Плоская глянцевая пуговица легко проскользнула сквозь

петлю, обманула державшие её пальцы и сбежала на пол, обескуражив

своим манёвром опаздывающего в аэропорт Андрея. Искать пуговицу не

было времени, поэтому он сбросил пальто, натянул куртку, хмуро глянул в

зеркало – шпана, захлопнул дверь и выскочил из подъезда к ожидавшему

такси. Настроение испортилось.

На улице было сыро и промозгло, падал тяжёлый пропитанный влагой,

а потому серый и холодный снег. Андрей, не глядя под ноги, добежал до

машины, закинул на заднее сиденье сумку, нырнул в салон и выдохнул:

«Выручай, опаздываю». Машину повело со старта по скользкому

размокшему снегу, но, повернув на проспект, колёса вспомнили привычную

работу и резво погнали в порт.

«Марк Шнейдер был маркшейдер, тогда была зима…» - фраза почему-

то засела и рефреном крутилась в голове на протяжении всего полёта.

Андрей устал от неё больше, чем от перелёта и сухого неприветливого

обслуживания нидерландских бортпроводниц. Когда табло, наконец, ожило

и безапелляционно потребовало пристегнуть ремни, Андрей безропотно

щёлкнул застежкой. Он мечтал, чтобы шасси скорее коснулись земли,

чтобы пограничники без проволочек шлёпнули штамп прибытия, а

улыбчивый монстр Schiphol остался позади. Андрей рассчитывал за час-

полтора добраться до отеля, смыть с себя дорожную пыль (хм, он, как

перелётный гусь, весь день провёл в воздухе, а пыль дорожная?) и заснуть

на все имеющиеся в его распоряжении семь часов. Только бы этого Марка

Шнейдера «уложить» раньше.

На reception молодой подтянутый парень профессионально лаконично

выдал необходимую информацию, Андрей вымучено-благодарно улыбнулся

в ответ и вскоре мокрый и чистый после душа заснул на краешке шикарной

двуспальной кровати. «Не дополз», - пошутил бы Андрей, если бы на это

оставались силы.

Как Штирлиц, с той лишь разницей, что спал гораздо дольше

отведённых двадцати минут, в назначенное время Андрей проснулся в

неплохом настроении, выпил воды и, глядя на пробуждающийся канал,

набрал номер Юрки. После третьего звонка трубка ответила хрипловатым

смешком: «Ну что, приятель, пройдёмся по программе или сразу на

Огородную? Привет, Николаич, как добрался?»

 

Здесь следует сделать ремарку. Шутка про Огородную (по-голландски

Warmoesstraat) имела давнюю историю. Когда много лет назад два молодых

талантливых музыканта Юрий Штиль и Андрей Климов были впервые

направлены на международный фестиваль, один из выпускавших

чиновников наставительно и, будто заранее подозревая молодых людей в

худших помыслах, заявил: «Проявляйте, товарищи, бдительность. Знайте,

что Вармус-страт, это вам не Огородная улица, как дословно переводят её

незнающему человеку. Это не что иное как квартал Красных фонарей со

всеми вытекающими последствиями. Так что передвижение по программе,

товарищи, строго по программе!»

 

Программа была неизменна, как всегда. Юрий Штиль и Андрей Климов,

несмотря на насыщенную гастрольную жизнь, на плотные рабочие

графики, на обязательства и планы, которые, казалось, рождались и

строились сами собой, научились выкраивать пару-тройку суток, исчезать

из эфира, покидать зону доступа и растворяться в городах и странах.

Украденные дни они, словно заядлые кутилы, спускали дочиста - праздно

шатались по извилистым улицам, забредали в старые таверны, предавались

долгим трапезам с крепким терпким вином, погружались в нескончаемые

разговоры, яростно спорили, перебивая и не соглашаясь, или наоборот

объединялись во мнениях и взглядах. Под утро, уставшие и хмельные,

знали друг о друге и о себе нечто главное, что определяло их

мироощущение. В их специфическом мире пространство дышало и

перекликалось звуками, окружение отзывалось эхом или замолкало,

затерявшись в нескончаемых паузах, время отсчитывалось удами

метронома, пробуждение чувств как крещендо развивалось нарастанием

звучности, а прощание, словно диминуэндо, постепенно ослабляло и

ослабляло звучание до наступления едва шуршащей бестелесной немоты.

После этих нескольких дней полного безделья Юрка и Андрей разъезжались

каждый по своим делам, выныривали в обитаемое пространство,

возвращались в сеть, принимали звонки и сообщения, репетировали,

работали, искали и находили, отчаивались и преодолевали. И для всего

этого хватало заряда нескольких вырванных из общего контекста дней, в

течение которых Юрка и Андрей проходили придуманный ими обряд

очищения.

Нынче местом встречи был избран Амстердам. Андрей прямо из Питера

прилетел в хорошо знакомый город, где когда-то имел честь работать в

составе лучшего симфонического оркестра Concertgebouw Orchestra и по

настоящее время сохранял с ним тесные связи. Юрий же прибыл из

Берлина, которому в качестве дирижера немецкого камерного оркестра

посвятил два последних года. Амстердам встретил обычной моросью,

постукиванием вышедших на пенсию барж-трудяг об обнаженные ребра

каналов, лёгкими полупоклонами домов-астеников в нарядных треуголках,

шуршащими шинами вездесущих велосипедов. Штиль уже минут пять

переминался под зонтом, когда Андрей подхватил его и впихнул в

подошедший трамвай. Обнялись уже в салоне, чем нисколько не смутили

пассажиров – Амстердам.

Дождь зарядил всерьёз. В кафе к середине дня прибыло страждущих

обсохнуть и согреться. Юрка и Андрей сидели в глубине зала, немного

осоловевшие от съеденного. Выпить ещё кофе и стоило бы пройтись, но

бродить по мокрым зябким улицам не хотелось. Андрей бросил взгляд на

часы, подозвал официанта и быстро расплатился. Юрий неспешно без

энтузиазма надел пальто, потянулся было за зонтом, но Андрей, размахивая

им, уже шагал к выходу. Едва закрыв дверь, скомандовал:

- Давай, быстрее, мы еще успеваем на поезд в Париж.

- Зачем в Париж? – опешил Юрка.

- Греться.

Через несколько часов Юрий с Андреем спустились на перрон Gare du Nord.

Взъерошенный ветром Париж солнечно улыбался. Юрка довольно

защурился – после нахохлившегося промокшего Амстердама рыжий от

солнечных бликов и сильно картавый Париж казался шаловливым и

забавным. Толпа прибывших подхватила, вынесла к турникетам и,

наконец, выплеснула друзей на привокзальную площадь. Андрей только

приветственно махнул знаменитой восьмерке статуй на фасаде. Лондон,

Вена, Брюссель, Варшава, Амстердам, Франкфурт, Берлин и Кёльн, не

склонные к фамильярности, едва кивнули в ответ, но точно узнали.

Андрей любил Париж, чувствовал его характер, с удовольствием окунался в

суету и многоголосье улиц. Париж удивительным образом наполнял его

молодостью, позволял забывать о своем происхождении и чувствовать себя

органично в калейдоскопе раскосых миндалевидных или ярких блестяще-

смородиновых глаз, в окружении фиолетово-сливовых или оливковых

оттенков кожи, в живости непослушных огненно-рыжих кудрей или

светлых струящихся шёлком волос. Оказавшись в водовороте города,

Андрей уверенными широкими шагами устремился по одному ему ведомому

маршруту. Петляя и маневрируя, Юрка с Андреем добрались до станции

метро, увидели изготовившийся к отправке поезд и практически ворвались

в вагон. Через несколько станций вынырнули на поверхность, и Андрей,

закинув назад голову, снова, как землемер, помчался вдоль улиц. Юрий

едва поспевал за ним, с трудом уворачиваясь от встречного потока, отставая

и почти теряя Андрея в толпе.

Только увидев впереди заметный подъём и лестницу, ведущую в небо,

Юрий понял, что целью их стремительного движения был Montmartre. Как

только подошвы почувствовали неровную дорогу, как только на стенах

зашелестели потрепанные афиши, а поднимающаяся из-под ног пыль

засвербила в носу, Андрей сбавил скорость – они добрались до сердца

Парижа.

Наверху гомонил рой экзальтированных туристов и свободных художников.

Бешеное смешение стилей, буйство красок, разнообразие изобразительных

приемов – всё было брошено под ноги великому городу, который своим

запоминающимся ликом щедро и без особого разбора кормил талантливых

художников наряду с начинающими рисовальщиками и фасадными

малярами. Требовалось приложить немало усилий, чтобы продраться сквозь

это сборище гениев и уличных мазил и увидеть, наконец,

величественную, строгую, лишенную цвета, но наполненную светом

Basilique du Sacré Cœur. Только на вершине холма, обретя ровность

дыхания, Андрей развернул Юрку лицом к открывающемуся внизу Парижу:

- Вот они, мои серые крыши!

Юрий, тоже не раз бывавший во Франции, и, пожалуй, неплохо знавший

Париж, задохнулся от красоты увиденного. Действительно, не было ничего

прекраснее этих бесчисленных седых крыш, простиравшихся до самого

горизонта.

Андрей медленно направился к зелёному склону, наполненному

разнообразным людом – туристами, влюбленными, мелкими мошенниками,

жонглерами и простыми парижанами. Здесь всем было место, каждому

находился клочок своего Montmartre.

Юрка в дорогом демисезонном пальто растерянно огляделся, куда бы

присесть. Андрей тут же стянул с себя куртку, бросил на траву, сел сам и

кивком головы пригласил Юрку. Тот не стал возражать, присел, спина к

спине. Друзья надолго замолчали, задумавшись каждый о своём. Это было

великое молчание, первое столько долгое молчание за всю их

тридцатилетнюю дружбу.

А потом слух вновь начал улавливать звуки, приятную гортанную речь,

лёгкий смех, характерную мелодию аккордеона где-то в глубине узких

сбегающих вниз улочек. Юрка поднялся, отряхнул полы пальто. Андрей,

поёжившись, надел куртку, застегнул молнию до самого подбородка, и они

неспешно двинулись обратно в привычную городскую жизнь. В первом же

попавшемся кафе с открытой террасой заказали рататуй, тарелку с

морепродуктами, сыр, багет с кунжутом, пару бутылок вина и обжигающий

ароматный кофе. Не евши, не пивши практически целый день, жадно

накинулись на еду, торопясь и обжигая нёбо. Немудреная пища оказалась

необыкновенно вкусной.

Насытившись, Юрка спросил у официанта сигарету, чиркнул зажигалкой, с

наслаждением затянулся. За долгие годы дружбы Андрей всего несколько

раз наблюдал курящего Юрку. Это было забавное зрелище. Он держал

сигарету аккуратно меж двух вытянутых пальцев, выпускал дым ровными

округлыми облачками, безымянным лёгкими мелкими постукиваниями

стряхивал пепел, и лишь в самом конце ухватывал её крепко по-мужски,

глубоко затягивался, с нажимом тушил короткий окурок и забывал о

курении, казалось, на годы. Капля никотина творила с Юркой чудеса, редко

удававшиеся алкоголю. Он представал в своем истинном образе

неисправимого интеллигента. Ни его хрипловатый голос, ни простоватая

физиономия, ни нормальный здоровый иногда грубоватый юмор «не

портили» этого впечатления. После выкуренной сигареты Юрка

расслаблялся, становился мягким и податливым, словно тёплый

расплавленный сыр, ранимым, как мидия в растворённой раковине,

чувствительным и сопереживающим, словно беременная семиклассница.

Андрей с удивлением наблюдал происходившие в Юрке перемены, так как

знал его и другим. Чтобы понять что-то о Юрке, его надо было наблюдать

на репетициях, где тяжёлым до пота трудом, сосредоточенностью и

концентрированностью на каждой ноте, придирчивостью к движению

каждого смычка он создавал нечто большее, чем музыку. Кончик его

дирижерской палочки, как скальпель, не дрогнув отсекал всё лишнее,

отягощающее, связывающее и сдерживающее природу музыкального

произведения. Юрка изматывал своих музыкантов, педантично

прорабатывал каждый такт, мог дурить и серьёзно обижаться на коллег,

когда кто-то, по его мнению, не был достаточно настроен на работу. Юрка

становился абсолютным тираном в отношении себя и близких, когда кто-то

позволял себе глупостями или малозначащими вопросами (а к этим

понятиям относилось практически всё помимо музыки) отвлекать его от

главного дела жизни. И только необыкновенное качество звучания его

оркестра, потрясающее единение звука, проявление синергизма, дающего

неповторимое ощущение растворения в музыке, становились наградой за

долгие и мучительные часы поиска, оправдывали нетерпимость,

раздражительность и гнев, искупали грех перфекционизма.

 

Стемнело, зажглись фонари, громче зазвучала живая музыка. Андрей и

Юрка перебрались внутрь кафе. Расположившаяся за соседним большим

столом компания молодых французов громко обсуждала что-то, то

взрываясь безудержным смехом, то вразнобой гомоня и перебивая друг

друга. От их грассирования щекотало всё тело, а от шума взрывало

барабанные перепонки. В какой-то момент настроение компании

изменилось, в воздухе заискрило раздражение, высказывания стали

отрывистыми и нервными, выяснение отношений перешло в басовый

регистр. В бешеном порыве эмоций два крепких парня вскочили с мест, на

пол с грохотом полетели стулья, официант с подносом споро ретировался из

зала, музыка смолкла, а посетители за столиками вжались в кресла.

Андрей посмотрел на «отравленного» никотином, минуту назад

размягчённого и сострадавшего всему человечеству Юрку, увидел его

изменившееся немного растерянное лицо и движение совершенно

безоружным прийти на помощь. Понимая, что молодые французы в запале

просто накостыляют Юрке, Андрей вскочил, резко развернулся и…

наткнулся на страдающий наполненный слезами девичий взгляд.

Симпатичная девушка с большими чайного цвета глазами, с мягкими и

нежными чертами лица, с чуть закушенной нижней губой явно готова была

расплакаться, но изо всех сил старалась сдержать рыдания.

Андрей быстро оценил обстановку. За столом помимо плачущей девушки

было несколько парней и девиц. Сильные дерзкие возбуждённые они что-

то продолжали выяснять, мулат с выкатившимися от гнева глазами через

стол одной рукой схватил за ворот и практически выдернул на себя белого

парня. Тот не остался в долгу, резким отработанным движением ударил

мулата в переносицу. Из носа мулата хлестанула кровь, оба сцепившихся и

рычащих парня стали заваливаться набок, и Андрей едва успел выхватить

из-под падающих тел хрупкую девчонку.

В этот момент произошло нечто странное. В кафе громко заиграло

фортепьяно. Причем своим профессиональным слухом Андрей сразу уловил,

что играет музыкант, а не то слабое его подобие, чьи потуги разнообразить

досуг Андрей вынужден был терпеть весь вечер. Разрывающие воздух

мощные звуки на миг остановили вокруг все действо. Даже намертво

сцепившиеся парни, казалось, медленно и плавно завершили падение.

Минуты общей обескураженности хватило, чтобы мулат ослабил хватку, и

две испуганные брюнетки оттащили в сторону своего друга, а парень в

разорванной рубахе не успел удержать своего обидчика.

За инструментом восседал Юрка, его руки уже вытворяли что-то

бесподобное на клавиатуре, но глаза были по-прежнему напряжены.

Андрей видел, что сумев разрядить для всех обстановку, сам Юрка только

хлебнул адреналина, и теперь ни о какой его расслабленности нет речи. В

следующий момент Юрка отчаянно кинется в драку.

Андрей ухмыльнулся, узнавая характер друга, отпустил девушку, которую

машинально прижал к себе, да так и держал в руках, подошёл к

музыкантам и, не спрашивая, взял у горе-скрипача инструмент.

Скрипка была не новой, маленькой и слишком женской для сильных

пальцев Андрея, привыкшего к альту. Смычок также не давал ему

ощущения силы и необходимого веса, позволяющего извлечь глубокое

звучание альта, его мужской низкий тембр, его уверенность и мощь. Как

мужчине не дано права на слёзы, так альт Андрея не позволял себе

рыданий, но это не значило, что душа его не испытывала страданий, а

чувственность была сдержанной. Наоборот, в руках Андрея инструмент

передавал столько эмоций, столько скрытых, рвущихся наружу порывов,

что в этой паре – музыкант и альт, казалось, исполнитель силой вынужден

был удерживать смычок.

Андрей заиграл, скрипка податливо застонала, запела, завибрировала на

высоких нотах, натянула и обнажила нервы. Звуки то разливались

спокойной ровной рекой, то разгонялись стремительным потоком, то

переплетались легкими струями или роняли россыпь брызг, а то гейзером

взметали ввысь, радуясь свободе. Мелодия скрипки, подхваченная и

обрамленная фортепианным сопровождением, наполнила пространство.

Музыка разрядила пронизанный электричеством воздух, излечила как

умелый лекарь, очистила как духовный наставник, вытеснила все собой.

Кафе незаметно наполнилось людьми. Когда его стены уже не могли

вместить всех желающих, официанты, бесшумно перемещаясь, открыли

окна. Прохожие останавливались и слушали концерт прямо на улице. А

Андрей и Юрка не видели ничего вокруг. Они творили, импровизировали,

возвращались к классике, снова исчезали в глубины им одним ведомого

мира звуков. Слушатели перешептывались в сомнениях, боясь признаться,

что узнают этих русских. И действительно, возможно ли было поверить, что

в заштатном парижском кафе поздним вечером просто так, без конферансье

и фраков, без оркестра и софитов, на посредственных старых инструментах

играют два музыканта мирового уровня. Если бы кто-то знал, как тосковал

сейчас Андрей по своему альту, как не хватало ему мощи инструмента,

чтобы выразить все то, что лавиной хлынуло из сознания, что прорвалось

из глубины души, с чем он едва мог справиться и что так поразило его

самого, как музыканта. Андрей впервые почувствовал бескрайность своих

возможностей. Никакие часто высказываемые в его адрес хвалебные речи,

никакие восторженные статьи, никакие почести и награды – ничто не

могло сравниться с этим новым осознанием внутренней силы.

Андрей сыграл последнюю ноту, под руками Юрки затихло фортепиано,

пауза растягивалась как надуваемый воздушный шар, и вдруг толпа

взорвалась аплодисментами и криками. Овация длилась и длилась,

смущенные Юрка и Андрей отвечали сдержанными поклонами. Девочка с

чайными глазами подошла к Андрею, приникла, уткнулась головой в его

плечо. Он чувствовал сквозь рубашку горячие слёзы потрясения, нежности

и благодарности. Андрей обнял худенькие плечи и ещё долго гладил её

тёплые волосы.

 

Город вот-вот готов был проснуться. Пробудившись, привычным ароматом

утреннего кофе он, как обычно, поприветствует свою неувядающую

«Старую Даму», заворкует на своём неповторимом языке, застучит

ножницами железного метро, бескомпромиссно разрезающего на части его

улицы, наполнится разноязычьем многоголосой толпы и, может быть,

невзначай вспомнит двух странных русских, что-то особенное понимающих

в музыке. Во всяком случае стоило бы об этом не забывать.

А пока Андрей и Юрка, упёршись спинами, снова сидели подле Sacré Cœur,

пили красное вино из бутылки и снова молчали. Всё, что они должны были

сказать друг другу в этот раз, не было произнесено, но было сказано.

Оставалось только дождаться, когда сквозь горизонт пробьются первые лучи

и осветят сотни серых крыш.

 

ноябрь 2015