Эта странная история напоминает мне слоеный пирог с массой

ингредиентов и непростым рецептом. Его начинаешь готовить задолго до

события: тщательно выпекаешь слой за слоем, сверяясь с записями,

чередуешь начинки, и, наконец, водружаешь на праздничный стол. Жаль

только, что насытившиеся салатами и закусками гости, расходятся,

торопясь успеть на последний автобус. И пирог, нарезанный неровными

кусками, раздается сухим пайком, утрачивая при этом всю свою

величественность.

Эта долгая история напоминает мне матрёшку, разбирая которую, аккуратно

откладываешь в сторону пузатые расписные половинки румяных более

крупных барышень, а следом вынимаешь всё новых и новых куколок с

большими удивлёнными глазами. И вот в твоих руках оказывается

последняя малёхонькая девчушка. Не такая глазастая, как старшие

сестрицы, не такая нарядная, но она-то и есть начало всему.

Эта непростая история вместила в себя смену времён, череду событий,

сплетение судеб и характеров, противостояние нежности и ненависти. Но в

основе её – любовь, только не романтичная и сладкая, не страстная и

восторженная, а глубокая, противоречивая, болезненная, ревнивая,

ранимая и ранящая. Любовь, которую порой не отличишь от ненависти.

Разница лишь в том, что жалит глубже, обжигает раны кипящими слезами,

мучает и терзает диким зверем. Любовь-пытка.

 

* * *

 

Сорок одна ступенька вверх. Маленькая хрущовка, в которую напрасно,

пожалуй, вложены идеи и деньги – не стоила она того. Хотя… Когда-то в

неё как на экскурсию приходили сослуживцы и соседи, узнавшие и

прослышавшие. Квартира-студия, её придумка и её собственный дизайн,

её смелый дерзкий взгляд!

 

Сорок одна ступенька, сорок один год дочери… Тяжесть известия вела

сегодня к ней, оставшейся в одиночестве. Сорок один год дочери, как

приговор, как недоразумение, как безвозвратность. Возраст ребенка,

преодолевший отметку сорок!

Дочь давно жила своей жизнью, неразумно и безоглядно распоряжалась ею,

существовала в жёстко расчерченных коридорах мнимой справедливости,

мыслила и судила, осуждала и приговаривала. Она всегда была с кем-то в

конфликте, потому что вырастила собственное мнение сверх разумных

пределов и лелеяла его в ущерб простому человеческому пониманию,

состраданию, участию и любви.

Именно её строгое и безапелляционное решение встало теперь стеной на

пути Нины Георгиевны, не давало преодолеть трудный путь длиною в

сорок одну ступень, запрещало, не пускало, сталкивало вниз… А ведь она

шла даже не к ней. Шла в последний раз проститься с давно оставленным,

но не вычеркнутым, не забытым и когда-то давно очень любимым

человеком.

 

Нина Георгиевна почувствовала неладное неделю назад. Настойчиво

набирала знакомый номер, но всякий раз безрезультатно. Веня давно не

вставал, а Люша ей одной ведомым чувством угадывала Нинины звонки и

трубку не брала. Беспокойство давило. Нина Георгиевна принялась

обзванивать знакомых и лишь тогда узнала, что его не стало. Она никак не

могла понять, почему все знают, обсуждают, готовят похороны, а она,

прожившая с Веней более двадцати лет, не участвует во всём этом,

намеренно вычеркнута, отстранена и лишена права. Кто определил это

право? Кто имел право игнорировать её? Нина Георгиевна не допускала

мысли о Люше. Хотя, что значит не допускала? Бежала от неё, не смела

верить, не решалась даже произнести? Слова, всё это только слова … Нина

точно знала, что вынести суровый приговор и, главное, привести его в

исполнение могла только Люша.

 

Нина взяла себя в руки, преодолела последний пролёт, выдохнула,

предвидя непростую встречу с дочерью. Но она ведь она просит столь

малого - увидеть в последний раз, проводить... Нажала на кнопку звонка.

За дверью явственно услышала шаги – дочь с детства не по-девичьи громко

топала ногами, а став взрослой, привыкла носить большие тапки без

задников, в которых, словно на лыжах, шумно и размашисто «подъезжала»

к двери. Именно эти длинные шуршащие звуки и потухший на мгновение

кружок дверного глазка заставили Нину Георгиевну чуть посторониться. Но

щелчок замка не последовал, а звуки не просто затаились - умерли. Нина

растерянно подождала и снова позвонила. Тот же результат. Однако теперь

она отчётливо уловила движение за дверью, будто кто-то прислонился

спиной, и этот характерный выдох - так грубо, раздраженно, оскорбительно

бросают в лицо «чё припёрлась?».

Нине перестало хватать воздуха, она силилась позвать дочь, но не могла

произнести слов, звуки будто гасли, захлебывались и тонули. Она не

понимала, как это возможно? Ведь нет его больше, совсем нет! Это

последний шанс, миг, возможность сказать на прощанье то, что важно им

обоим. Успеть, пока, надеялась, душа ещё присутствует и ещё слышит.

Нина Георгиевна решительно позвонила снова – она имеет право.

Молчание. Еще звонок, и, как пощёчина, удаляющиеся от двери шаги.

Слёзы внезапно хлынули по щекам. Это немыслимо! Откуда и за что эта

ненависть? За что!?...

 

* * *

 

Люнюшка родилась в любви, в настоящей яркой живой любви, в желании

иметь лучшего, самого необыкновенного ребёнка, в готовности дать ему всё

возможно-невозможное, а, главное, - облако этой безграничной любви.

Порядочный своеобразный, почти.., нет - весьма красивый мужчина, и

необыкновенно заботливый отец. «Таких отцов выдают по большому

блату», - его любимая «скромная» характеристика своим редким качествам.

Лёгкая поражающая игрой ума и фантазии, жонглирующая идеями,

летящая впереди времени мать. Она не говорила о редкой удаче,

даровавшей такую женщину в матери и жёны, но все это и так знали.

Нина, Вениамин и Люнюшка – три дорогих друг другу человека, едва

заметная ячейка огромного человеческого общества.

 

Нина работала гидом. На этом в одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом

году можно было поставить точку, потому что гидами работали тогда только

«неземные» избранные потрясающие женщины. В больших стрекозьих

очках, с модными стрижками, в цветных сапожках и в перетянутых на

талии модных плащиках, всегда спешащие на свою работу-сказку, в свои

рабочие дома-автобусы, чуть-чуть не наши, чуть-чуть из другого полного

неонового света мира, они сеяли вокруг удивление и восхищение.

Нина была более чем достойной представительницей профессии.

Образованная, воркующая на английском и немецком, свободно пишущая,

говорящая и мыслящая, лёгкая на подъем и совершенно незаменимая в

работе с туристами. Её особенно любили за тонкий вкус. Во всём. Вряд ли

кто-то мог представить себе, что все эти качества – нечто случайное, то, что

чудом зачерпнула она при рождении из далекой истории предков. А в

буднях её взросления даже намека не могло быть на столь исключительные

качества.

 

* * *

 

Помнила себя Нина лет с пяти. Жила в семье у тётки, которая относилась к

ней строго, без лишних эмоций и всякого проявления любви-нежности.

Следила, чтобы племянница хорошо прополаскивала волосы в бане, не

носилась без дела по улице, не рвала вещей – где напасешься одежды,

когда своих пацанов двое. Приучала к домашней работе, не делала скидки

на малый возраст – пусть девчонка с малолетства учится обихаживать себя

и по дому помогать. Матери-то, видно, не до неё.

Нина послушно выполняла всё, что поручала ей тетка. Стирала, убирала,

гладила свою одежду старым тяжёлым утюгом – других вещей тетка не

доверяла, боялась, что прожжёт Нинка дыры, не приведи господи. Нина не

прожигала, вообще была удивительно аккуратной и какой-то по природе

чистенькой и ухоженной. Волосы заплетены, одёжка сидит на худых

плечиках ладненько. В школу пошла – училась неплохо, всё что-то новое

узнать стремилась, книжек читала уйму. Неделя – и опять в школьную

библиотеку побежала.

Мать отправила Нину к сестре, но Нина долго не понимала зачем. От матери

приходили скромные деньги на содержание, редко - посылки. Виделись не

больше раза-двух в год, когда матери удавалось выбраться к родне. Тетка

вела себя с матерью строго, неприветливо. Нина же наоборот радовалась,

жалась к ней и просила забрать с собой. Но мать уговаривала и убеждала

потерпеть. Объясняла, что у тетки в большом посёлке Нина и выучится

лучше, и работу найдет интереснее.

Не знала тогда Нина, что мать оберегала её от злых сплетен и слухов, от

людской ненависти. Жила мать с пришлым человеком не расписанной. Она

вообще была не такой как все, со своим пониманием того, что должно, и

того, как будет. Сплетни за спиной переносила стоически, гордо. Лишь

дочь оберегала, как могла, потому и удалила от себя. Сознательно. Нина

даже и не знала человека, с которым жизнь свела мать, не знала, чем она

живёт, насколько и почему так важен для неё этот незнакомый мужчина.

Не понимала и зачем тётка в ночь-полночь гонит мать из дома – к себе

езжай, некуда тебя здесь укладывать. Хотя Нина готова была отдать матери

свою лежанку, сама на голом полу спать, только бы мама задержалась

подольше. Но мать смиренно собиралась, повязывала платок кругом

красивого печального лица, прижимала к себе дочь и уходила в ночь.

Всегда…

Значительно позже, когда Нина училась уже в институте и жила в

общежитии, обязательно оставляла приезжавшую с гостинцами мать, а сама

устраивалась, где придётся. Жалела мать, не укоряла, сочувствовала её

непростой судьбе. Но тогда уже не было у Нины той щемящей потребности

находиться рядом, ласково гладить мать по голове, тихим шёпотом

рассказывать обо всём том удивительном и прекрасном, что Нина находила

в сотнях зачитанных, затёртых, но светлых, чистых, зовущих книг,

которыми раскрашивала её существование судьба.

Пожалуй, оторванность от матери, детское одиночество и общая

непритязательная безыскусная обстановка того времени, когда незачем и

нечем было кичиться друг перед другом, нечем было владеть и нечему

завидовать, создали благоприятную почву для формирования маленькой

Нины. Она обладала значимым преимуществом – на её увлечения

оставалось слишком мало времени, поэтому она использовала его бережно,

не разбрасывая и не растрачивая на мелочи. У неё был слишком скромный

выбор, потому отсутствие возможностей она компенсировала детской

безудержной фантазией. До неё, по большому счету, никому не было дела.

Поэтому она прошла свой путь проб и ошибок, не рассчитывая ни на кого,

но извлекая суть и хорошо запоминая уроки.

Родственники, больше всего тётка, удивлялись, откуда в задрипанной

тощей недолюбленной Нинке проявились какие-то непонятные таланты. В

школе все нахваливали, твердили тётке про непохожесть, про особенность

Нины, про не видано какие манеры, каких сроду в родне не знали - откуда

бы им взяться. Отмечали даже элегантность, о которой и говорить нечего –

кака-така элегантность в дворовой деревенской девчонке, таких слов-то в

обиходе нет, а туда же. У тётки ум не готов был воспринимать что-либо, не

вписывающееся в наблюдаемый привычный и понятный ей строй жизни. А

иностранные слова, коими характеризовали Нинку учителя, вызывали одну

лишь опаску. Мать неизвестно что творила всю жизнь - смотреть людям в

глаза стыдно, а теперь и Нинка, как розан в огороде, непонятно откуда

взявшийся и торчащий без пользы на капустной гряде. Ох, опасалась

тетка, придётся с Нинкой ещё горя хлебнуть. А потому, когда племянница

только заикнулась о городе, об институте, спроворила её - самолично на

станцию свезла, рукой махнула, сплюнула в пыльную придорожную

крапиву и думать забыла. Выполнила долг, не бросила родню, а теперь и

взятки гладки – никто не смеет вслед чего дурного сказать.

Нина успешно окончила институт, нашла интересную работу, но, главное,

она словно бабочка из кокона выпорхнула в новую полную эмоций и

впечатлений жизнь, раскрыла свои нежные яркие крылышки, расправила

их в свободном полёте. Всё, до срока таившееся в ней, накопленное и

нерастраченное, её наполненный внутренний мир, фантазии, стремление к

красоте, к умным светлым образованным людям – всё было предъявлено

разом, всё заявило о себе мощно и громко.

Не было причин сомневаться, что Нина будет востребована. Какое-то время

она профессионально занималась переводами, по просьбе и протекции

коллег иногда давала частные уроки, но в основном работала гидом. Это

последнее казалось временным явлением, небольшой подработкой,

способом лишний раз попрактиковаться в языке, но на самом деле

доставляло Нине наибольшую радость и удовлетворение. Работа гидом

позволяла её натуре напитываться новыми фактами, с интересом

наблюдать за каждой новой группой, проявлять почти артистические

способности, занимая и увлекая экскурсантов. С интересной общительной

всегда улыбающейся и позитивной Ниной хотелось бесконечно долго

мчаться на красном блестящем экскурсионном автобусе, слушать её

расцвеченную цитатами, эпитетами, поэзией или хорошей классической

прозой речь; верить, что всё в её жизни столь же радужно, прекрасно и

безоблачно, как яркое небо за окном, как игра солнечных зайчиков на

хромированных частях нарядного автобуса, как слепящий отблеск золотых

куполов, проплывающих вдоль борта и наполняющих красотой и особой

российской «экостью» насыщенный туристский маршрут.

Так оно и было. В конце дня Нина прощалась с очередной группой

любознательных и пытливых, перепрыгивала из поблёскивающего лаком

автобуса в пыльный недовольно дребезжащий трамвай номер три,

ненадолго расслаблялась, но уже через двадцать минут сходила на

остановке «Переулок угольщиков». Когда водитель объявлял остановку,

Нина всякий раз улыбалась, представляя целый переулок одинаково

чумазых угольщиков, но ни разу не наблюдала их в этой, казалось бы,

специально выделенной географической точке. Скорее переулок был

тополиным. Засажен он был высоченными мощными тополями,

оживающими после зимней спячки с первыми тёплыми лучами,

насыщающими воздух терпким ароматом раскрывающихся липких почек и

необъятным пуховым одеялом укрывающими всю улицу в период

весеннего цветения. Нина прощала тополям и испорченные клейкими

привязчивыми почками туфли, и неопрятность комнаты, в которой по

весне, как у себя дом, разгуливал непрошеный пух. Прощала, потому что

переулок Угольщиков с некоторых пор стал её домом – пусть временным,

съёмным, скромным, но домом для её маленькой семьи.

От остановки Нина пробегала до конца квартала и, наконец, вдавливала

кнопку безумца-звонка, который заливался, захлёбывался, снова

подхватывал свою пионерски задорную песню, и сам себе неизменно

радовался. За дверью слышались торопливые взрослые шаги и несущиеся

вскачь, опережающие их, топочущие громкие маленькие. Веня с Люнюшкой

распахивали дверь, Люнька вцеплялась в Нину, как обезьянка

подтягивалась и уже на материных руках въезжала в коридор. Это было

счастьем.

 

* * *

 

Вениамин был полной противоположностью Нине. Неисправимый домосед,

неутомимый поглотитель чая и газет, домашний политик, кухонный

революционер, непрофессиональный, но увлечённый критик. Инженером

он служил строго до шести, потом мыслями его овладевали голоса оттуда,

извлечение скрытого смысла отсюда, сопоставление и анализ, которые

порождали смелость негромких высказываний при открытом водопроводном

кране. С Веней было отнюдь нелегко, но Нина прощала ему странности, не

придавала особого значения отсутствию денег, легко мирилась с

дискомфортом съёмного жилья. Проведя всё детство вне семьи и без

семейного тепла, к бурчанию Вени она относилась снисходительно,

послушно сидела на кухне, не слыша, слушала его монологи, не вникая,

пропускала целые абзацы, что-то готовила, что-то протирала, что-то

ухватывала в произносимом тексте и поддакивала. На самом деле,

наговорившись за целый день, Нина пользовалась возможностью помолчать

и не тратить сил на ненужные разговоры. То, что они были ненужными,

конечно, понимала, так как ни к чему они не вели, ничего не меняли. Но

главным в отношениях с мужем было другое. Напившись чаю, сняв очки,

близоруко нечётко различая её лицо, устав от роя тревожных мыслей, Веня

с любовью смотрел на Нину, прижимал к себе умаявшуюся Люшу и с

нежностью укладывал её спать. Нине казалось, что именно в эти минуты

Вениамин был настоящим, родным и близким. Ему же самому казалось, что,

«навоевавшись» и проявив свою гражданскую позицию, он может

расслабиться и отдохнуть в кругу семьи.

Забавно, но Вене даже в голову не приходило, что долгожданное

расслабление приходило к нему, только когда рядом была Нина – под её

защитой, в окружении её заботы, в неге обустроенного ею быта. Хотя и

Нина, казалось, не ощущала своей роли, не стремилась к первенству в

отношениях с Веней, не примеряла сан главы. Она просто не знала, как

должно быть. Отдавала близким всё, что могла и умела. Взамен не

требовала ничего – не думала, не подозревала, не научена была требовать.

Наверное, потому что никогда не забывала и с болью заново проживала

своё неласковое детство, жалела мать, отдавшую её, казалось, во спасение,

но на деле - на произвол. Произвол тётки, её неразвитых грубоватых

сыновей, жестоких одноклассников, кричавших вслед маленькой Нине

«приживалка». На произвол судьбы, непонятно почему и, пожалуй,

случайно благосклонной к Нине. Но ведь могло быть и наоборот... А, может

быть, девочке Нине, девушке Нине, женщине Нине был дарован талант

любви, любви без оглядки, без предъявления счетов, без ожидания

благодарности, без требования возврата долга?..

 

* * *

 

Работа позволяла Нине время от времени перехватывать для Люши

импортные невозможно красивые костюмчики, смешные малюсенькие, но

скроенные на взрослый манер ботики, диковинные комбинезоны, которые

мало кто и называл-то правильно – говорили «канбензоны». Не важно, как

их звали, но Люшенька, благодаря им, была модной и вполне ничего себе

девчонкой. Во всяком случае, Веня по выходным с гордостью выгуливал

Люшу при любой погоде, лишь летом подхватывал в карман трусишки на

запас – мало ли какая случайность. Нина только улыбалась, наблюдая из

окна долговязого Веню, ведущего за руку пухленькую сосредоточенную

Люшку. Нине редко удавалось составить им компанию – выходные для гида

самые что ни на есть рабочие дни. Поэтому, отправив семейство на

прогулку, она в темпе допивала чай, ухватывала бутерброд с сыром и пулей

неслась на трамвай. Только лёгкий шлейф духов на какое-то время

оставался в коридоре. Люша всё детство ощущала маму не по её

присутствию рядом, а по этому знакомому чуть сладковатому аромату.

 

Время летело быстрее, чем успевала воспринимать его Нина. Люша

окончила четвертый класс, вместе с девочками занималась в танцевальном

кружке, но без особого усердия. Влюбилась в мальчика Тёму, с которым

сидела за одной партой, с ним же разодралась, чтобы не раскрыть своего

чувства, получила двойку по поведению и обиделась на весь свет. Веня

продвинулся до зам.зав.отделом, но там и застрял – внутренняя

убежденность не позволила ему вступить в партийные ряды, а без

партбилета в замах можно было пребывать до пенсии. Общими усилиями

Нина с Веней дождались очереди и получили скромное жильё – прощай,

переулок Угольщиков.

Казалось бы, живи, да радуйся, но перестройка взбудоражила страну,

перебуровила сознание, съела накопления и достижения, вернула всех на

старт. Новое время, новые счета. Веня до полуночи день за днём курил на

кухне, смотрел в крошечный экран «Шилялиса» и пытался предугадать,

надолго ли вся эта вакханалия. Можно было не волноваться – в его

институт к началу рабочего дня приходили только старпёры-пенсионеры,

маявшиеся бессонницей. Остальные подтягивались часам к десяти,

дискутировали подолгу, обменивались мнениями. Веня чувствовал себя

экспертом, политиком, экономистом. Его слушали и советовались. Одни

события сменялись другими, вчерашние лидеры уступали место

сегодняшним, сегодняшние изначально понимали, что пришли ненадолго и

успевали «обогатиться» моментом, дни тянулись за днями, и только в семье

Нины, казалось, законсервировалось ушедшее время.

Никому не стали нужны её экскурсии - по телеку всё не в пример забавнее.

Нина с трудом сводила концы с концами, и в один из дней, не выдержав,

начала тяжёлый разговор с мужем. Так больше жить было нельзя. Она всё

понимала, у неё тоже были принципы, она также осуждала спекуляцию – а

как ещё назвать, именно спекуляцию, развернувшуюся на лотках улиц, на

рынках, в вестибюлях организаций и бог весть ещё где. Но Нина убеждала

Веню, что им вместе надо найти выход, изменить свой взгляд на жизнь,

постараться выскочить из бедноты и унижения – обносились все, в

холодильнике мышь повесилась, Люшка в школу ходить отказывается – там

все крутые, а она нет. Веня упирался, доказывал, что положение их

временно, что пока раздел власти не закончится, пока не поубивают всех,

дёргаться бессмысленно. А уж потом!... Когда потом, Веня сказать не мог, а

Нина больше не хотела слушать. Уснула, отвернувшись к стенке. А наутро

встала с решением пробиваться самой - найти нормально оплачиваемую

работу, чего бы это ни стоило, и как бы ни относился к этому Вениамин...

 

Некоторые знакомства, способности, собранность и высокая

работоспособность, натренированные за годы, привели Нину в рекламный

бизнес. Оказалось, никаких правил и ограничений не существует. Знай,

проявляй фантазию - ищи клиентов, «обаёвывай» их, подтягивай

производителей, которые кое-что умеют, но ещё не знают что, убеждай,

упорствуй, доказывай, включай связи – вот и всё, ты в теме! Связей и

фантазии Нине было не занимать, процесс ухватила быстро, вцепилась в

работу зубами, и постепенно поехало-закрутилось колесо.

Нина возвращалась теперь поздно, иногда ночью, заказов было море. Часто

к её приходу Веня и Люша уже спали. Страсти в семье постепенно

улеглись, даже Венино бурчание. Нынче Нина приносила в дом приличные

деньги, на которые вся семья могла не просто жить, а, пожалуй, жить

неплохо. На столе ждал ужин. Веня хотя бы в этом был честен – не

зарабатывал, так хоть содержал дом и следил за Люшей. Уладилась

обстановка и у дочери в школе – вертушка Люшка с удовольствием бегала

на занятия. Правда, привлекала её не учеба, а возможность пощеголять в

модных курточках, кроссовочках, в крутых джинсах или кожаных юбках, от

которых обмирали одноклассницы и завистливо косили глаза молодые

учительницы.

 

Незаметно минуло ещё пять лет, которые также незаметно развели по углам

Нину с Веней. Сначала жизнь, казалось, просто шла в противофазе. Когда

он был дома, она запускала новые проекты и практически жила на работе.

Когда она была дома, он был… Где он был, Нина не очень себе

представляла. Если честно, она даже не всегда замечала, где он. Веня

необыкновенным образом растворялся в квартире – мимикрировал в

полосатой пижаме на полосатом диване, неспешно покуривал на балконе за

кадкой с монстерой, с кружкой горячего чая подпирал бок холодильника и

немигающим взором вперивался в старый маленький «Шилялис». Он давно

не вёл «военных» действий, не сражался с телевизионными

обозревателями. Он стал молчаливее, надеясь, наверное, только таким

способом обратить на себя внимание в кричащем сутолочном мире. Но никто

этого внимания не обращал, и жизнь неслась по буеракам и ухабам, не

щадя рессоры, а Венечка, словно на скамейке запасных, всё больше

засиживался на полосатом диване, всё чаще замирал в нише за

холодильником, всё реже подавал голос и практически исчез из Нининой

жизни.

Делать вывод, что лишь он целиком и полностью был неправ, вряд ли

справедливо. Неправы были оба. Нина честно и часто критически

подходила к оценке собственной роли. С какого-то момента то ли устала, то

ли чересчур углубилась в работу. Объясняла себе, что должна, обязана,

оправдывалась хорошей заплатой, ради которой стоило и потерпеть. Но,

вероятнее всего, в работу загоняли её изжившие себя отношения,

невероятная разница темпераментов, повзрослевшая дочь.

Маленькая непоседа Люша с раннего детства баламутила жизнь Нины и

Вени, и, казалось, этому не будет конца. На фоне её гиперактивности, под

гнётом непомерной рабочей нагрузки постоянно хотелось спать. Но пока по

комнатам топотали её ножки, а вверх взвивался безудержный детский смех,

находились силы, и открывалось второе дыхание. Когда же Люша подросла,

обзавелась собственными друзьями, взрослыми делами и бесконечными

разговорами по телефону, Нина постепенно начала терять свою

заряженность и позитив. Вернее, она по-прежнему выплескивала их на

работе. Заказчики алчно требовали всё новых идей, всё более

нестандартных подходов, не сознавая, соперничали с конкурентами не

продуктами своей реальной деятельности, а Ниниными рекламными

фишками, ради которых она, порой, днями билась в поиске свежей мысли.

Но вот в семью она возвращалась как потрепанный парусник в порт

приписки – с разорванными парусами, сломанными мачтами, с потухшим

взглядом и без съестных припасов. Переступая порог квартиры, мечтала о

покое, о тишине, о возможности поджать ноги в кресле у торшера и

почитать. Неважно что, просто почитать.

Права на отдых её беззастенчиво могла лишить только дочь. Люше с Ниной

было интересно. У Нины имелась масса знакомств, с Ниной можно было

легко попасть на любой показ, на премьерный или закрытый просмотр,

заглянуть, казалось, лишь на минуту в кофейню, но пропасть там на пару

интереснейших часов в компании невесть откуда подвернувшихся

невозможно давних и столь же невозможно обаятельных знакомых. Нина

поддавалась на Люшины провокации легко, даже когда, откровенно говоря,

не было сил донести ноги до места очередного вулканически разверзшегося

Люшиного интереса.

 

* * *

 

В какой-то момент, возможно, от усталости, а, может, от непостижимости

предположения, Нина пропустила долгий ревнивый Люшин взгляд. Пока

красивая девочка Люша считалась детёнышем, в компании с Ниной ей

авансом приписывались необыкновенные качества матери. А как иначе –

такие гены! Но девочка росла, из детёныша превращаясь в самку.

Нехорошее сравнение, но применённое лишь в том смысле, что в возрасте

девушки Люша неизбежно начала соперничать с матерью уже как

женщина. Казалось весьма выгодным рядом с признанным талантом Нины

острее пошутить, виртуознее парировать, умнее высказаться. Но только

хитрая затея никак не находила возможности реализоваться. Нина же, не

предполагая мысли о соперничестве с дочерью, наоборот, всё тоньше

играла с ней, тянула за собой, передавала опыт и навык светской игры.

Однажды Люша поняла, что, несмотря на все усилия, не может превзойти

мать. Мысль – печальная, как «Прощанье славянки» вслед уходящему

поезду. Мысль, препарирующая неприятную истину, будто патологоанатом

за прозекторским столом. Мысль-обида, мысль-отчаяние, смириться с

которой нет сил. И в пику матери Люша кинулась в «простонародье». Она

принялась курсировать по домам подруг, пила чаи допоздна, по несколько

раз за вечер порывалась уходить, извинялась, что доставляет неудобство

своим присутствием, но почти не сопротивлялась уговорам и соглашалась

на очередную чашку горячего чая. Вела долгие кухонные разговоры с

подругами и подсевшими к молодежи родителями подруг, перед которыми

Люша натурально лила слёзы, жалуясь на одиночество, непонимание,

отсутствие семейного уюта. Уходила поздно, с печалью на лице, что

следовало понимать как муку возвращения в опостылевший дом. Котлеты и

щи на плите (которым, к слову сказать, Люша всегда предпочитала

бутерброды с семгой, йогурты, а лучше - разнообразие меню любимых ею

кафе) вдруг стали возводиться Люшей в культ семейного уюта и счастья.

Об их отсутствии она старалась нарочито трагедийно упомянуть при матери.

Отца Люша до определённого времени в союзники не принимала.

Минимализм его потребностей, незаметность перемещений по квартире,

углублённость в изучение окружающего мира посредством старого и, как

она считала, уже склонного к маразму «Шилялиса», вполне устраивали

Люшу. Отец просто ей не мешал. Но в новом сценарии для него тоже

нашлась роль. Непонятно откуда у Люши проявилась забота к отцу.

«Переваренные» макароны или «вполне ничего себе» яичница призваны

были корить нерадивую мать - дома шаром покати, отец с работы приходит

к пустым кастрюлям, бельё не глажено, пыль ковром (для подчеркивания

этого недостатка Люша с удовольствием проводила пальцем по пыльной

столешнице), а мать с работы не дозовёшься. Мысль вытереть злосчастную

пыль, перегладить бельё, приготовить, наконец, что-то существеннее

лапши, взрослой Люше не просто не приходила в голову, а гневно

отвергалась ею. Если матери ничего не надо, рассуждала Люша, то почему

это должно стать её заботой?

Нина наивно «проглотила наживку» и кинулась исправлять ситуацию.

Винила себя, безропотно принимая упрёки. Взялась неистово готовить

завтраки, обеды и ужины. Впервые сорвалась на работе, объясняя, что

больше не может дневать и ночевать на службе, что её ждет семья и

ребёнок. Какой ребёнок, удивлённо пожимали плечами сослуживцы? Люше

к тому моменту исполнилось двадцать.

Ниниными стараниями квартира быстро преобразилась, хотя, положа руку

на сердце, никогда и не была всерьёз запущенным объектом. Теперь же

серией генеральных уборок Нина привела её в исключительно нарядный

вид. Холодильник то и дело обновлял ассортимент – тут тебе и супчик, и

жаркое, и блинчики с яблоками. Даже морсы в запотевшей бутыли

несколько раз на неделе сменяли друг друга. Веня, весьма неприхотливый к

еде, повадился приходить на обед домой, сытно ел, выкуривал пару

сигарет, оставлял в раковине грязную посуду, неспешно возвращался, но

уже без энтузиазма завершал рабочий день. Пополнел заметно.

Люша на некоторое время была выбита из колеи. Её тактика не сработала –

Нина слишком легко признала вину и исправляла её с неистовством

кающегося. Но проявленная ею покорность вызывала у Люши одно

раздражение. На этом этапе ей ещё тяжело было справляться с собственной

совестью. Из-за тупого усердия матери, не с чем стало в очередной раз

приходить к подругам, нечем вызывать сочувствие, хотя не его, а

внимания, полного и безраздельного проникновения, подчинения себе

искала Люша. Подсознательно и абсолютно иным способом, но она всеми

силами стремилась создать вокруг себя обстановку, годами окружавшую

Нину – обстановку заинтересованности и участия. В одном, но главном

разнились позиции матери и дочери. Нина была источником позитивного

общения, интересным собеседником, центром притяжения, донором,

отдающим себя родным, близким, профессии, делу – всему, к чему она

испытывала потребность приложить силы и возможности. Люша же плела

паутину на интересе иного рода. Ложью и предательством прокладывала

она дорогу жалости и состраданию. А сосредоточив на себе смешанное со

слезами внимание, удобряла почву новой ещё более изощрённой ложью.

Где бы ни разыгрывала свои спектакли Люша, ей верили, заочно осуждали

Нину, придирчиво оглядывали её при встречах, додумывали и надумывали.

Люша фантазировала, расцвечивала фантазии разнообразными деталями,

вживалась в созданные обстоятельства и постепенно перешагнула из

реального в тёмный мир зависти и ревности.

Внешне переход состоялся столь незаметно, что Нина долгое время не

чувствовала произошедших изменений. Раздражение дочери списывала на

возраст, поиск себя, на всё что угодно, но глобально ошибалась в главном.

Нина настолько любила дочь, так безотчетно готова была отдать ей всю

себя, и столь однозначно нераздельно понимала кровное родство, что не

могла представить полное отсутствие взаимности в человеке, который был

плоть от плоти её продолжением. Нина надеялась, что всё лучшее,

вложенное в ребёнка, имеет единственное свойство накапливаться.

Полагала, что воспитание ребёнка в любви влечет с его стороны зеркальное

отражение столь же сильных и бескорыстных чувств по отношению к

родителям. Свято верила, что ребёнок уже по праву своего рождения не

может отречься или предать отца и мать.

 

К возрасту своих двадцати двух лет Люша сумела до такой степени

накалить обстановку, вбить столь прочный клин между матерью и отцом,

так искусно убедить отца в надёжности своего союза с ним, что разрыв стал

неизбежен. Подогреваемый Люшей, убеждённый ею в своей

недооцененности, обычно малозаметный Веня вдруг начал выступать на

стороне дочери в её часто возникающих конфликтах с матерью. Внезапным

образом возможность высказаться и быть услышанным восстановила в

памяти Вени, казалось, уже оставленные в прошлом качества кухонного

воителя. Восстановление образа пришлось на тот тяжёлый для любого

мужчины период, когда ушла не только молодость, но и период зрелости

уже стекал во вторую фазу, когда нет достижений, когда сравнения не в

твою пользу. На его сомнениях и внутреннем разломе Люша выстроила

хорошо продуманную теорию, объявляющую Нину главной и основной

виновницей его жизненных неудач. Веня схватился за подброшенную

мысль, как утопающий за соломинку. Он мог бы многое, если бы…

 

Нина сдалась, когда был открыт второй фронт. Невыносимый характер

Люши, нарастающее чувство вины, что не смогла воспитать её, что

потеряла контакт с дочерью, что утратила связь с собственным ребёнком,

подтачивали сознание. Вкупе с этим Венины укоры и озлобленность

добили Нину. Ей не оставалось ничего иного, как уйти из семьи. Вот тогда и

появилась в её жизни однокомнатная квартира, в которую Нина уходила,

плотно прикрывая за собой дверь прошлой семейной жизни. Кукушонок

Люша выполнила свою природную миссию.

 

* * *

Как Нина жила, Веня и Люша не интересовались. Оставшись одни, сперва

без принуждения поддерживали союз обиженных. Но недолгое время

спустя Люша потеряла интерес к отцу, а его назойливые рассуждения о

предназначении и невостребованности стали откровенно раздражать. В

доме постепенно воцарилась тишина. Люша большей частью отсутствовала,

Веня маялся одиночеством. В этом изолированном состоянии он постепенно

начал прозревать, по-иному оценивать причины развода с Ниной,

почувствовал себя обманутым и совершенно разочарованным.

Удивительно, но Нина каким-то непостижимым образом уловила его

состояние, позвонила. Говорили недолго, но спокойно, по-доброму. И так в

течение еще многих лет, нечасто, но искренне и по-родственному Веня и

Нина созванивались, не посвящая в свои разговоры Люшу. Родители,

каждый по-своему, испытывали неловкость за нечто упущенное в её

воспитании, за то, что теперь уже было не вернуть, но о чём каждый из них

безнадёжно жалел.

Материны посылки – продукты, одежду, подарки – Люша принимала через

отца, Нину старалась избегать. Нина, наоборот, подгадывала время, чтобы

увидеться с дочерью. Встречи были редкими. Люша похорошела, и,

казалось, кое-что налаживается в её личной жизни. Когда однажды Люша

заговорила о возможном замужестве, в душе Нины затрепетала надежда. И

ключи от своей пустой к тому времени однокомнатной квартиры Нина

вложила в руку Люши, молясь и прося Бога о благосклонности к дочери.

Могла ли Нина предположить, что брак Люши распадётся, не состоявшись,

что дочь с ещё большей завистью к новому обеспеченному браку матери

бросит все свои силы и фантазию на борьбу с ней, на компрометацию

матери в глазах знакомых, на разрыв и выжигание всех и всяческих

дружеских связей.

Нине было безумно стыдно за дочь, но не менее стыдно ей было

оправдываться и доказывать свою правоту. Главное, любые оправдания

неизбежно предъявили бы обществу истинный характер Люши, сделали бы

достоянием гласности её непорядочность, завистливость, лживость,

никчёмность. Да, никчёмность, потому что на четвёртом десятке лет Люша

продолжала оставаться лишь Люшей, без семьи, образования,

определённой профессии и стабильного дохода.

Нина миллион раз задавала себе вопрос, что произошло с её милой,

славной, красивой и необыкновенно любимой Люшей? Как случилась эта

метаморфоза, это перерождение девочки-дочки и чужую злобную

несчастную женщину? Нина стоически несла свой крест, ведь тяжесть его

была ничем по сравнению с грузом предательства. А именно так

воспринимала Нина необходимость открыть миру дочь в настоящем её

обличье, если бы захотела, наконец, оправдаться в глазах знакомых.

Никогда и ни при каких обстоятельствах Нина не сделала бы этого, а

посему, предпочла уйти в тень, оставив Люшу примой на сцене когда-то

большого театра своих знакомых, друзей, почитателей, знавших, любивших

Нину, восхищавшихся ею, но ставших, к сожалению, статистами в

Люшиной постановке.

 

Вот и вся предыстория, приведшая Нину Георгиевну через сорок одну

ступеньку к своей бывшей квартире, просящую перед закрытой дверью о

возможности по-христиански проститься с телом бывшего мужа, молящуюся

уже не о покое ушедшего Вени, а о здоровье и разуме единственной

дочери. Нина Георгиевна сквозь слёзы перекрестила дверь и медленно,

сдерживая рыдания, не удостоившись толики человеческого, даже не

родственного, участия, бессильно опустив голову, начала спускаться вниз.

Выходя из подъезда, повернула голову в сторону окон на третьем этаже.

«Прости, - тихо проговорила она, непонятно себе ли, Люше ли.

У окна в квартире на третьем этаже Люша смотрела вслед матери и тоже

плакала. Она отомстила за всё, не проявила слабости - матери не будет на

похоронах, она так решила… Но как же гадко было на душе, как

разрывалось сердце! Люша даже представить не могла, что это так больно –

быть сволочью.

Она плакала о собственными руками сотворённой неудачной жизни; о

противостоянии и борьбе с матерью, на которые бесцельно потрачены

лучшие годы; о смерти отца, которую до сего момента воспринимала

равнодушно, как избавление от старого надоевшего практически лежачего

больного. Лишь сегодня с появлением матери его уход вдруг стал

осознанным – нет отца. Люша плакала о том, что уже никогда не сможет

прийти, позвонить, услышать голос матери. Она прекрасно знала, что

сделала всё возможное ради себя и против неё, стала абсолютной стервой в

глазах знакомых, и абсолютным дерьмом в собственных. И именно

пришедшее сегодня осознание вины перед матерью, вот эта накрывшая ее

с головой удушающая вина, этот разрывающий душу стыд, который жжёт

глаза и щёки кипящими слезами, не даст Люше права решиться прийти с

повинной. «Прости, - также тихо проговорила Люша. Комок в горле не

позволил выдавить больше ни слова. Она понимала, что, по воле Бога

потеряв отца, сегодня по собственной воле лишилась матери - ещё видимой

в окно, медленно удаляющейся от дома матери.

«Мама! – Люша с рыданием кинулась к форточке, рванула на себя

кронштейн, оторвала с корнем, с размаха запустила в окно. Металлическая

ручка ударилась, отскочила, стекло задрожало, но выдержало. Люша, что

есть силы, ударила кулаком по стеклу, размахнулась и снова нанесла удар,

ещё, ещё. Стекло вдруг треснуло, крупные окрашенные яркой алой кровью

осколки упали на подоконник, Люше под ноги. Кровь сначала крупными

каплями, а потом обильно, завораживая и приковывая взгляд, потекла по

рукам. Как во сне, она потянулась за полотенцем, обернула руку,

почувствовала головокружение и медленно опустилась на пол. «Мама», -

почти беззвучно повторяла Люша, не сводя глаз с напитывающегося кровью

полотенца.

 

Нина Георгиевна не слышала звука разбившегося стекла и Люшиного

отчаянного крика. Она уже не верила, что когда-то услышит по отношению

к себе «мама». Она уходила, не оглядываясь, не надеясь, не прощая… себя.

Сквозь накрывшую волну отчаяния, расслышала возглас, что какой-то

женщине плохо, что кто-то звонит в скорую. Удивилась, разглядев в

окружившей толпе, встревоженное лицо Вени. Испугалась, как всегда

пугалась за его нездоровое состояние, но неуверенно скользнула мыслью,

как хорошо и молодо он ещё выглядит. Резко дёрнулась в сторону от ярко

алого пятна. Никак не могла разобрать, почему Люша вдруг в красном – она

не любит этот цвет! Люша плачет? Почему Люша плачет и что-то быстро,

сбивчиво говорит, уткнувшись в неё лицом?

Нина Георгиевна устало, но облегчённо закрыла глаза – никто не лишил её

права проститься, успела…

 

Ноябрь 2014

 

Из сборника "Рецепт винегрета"