комнату.

Здесь - с настольной у компьютера лампой - без верхнего света было комфортно. Полумрак и уютный угловой диван располагали к беседе. Насте хотелось делиться сокровенными мыслями, связанными с психологией. Хотелось слышать отношение к ним Андрея, в котором подспудно видела чуть ли не гуру. Она даже несколько раз пыталась это сделать, но он почему-то не откликнулся. Может, из-за Таньки - ее комментарии, и ее же лирические отступления, на которые приходилось отвлекаться, докучали. Андрей, вроде, и гость. Но с другой стороны – интеллигентный человек. Мужчина. А Насте, видевшей интерес подруги к нему, сказать бесцеремонной Таньке «ориведерчи» не позволяла совесть.

Мед беседы оказался изрядно заправленным дегтем.

 

21.

 

Еще с вечера решено было завтра ехать на дачу – с шашлыками и ночевкой. А вернуться в воскресенье, если получится, до обеда. А нет – так и после.

Утром, когда Настя проснулась, в доме оставались только женщины. Мужчины уехали на вокзал - компостировать билеты. Либо на вечер воскресенья, либо на понедельник – как получится. Мама со Светланой Николаевной уже сходили в магазин и закупили для поездки все необходимое. «Долго же я спала – даже не отреагировала на возню в доме», - Настя собрала постельное белье, спрятала его в боковой отдел и сложила диван.

- Мам, а давно они уехали? Успею я в душ до их возвращения?

- Не знаю, доча… А какая разница тебе?

- Да ни какой, - солгала Настя, - Просто спросила.ю

Ей почему-то не хотелось предстать перед Андреем в халате и тапочках. Одно дело - отец или Павел Николаевич. Другое – он. Спонтанно возникший вслед за чувствами вопрос - почему так? – тут же уравновесился простым, не требовавшим комментария ответом. «Потому что в Андрее я вижу того, кто мог бы стать отцом моих будущих детей. А в Павле Николаевиче – нет, - Настя почувствовала, как приливает к щекам кровь, словно ее застали за чем-то постыдным, - А ведь на самом деле все просто: я хочу ему нравиться».

Недолго постояв под струями воды и порассуждав про себя на тему «если бы Андрей был моим мужем…», Настя быстро привела себя в порядок. Скоро должны вернуться мужчины, и она хотела успеть до их прихода.

 

Часа через полтора вся компания, но уже без Таньки, летела по «олимпийке» в сторону Бреста. Шины минивэна весело шуршали по обновленному покрытию, быстро наматывая на себя километры дороги.

Павел Николаевич сидел впереди – рядом с папой. Немного полу боком, чтобы можно было общаться с женщинами. Насте с Андреем, «как самым молодым», места достались сзади.

- Сколько, ты говорила, до дачи? - спросила Светлана Николаевна, обращаясь к маме.

- Около часа где-то. Ну, минут сорок-сорок пять, может быть.

- Ну, так скоро уже будем? Совсем недалеко… - она повернулась назад, - Андрюша, а у нас до дачи сколько километров?

- Да, примерно, столько же. Только по нашим дорогам добираться в два раза дольше.

- Ну, да, - согласилась Светлана Николаевна, вернувшись в прежнее положение, - дорога у нас, как Паша говорит, заплатки некуда ставить.

- Это точно, - громко вздохнул Павел Николаевич.

Беседа старших закрутилась вокруг дач. Но Настя уже фактически ничего из их разговора не слышала. Лишь периодически ухо улавливало знакомое начало в разных предложениях. Это «а у нас…» не то чтобы отвлекало ее от мыслей, просто сознание его почему-то фиксировало, опуская дальнейшее. «А у нас в квартире газ…», - отреагировала скорая на аналогии память.

Насте снова хотелось говорить с Андреем. И она стала говорить. Вернее, задавать вопросы. Но какие-то они получались длинные. И на вопросы не походили. Это, скорее, были рассуждения. Ей вдруг показалось, что он может расценить ее разглагольствования, как хвастовство или выпендреж. Бросила взгляд в его сторону. «Не похоже, - подумала, - Глаза серьезные – без подвоха».

Андрей больше молчал. Отвечал кратко: «угу» или «да». Иногда также кратко высказывал одобрение – говорил – «ты на правильном пути» или «ты правильно мыслишь». А еще посматривал в окно, иногда комментируя увиденное. Но делал это только в паузах - чтобы не обидеть Настю.

За разговорами время пролетело незаметно. Вся дорога от дома до калитки дачного участка уложилась в пятьдесят минут.

- Сережа, сиди - я сама открою, - скомандовала Татьяна Васильевна, когда машина остановилась у ворот.

Как правило, это всегда было заботой Насти. Она как чертик из табакерки выскакивала из салона, мгновенно скрывалась за калиткой, и буквально через секунду красно-коричневые створки распахивались. Но сегодня она сидела сзади, а потому чтобы выбраться со своего места, ей все равно пришлось бы потревожить маму.

- Ну, вот. Приехали, - Сергей Станиславович выключил двигатель, въехав на лужайку двора, и хлопнул в ладоши, потирая одну о другую, - Э-эх, сейчас баньку сварганим. По-быстрому. Через пару часов все будет готово, - воодушевленно проговорил он, видимо, предвкушая телесную радость, - Мы первые пойдем, - повернулся он к маме, имея в виду мужчин, - А потом вы. А мы за это время шашлычки приготовим.

- Как скажешь, дорогой. А мы… - начала мама и, как будто передумав, улыбнулась, - Пошли, Светик, лучше я тебе сначала все покажу. Приготовить стол, я так понимаю, времени у нас еще предостаточно.

Исходя из расстановки сил, Настя оставалась не у дел одна единственная, а потому мама поручила ей перенести из машины в кухню все, что привезли.

- Только ж, смотри, - предостерегла, - лучше десять раз сходи: не хватай помногу.

- Ладно, мам! Я помню.

- Хочешь, помогу? – спросил Андрей, как-то участливо посмотрев на нее.

- Нет. Что ты… Андрюша? – она заметила это выражение в его глазах и смутилась, едва не назвав его полным именем, - Мне самой тут делать нечего. Просто мама всегда так говорит: это ее коронная фраза.

- Смотри, - зачем-то добавил он, - Мне-то не тяжело.

- Так и мне не тяжело, - засмеялась Настя, ощутив в себе непонятное, но такое ясно осознаваемое торжество.

- Понятно, - почему-то заключил Андрей.

«Что тебе понятно? – с удивлением и досадой на себя подумала Настя, - Что я стерва? Я уж и сама догадалась».

- Андрюша, тебе и без этого работы хватит, - поспешила она загладить образовавшийся между ними вакуум, - Столько воды перетаскать нужно.

 

Время, пока готовилась баня, пролетело незаметно. Павел Николаевич и Андрей сначала носили из колодца воду в котел, а потом заполняли бак для холодной воды. Сергей Станиславович занимался дровами: принес несколько охапок, растопил печурку и теперь пошевеливал кочергой поленья, чтобы лучше разгорались.

После всех приготовлений, когда за чугунной дверцей уже гудело голодное пламя, облизывая металл котла, он увел Павла Николаевича на реку: посмотреть - как у них здесь красиво.

А Насте с Андреем доверили присматривать за топкой – подбрасывать дрова. Кроме того Насте еще и мама надавала кучу поручений. В итоге она, как Фигаро, была и «здесь», и «там» - ухитрялась всем помогать. Но старалась больше находиться с Андреем. Удовольствие получала от общения с ним. Что-то творилось в ее груди. В ней радость перемежалась с легкой, но такой ощутимой тревогой. «Приятно поговорить с настоящим практикующим психологом», - обманывала она себя, испытывая при этом двойственное чувство. Она настойчиво пыталась полемизировать с ним по интересующим ее вопросам. Но Андрей опять больше улыбался, изредка поддакивая – поощряя ее, стараясь держаться на равных. Боялся обидеть? Скорее и да, и нет. И она видела это. Видела и догадывалась, что он прекрасно ее понимает.

- Андрей? – снова не смогла назвать его Андрюшей.

- Да, Настя, - подстроился и он.

- Ты, наверно, в душе смеешься надо мной - считаешь меня наивной?

- Боже упаси, Настюша, - улыбнулся он.

- Ну, вот… Опять эта улыбка.

- Да я улыбаюсь просто так. Потому что мне хорошо с тобой, - Андрей неожиданно сделал лицо серьезным, - Так лучше? - поинтересовался он и снова улыбнулся, не сдержавшись.

- Вот-вот! Я как раз об этом и говорю, - отреагировала Настя.

- Настюша, - продолжил он, все еще улыбаясь, но в голосе зазвучала нежность, - Перестань уличать меня в том, в чем я абсолютно не виноват… - Андрей на секунду задумался, - А если бы я был не психологом… а физиком, например, или экономистом? Тогда ты не чувствовала бы того, что чувствуешь сейчас?

- Ну… - растерялась Настя, - Тогда бы я, наверное… - она засмеялась, - Поняла. Извини. Мне бы самой догадаться.

- Вот-вот. Это тебе урок, - погрозил он пальцем, нарочито насупив брови и прищурившись.

Оба рассмеялись.

- Весело здесь у вас, - в проеме между домом и летней кухней появился отец, а за ним и Павел Николаевич, - Ну что, истопники, баня готова?

Сергей Станиславович, по виду, был доволен проведенной экскурсией. Да и Павел Николаевич – тоже.

- Готова, - почти в один голос отрапортовали Настя с Андреем.

Из дома, увидев в окно вернувшихся мужей, вышли и женщины.

- Ну!? – отец, по своей привычке, хлопнул, потирая одна об одну, ладонями, - Тогда не будем тянуть резину? Танюш, - обернулся к жене, - выдай нам полотенца.

- Там уже все. И полотенца, и белье. И чабреца с мятой положили вам. В предбаннике - на скамейке все лежит.

- Ну что ж… – повернулся Сергей Станиславович к Павлу Николаевичу и Андрею, - Тогда вперед?

И мужчины ушли.

А часа через полтора они уже колдовали вокруг мангала, принесенного из сарая хозяином. Профессор укладывал щепу, собираясь развести огонь. Сергей Станиславович раскалывал чурочки от спиленной в прошлом году старой груши. А Андрей доставал из маринада кусочки мяса и нанизывал на шампуры, выкладывая готовые на поднос.

Настя крутилась рядом, переходя от одного к другому, наблюдая и пытаясь каждому помочь. Но ее, по возможности культурно, держали на расстоянии, потому что она больше мешала, чем помогала, отвлекая от дела. Тогда она взяла скамеечку и села рядом с Андреем. Стала наблюдать за его движениями. В ее душе царили уют и радость. В груди таилось, пульсируя, ожидание простого человеческого счастья. И от бани. И от шашлыков. И от общения с гостями. Особенно с Андрюшей. Таким симпатичным и приятным во всех отношениях. Таким понимающим ее. «Зря думала поначалу, что подтрунивает. Ничего подобного. Вот это я понимаю - настоящий психолог. Сразу меня раскусил». Захотелось вдруг спросить – есть ли у него девушка, но в последний момент передумала - почему-то стало неудобно.

Андрей повернулся, как всегда приветливо улыбаясь. Мол, мне так приятно видеть тебя, говори - я слушаю.

«Интересно, он всегда такой? – подумала, - Это его природа? Или профессионально выверенное поведение?»

- Ну, говори уже, - Андрей рассмеялся, - Вижу же. У тебя на лице не вопрос – вопросище.

Мама и Светлана Николаевна в халатах с полотенцами в руках продефилировали к бане.

- Доченька, пошли с нами. Я тебя попарю, - остановилась мама.

- Да нет, мам. Вам без меня свободнее будет. Я после.

- Как хочешь, - махнула мама рукой и повернулась к Светлане Николаевне, - А и то правда. Пошли, Светочка: вдвоем даже лучше будет.

- Ну? И что ты хотела спросить? – вернулся Андрей к прерванному разговору. Он толи с участием, толи с любопытством посмотрел на нее.

- Да так. Ни о чем, - Настя почувствовала, как кровь прильнула к щекам, - Тебе, наверное, показалось.

- Ну да, ну да, - он снова загадочно улыбнулся, а она еще больше покраснела.

- А знаешь, - нашлась Настя, - что ты очень похож на Колдуна… старшего? – уточнила, увидев на лице Андрея недоумение.

- На колдуна? Да еще и старшего? – он рассмеялся, - А что: колдуны бывают старшие и младшие?

- Да нет же, - искренне возмутилась Настя, - Ты не понял. Колдун – певец, - посетовала она на его дремучесть, - А у него есть старший брат. Посмотри фотки в сети.

- Да? – Андрей покачал головой, - Надо же? Может, и я их брат?

- Ха-ха-ха, смешно, - ответила Настя без улыбки.

- А что? Нет? В мыльных операх же бывает? А почему не может быть и в жизни? Представляешь, мои родители и не мои вовсе? Может, я подкидыш?

Оба рассмеялись.

Потом Андрей пошел мыть руки к рукомойнику, висевшему недалеко на вкопанном в землю столбике. А Настя сходила за полотенцем для него. А потом какое-то время они сидели и просто молчали – думали каждый о своем. И это почему-то тоже было приятно. Потом снова разговаривали. Но спросить, что хотела, Настя так и не решилась.

Наконец, пришла и ее очередь идти в баню - женщины вышли раскрасневшиеся, с тюрбанами полотенец на головах.

- Настюша, - громко позвала мама, почти сразу же, как вышла, - Давай, девонька моя, а то все уже голодные…

- Мамочка! Торопиться я не буду. Что ж это за баня тогда? - возмутилась Настя, - Тем более, есть я пока не хочу. Так что меня не ждите.

- Ну ладно, ладно, - пошла на попятную мама, - Извини, не подумала. Все твое уже там, - махнула она рукой, - Можешь идти.

- Спасибо, - Настя повернулась к Андрею и, улыбнувшись, развела руками, чуть приподняв брови: мол, видишь, как со мной обращаются – как с ребенком. И добавила, словно очень этого не хотела, - Я пошла.

Тропинка, протоптанная в траве, по краям начинала прорастать новыми побегами. И наступать на них Настя посчитала предосудительным. Оттого и шла, как модель, словно по линеечке. А вот и массивная, но низкая дверь. Чтобы войти, надо пригнуться. «Не так как раньше», - вспомнила Настя, и мысль об этом отбросила чувства далеко в прошлое. Знакомый с детства рисунок сучков на уже посеревших от времени досках добавил в них ностальгии. Словно в детство окунулась на мгновение.

Она приотворила тяжелое толстое полотно двери и прошмыгнула в предбанник. Пахнуло влагой и березовым духом. Полумрак, окутавший ее, запах распаренных веников, мяты вперемежку с чабрецом, почти сразу изменили привычное состояние сознания. Настя с удовольствием втянула ноздрями густой воздух и замерла. Потом быстро разделась, ощутив поверхностью кожи тепло комнаты, и так же быстро юркнула, приоткрыв следующую дверь, в жаркую негу парилки.

Забравшись на полок, взяла ковшик, тут же лежавший рядом. Набрала немного воды из таза, где плавали ветки мяты и чабреца, и плеснула через открытую дверцу на камни.

Раскаленный воздух, вырвавшийся из тесного объема вьюшки, на мгновение показал себя, пошевелив прямые линии проема. Стал обволакивать сверху вниз сначала голову, покалывая верхушки ушей, затем плечи и грудь, обжигая соски. Контраст температур – внешней и внутренней - вызвал эффект гусиной кожи. Наконец, тепло дошло до кончиков пальцев на ногах, и весь организм отдался наслаждению горячего и влажного безмятежного покоя, сравнимого, наверное, разве что с состоянием эмбриона в матке.

Через несколько минут тепло разошлось. Поверхность тела, вобрав какую-то его часть, набухла, покрывшись мелкими капельками пота, и стала требовать очередной порции тепла.

Настя взяла еще немного воды, и еще раз поддала жару.

Мышцы, когда она улеглась на полке, подложив под голову веник, расслабились, и снова пришло ощущение покоя и наслаждения существованием. Нега, все глубже проникавшая под кожу, распространялась по всему организму. И он, как бы соединившись с окружением и перестав автономно существовать, благодарил за доставленное удовольствие. «Как же здорово!» - мелькнула мысль.

Химические процессы, спровоцированные теплом и ароматом трав, затуманили сознание. Замедлили время, притупив ощущение границы между внешним и внутренним мирами. И Настя поплыла.

Нескончаемый коридор звуков и образов, по которому она двигалась, увлекал ее все дальше и дальше в глубины собственной бессознательности. Она видела картины детства - давно забытые. Удивлялась другим, о существовании которых не подозревала – не могла даже представить, что они в ней есть. Потом наступила темнота. Слышались непонятные, но очень знакомые утробные звуки, голоса незнакомых людей, перекликавшихся с голосами матери и отца. Мышцы напряглись. Появились даже болевые ощущения вперемежку с экстатическими. Пульсирующими. Словно ее продавливали через какое-то тесное скользкое отверстие. Потом она оказалась в наполненном теплой жидкостью сосуде. И неудобство, и боль сменила неописуемая легкость - даже невесомость. Тело свернулось, отчего коленки оказались у подбородка. Потом навалилась масса пространства, раздавив силой гравитации, несоизмеримой с земной. Показалось, что - вот сейчас - ее сплющит, и все – жизнь на этом закончится. Но тяжесть за секунду сошла на нет, и Настя ощутила мгновенное ускорение, за которым, почти одновременно последовало такое же резкое торможение.

«О, Господи! Что это?» - казалось, этого просто не может быть. Перед ней открылась неописуемой красоты картина - огромный голубой шар планеты. Она аж задохнулась от реалистичности увиденного, развернувшегося перед ней ярким свечением.

Но это продолжилось недолго, и ее снова поглотила темнота. За темнотой последовала панорама незнакомого мира. Она появилась вдруг – так быстро и ярко, что захотелось зажмуриться. Но ощущение век пропало. Их словно бы и не было вовсе. Мир возник и в мгновение ока светом и звуками ворвался, казалось, прямо в нее. Замелькали картинки. «Стоп!» - прозвучал в сознании ее собственный голос, и это получилось машинально – душа не выдержала информационной нагрузки. И поток информации остановился, ввергнув Настю в звенящую тишину. Как в немом кино - только цветном, она увидела - на фоне каменных с маленькими окошечками строений - редкие снежинки. Они плавно опускались на начинавшую подмерзать землю. Увидела себя посреди узкой - не мощеной, а потому грязной улочки. Корчившегося младенца на руках, завернутого в тряпки, отдаленно напоминавшие пеленки…

И вдруг, словно вспышка молнии в беспросветности ночи, в тишину вонзился детский крик. Он разорвал ее, а заодно и душу пополам, ошеломив и напугав. Казалось, одновременно с ощущением, что находилась в теле, Настя еще и видела себя со стороны. Видела и понимала, что это она, но себя не узнавала. Молодая женщина, одиноко стоявшая посреди улицы в деревянных башмаках и странной одежде, словно сошла с репродукции какого-то европейского художника из альбома с живописью. Появилось осознание, что тело, в которое только что нырнула, и ее, и не ее одновременно. Дискомфорт ощущался не сильный, но все же он был. Каким-то звериным чутьем Настя уловила надвигавшуюся на нее беду. Быстро подняла голову. И оторопела. Прямо на нее, в этом узком пространстве, где, казалось бы, с трудом разъедутся два всадника, вся в сверкающем железе, на чудовищной, в металлической чешуе лошади, неслась, позвякивая и гулко топая копытами, Смерть. Ужас, полоснувший по душе, когда совсем рядом оказался наездник на разъяренной лошади, снова рассек Настю, казалось, надвое. Прожег от макушки до промежности. И там застрял, вибрируя и вызывая двойственное чувство – отвратительное и приятное одновременно. И только эта, рожденная ужасом пульсация, заставлявшая перетекать жизненную энергию из половины в половину, еще объединяла части каким-то образом в целое, не позволяя животворящему духу покинуть свое телесное пристанище.

Настя бросила взгляд на тяжелую дверь, покоившуюся на массивных кованых завесах. Мысль, что только за ней она успела бы укрыться, вызвала к жизни надежду. Но ее тут же опровергла реальность - пока постучит, пока дверь откроют, будет поздно. Да и откроют ли еще? Она с тоской посмотрела на щеколду, как на последний шанс остаться в живых. Метнулась к ней. Но нажать не успела. Дверь ушла внутрь. И кто-то – похоже, монах - в длинном балахоне с капюшоном, почти закрывавшем лицо, подхватил ее и втянул внутрь небольшого прямоугольного дворика. Перед глазами возникли голая в это время года виноградная лоза, уходившая к терракоту крыши высокого в два этажа дома, и стены из тесаного серо-зеленого камня, проглядывавшие сквозь нее.

Все происходило машинально, словно ее тело жило своей собственной жизнью, а она лишь констатировала эту жизнь. На незнакомом, но почему-то понятном ей языке Настя забормотала слова благодарности монаху и заплакала одновременно, всхлипывая. Стала отчаянно качать ребенка, боясь, что тот своими воплями разозлит спасителя, чувствуя при этом дрожь в ставших такими непослушными ногах.

Человек сбросил капюшон, и она застыла в удивлении, забыв и о ребенке, который почти сразу же перестал плакать, и о холоде, и о неприятно ноющих в коленях ногах. Стало казаться, что это костюмированное представление. Не больше того. Потому что перед ней чуть измененный – будто немного загримированный - стоял Андрей. Она даже тихонько вскрикнула от неожиданности и опустила глаза в землю. Но тут же подняла, боясь обидеть его, понимая, что это и он, и не он.

Внешность человека на глазах трансформировалась. На месте лица Андрея появилось нечто, напоминавшее незаконченную работу скульптора. На нем проступили черты парня, шедшего за ней по проспекту. Все смешалось в сознании в какой-то страшный, нелепый по своей сути сон. Она отшатнулась, машинально выставив ладонь, будто защищая глаза от яркого света. Но тут же испытала замешанное на страхе любопытство. Перед ней снова стоял Андрей. Он улыбнулся, и, укоризненно покивав головой, удивительным по тембру, заметавшимся в стенах дворика голосом спросил:

- Настюша, ты чего так долго?

Голос чем-то походил на мамин. Только был объемным и более низким по тембру. Растягиваясь как резина, он стал наполнять ставшее безмерным существование. Казалось – вот он – рядом, но одновременно далеко. Его обертоны заполнили бесконечность пространства, и получилась какая-то непонятная, вибрирующая тянучка. Затем все свернулось в точку – в темный непроницаемый момент небытия, чтобы почти сразу развернуться прелестными мгновениями замелькавших в памяти образов. Они не успевали запечатлеваться сознанием, но фиксировались чувствами, наполняя сердце благоговением. Затем сквозь это мелькание не совсем ясно проступил потолок бани. Немного стало мутить, после чего привычная реальность вернулась полностью. Настя повернула голову. Увидела на пороге парилки маму с испуганными глазами.

- Настюша, тебе плохо?

- Нет, мамочка, все в порядке, - Настя почувствовала на языке горечь, - Придремнула маленько. Ты закрой дверь, а то пар весь выпустишь. Иди. Я скоро.

- Точно? – мама сомневалась.

- Точно. Иди.

Дверь, задержавшись еще на секунду, закрылась.

Настю немного познабливало. Картины, всплывавшие в памяти, коробили сложившееся представление о жизни, о сознании, о памяти, в которой было то, чего быть, казалось бы, не могло. Она вдруг почувствовала, что немного злится на человека, робость которого отложила на неопределенный срок встречу, потому что теперь знала наверняка - она должна была состояться в тот день. А еще понимала, что нарушен порядок вещей, нарушена причинно-следственная связь событий, которая может развести их надолго. А, может, навсегда. «Может, мы теперь уже и не встретимся никогда?.. А Андрей? – пришла мысль, - Может, он – мой суженый? Ведь он мне не безразличен».

Вдоль позвоночника – толи от мысли, толи от недостатка тепла, выстуженной парилки – прошел холодок. «Нет! Не может быть! – зашевелилось сомнение, - Его надо найти».

Почти сразу Настя поняла всю бессмысленность этого «надо» - поисков иголки в стогу сена. И только надежда – великая надежда на благосклонность судьбы, дающей страждущим душам второй шанс – все же теплилась в ней. Но и она уже была поколеблена откровением, которое говорило, что не к одному мужчине она испытывает чувство притяжения. Тот был далеко, и неизвестно еще – суждено ли ему появится снова в ее жизни. А этот – рядом. Красивый и умный. И очень милый сердцу.

 

Весь остаток дня Настя провела в размышлениях, наблюдая в себе двойственность, совершенно не напрягавшую ее. Иногда она прерывалась - отвлекалась на разговоры компании. Но в основном находилась на своей волне, исподволь наблюдая за Андреем.

Ее задумчивость, уход в себя, вызвали волнение Татьяны Васильевны, объяснившей ее отстраненность по-своему - Настюша перепарилась.

 

22.

 

Через две недели – уже в начале октября – стояла по осенним меркам хорошая без ветра погода. И хоть утро и было солнечным, но осенним - достаточно прохладным. Утро двигало массы машин и людей, стремившихся к рабочим и учебным местам. Благоухало запахом своей свежести, перемежаясь с бензиновым перегаром. Наполнялось ароматами туалетных вод и табачного дыма, горячей сдобы и жареного картофеля из «Макдональдса». Настойчиво впихивало в переполненные троллейбусы и автобусы, впускало в подземку и выпускало из нее пульсирующие потоки спешивших сограждан.

А еще – утро решало классическую задачку с двумя неизвестными, где «из пункта А и пункта В» на центральный проспект из пересекавших их улиц почти одновременно вышли два пешехода. Они лавировали в толпе горожан, думая друг о друге, о встрече, которая обязательно когда-нибудь должна состояться. О том, что ожидание этой встречи уже стало болезненной идеей фикс. О втором шансе судьбы, как они его понимали. Но Судьба, трансформируя бесчисленные следствия предыдущих причин в столь же бесчисленные новые причины, все расставляла по-своему при решении подобных, не поддающихся обычной линейной логике головоломок. Она не давала шансов. Потому что не знала глупого человеческого понятия «случайность». Судьба выполняла только ей известное действо – сводила части, разобщенные очередным циклом воплощений воедино. И лишь поэтому только тогда, когда пробил час, мужчина и женщина стали двигаться навстречу друг другу по уготованному ею маршруту. И теперь уже ничто не могло отвратить их столкновения, словно роковой встречи двух космических тел, неизбежно несущихся в безмерности Пространства по заданным им траекториям.

Они увидели друг друга, когда до столкновения оставалось каких-нибудь два шага. От неожиданности и Максим, и Настя замерли, глядя друг другу в глаза. В самую глубину, передававшую извечную вселенскую тоску противоположностей, разобщенных незыблемыми и всепроникающими законами мироздания. Радуга чувств, переполнившая их души, пронеслась во взглядах, смешавшись воедино. И, представ ослепительным белым светом - вспышкой невероятной силы, оповестила Вселенную о рождении новой системы.

Они верили и не верили своим глазам. То, что виделось таким сложным и безмерным по времени, оказалось недолгим и простым. Что не представлялось возможным в ближайшей перспективе будущего, вдруг стало настоящим. От неожиданности и взрыва эмоций, от мгновенного скачка напряжения оба как-то обмякли. Чувства заполнила благость, перемежавшаяся легкими всплесками эйфории, утверждавшей, что дальше не будет ничего, кроме блаженства и вечной неги соития душ.