Рождающая свет

Горячева Наталья

Питер встречал меня холодом, ржавой травой в парке, постаревшим, нахмуренным небом и ветром, какого я никогда раньше не видела. Всю ночь он не давал мне спать, выл, звал кого-то неведомого, настойчиво бил по стенам. Окна съёмной квартиры дрожали, тряслись от страха, и мне казалось, вот-вот стекло разобьётся на мелкие кусочки, разлетятся они по всей комнате, вонзятся мне в сердце и превращусь я в холодную северную королеву. Прям как этот город. «Фух. Мысли дурацкие. Это ж надо. Как здесь люди живут?».

Под утро ветер стих, и я заснула. А в девять тревожно зазвонил будильник. «Блин», - с этим вкусным, пахнущим молоком и маслом, словом я встала, выключила противный звонок и зажгла старинную бронзовую люстру, смотревшую на меня одним-единственным глазом. В лунке для другого зияла пустота. «Да уж. Деньги дерут, а копеечную штуковину купить не могут». Я засмеялась: «Странно всё-таки на меня действует этот депрессняк-Питер. Превращаюсь в брюзгу. Хватит. Вот возьму и сама куплю патрон».

Я натянула джинсы, тёплый шерстяной свитер, и только сейчас обратила внимание на книжный шкаф. С нижней полки на меня смотрел богохульник и нигилист Ницше, славянофилы и, «с ума сойти», экзистенциалисты Камю и Кьеркегор. Я выдохнула: «А книжки-то старые! Вот за что я люблю этот город. За его ненасытную жадность к культуре и страсть к искусству. Хозяйка квартиры, старушка-блокадница, столько понарассказывала, пока оформляли договор. И о том, как девчонкой нашла художника местного, авангардиста Филонова, мёртвым под его же картиной «Пир королей», и что умер он от голода, но ни одной своей картины иностранцам не продал. Как фотографировали ноты «Ленинградской симфонии» Шостаковича и потом по кадрам отправляли на другую часть света, чтобы она гимном прозвучала по всему миру. Чтобы все знали - этот город выстоит! Будет грызть кирпичи, запивая грязной, кровавой водой, но выживет. И ведь доверяет, хозяйка. Не боится. Ценные вещи в квартире хранит. Да… Люди здесь особенные. И красиво! Какой стиль вам угоден, будущий искусствовед?», - я улыбнулась и выглянула в окно на набережную. Тяжёлое свинцовое небо висело над самой головой. По земле стелился туман, и даже золотой купол Иссакиевского собора, напоминавший шлем витязя, не просматривался. Я сжалась: «Бррр… Холодина, наверное».

Единственное, чего мне не хватало в Питере, так это алма-атинского солнца и наших гор. Реки и море, конечно, тоже ничего. Но прав Высоцкий: «Лучше гор могут быть только горы». А еще яблоки, верней, яблочища. Апорт. Вот это я понимаю, фрукт! Величиной с голову младенца. Интересно, а здесь что-нибудь растет? Вряд ли. С таким климатом легче заплесневеть».

Я заварила кофе и прикурила сигарету: «Хорошо, что старушка не против моего грешка. Сама, говорит, всю молодость папиросы просмолила. Единственное, о чём просила - коптить на кухне. Не проблема». Я выпустила серебристые колечки дыма в потолок и закашлялась. Бронхи от местной сырости явно сдавали. Но завязывать с курением я не собиралась. По крайней мере, пока…

На улице поплотнее закутавшись в пальто, я натянула шарф на подбородок. «Мерзко. Другого слова не найти». Через полчаса блужданий по центру, почувствовав, что одежда насквозь пропиталась влагой и сыростью, я зашла в первую попавшуюся кофейню. Свободный столик возле окна показался самым притягательным. Я села и заказала марроканский кофе. Что это такое представлялось смутно, но цена обещала космос, а мне очень хотелось себя побаловать. Можно было, конечно, попросить кофейную карту, где, как в анатомическом атласе, подробно расписаны все внутренности, вернее, ингредиенты. Но я не решилась: «Ещё подумают, что лимита».

Минут через десять официант принёс чашку с обжигающей смесью, пахнущей арабикой и каким-то лекарством из детства. Рядом поставил стакан негазированной воды, блюдце с миндалём, подмигнул и пожелал приятного завтрака. «Да уж. Завтрак… Ещё и подкатывает». Я демонстративно отвернулась к окну и втянула в себя аромат: «Эфирные масла, полынь. Это ж абсент!». От этого слова мне стало тепло и приятно. Я пригубила кофе и, вытянув ноги, растянулась в кресле. Туман по-тихому сдавал позиции, а на мостовой суетился мужчина в сером берете с громоздкими сумками и пакетами.

- Каждую субботу выставки устраивают.

Вздрогнув, я обернулась. Рядом стоял официант и напряжённо смотрел в окно:

- Интересно, кто сегодня будет? Прошлый раз сам Румянцев со своими котами приходил.

О таком художнике я не слышала и, мысленно пожурив себя, - «Хреновый вы искусствовед», - развела руками.

- Кошек он пишет. Смешных, тёплых, настоящих. Всегда хотел у него что-нибудь купить. Но дорого.

- Интересно. Надо будет о нём почитать.

- Вам понравится. Вы кошек любите?

Я кивнула.

- А я ведь так и подумал, когда вас увидел. А ещё, что вы с юга. У вас в глазах тоска по солнцу. У наших такой не бывает.

- Странно, - «Когда женщины чувствуют, куда ни шло, но чтоб мужчина», - а где ваше фирменное «как бы»? Здесь же без него никуда.

Он засмеялся:

- Вылечился… Меня, кстати, Артёмом зовут.

- А я Соня.

- Очень приятно. Извините. - Его окликнули клиенты и он ушёл. А я снова уставилась в окно.

Мужчина уже расставил мольберты и, осматривая каждую картину взглядом предвзятого критика, выбирал, с какого ракурса она будет лучше смотреться, вернее, на какое место поставить. Я с улыбкой наблюдала за его муками. Мне хотелось крикнуть: «Какая разница. Освещение-то всё равно искусственное». В Питере даже днём горят некоторые витрины, а машины ездят с включенными фарами, как у нас сейчас. Но там без них, на самом деле, никак…

Художник вытащил из пакета небольшое полотно, и унылую улицу ослепили пронзительные краски. На мгновенье мне показалось, будто солнце вышло из-за туч.

На картине стояла женщина в длинном платье цвета индиго, и в ней зарождалась жизнь, пульсирующая жёлтым кругом. Живот светился словно изнутри. Лимонный цвет отливал как хамелеон-притворщик, то слепящим, насыщенным оттенком, то светлым, недозрелым плодом. Мужчина покрутил перед собой работу, презрительно поморщился и засунул назад в пакет. Небо в тот же миг посерело. Я залпом допила кофе, надела пальто и крикнула официанта.

- Уже уходите? – Артём принес аккуратный кожаный сундучок.

Не удержавшись, я покрутила его перед собой:

- Любопытно. Первый раз в жизни мне принесли счёт в такой коробочке.

Официант не отреагировал. Он смотрел на меня с надеждой и какой-то досадой что ли:

- Почему так рано?

Я махнула в сторону окна:

- Там…жизнь. Женщина.

Артём вряд ли понял, о чём я, но попытался улыбнуться:

- Вы… заходите к нам ещё.

Я кивнула и вдруг вспомнила про люстру:

- Не знаете, где здесь можно купить патрон?

- Патрон?

- Ну, да. Для лампы там… люстры.

- А-а. Здесь точно не найдёте. Вам на рынок надо. Сейчас. – Артём исчез за барной дверью, а потом появился с картой Питера в руках. – Вот, смотрите. Доедете до Московской, выйдете со стороны Алтайской… Там вам объяснят.

- Спасибо.

- Приходите. Буду рад. Я посменно работаю. Если хотите, устрою вам экскурсию по городу.

Смутившись, я кивнула головой, хотя знала, что сюда больше не зайду. Восприимчивые мужчины меня пугают. С ними нужно тонко, аккуратно. Им в лоб не скажешь, что прогулки под луной не входят в мой репертуар. А Артём, наверняка, пишет стихи и никому их не показывает. Интуиция меня ещё не подводила.

- В этом месяце я по чётным числам, - крикнул он вслед. А я не нашла сил обернуться...

Художника я застала за тем же занятием. Он придирчиво рассматривал очередную картину. Половина мольбертов стояла бесплотными, безликими экранами, а на других темнели унылые пейзажи, состаренные угасающими красками и настроением приближающейся смерти. «Пластилин. Тоска». На меня навалилась непонятная усталость. Я замотала головой, стряхивая её.

- Здравствуйте. Извините. Я хотела…

Мужчина поднял голову и посмотрел на меня пронзительно-холодными глазами. Я замерла на полуслове.

- Я занят, не видите. Расставлю, тогда и поговорим.

- Но… - Я собралась с мыслями. – Понимаете, я сидела в кофейне и наблюдала за вами, то есть, не совсем за вами. За картинами. И вы достали одну женщину, а потом почему-то убрали. Сюда, - я показала на большой черный пакет.

Он недовольно оторвался от своего занятия:

- Что вам нужно? Девушка!

- Я учусь, я будущий искусствовед. На сессию приехала. Понимаете, меня та картина ослепила что ли. В ней жизнь, свет… Объяснить не могу. Со мной такого не было. Вернее, было, от Кандинского. Достаньте… пожалуйста.

- Вы о беременной?

Я кивнула.

- Это моя жена намалевала. – Он отвернулся и поставил на мольберт очередной «шедевр».

Я обошла его и мягко тронула за плечо:

- У вас потрясающая жена. Она видит самую суть. И не просто видит, а умеет это передать. Её женщина живая. Это такой дар! Это… – Я чувствовала себя, по меньшей мере, глупо. Всё моё красноречие куда-то исчезло.

Художник нахмурился:

- Вам не кажется, что женщины сегодня лезут в каждую дырку.

Я непонимающе замотала головой.

- Вам всё, как бы, надо. Вместо того чтобы домом заниматься, детьми, лезете везде, где не просят.

- Почему вы злитесь?

Мужчина отложил картину и поправил беретку, натянув её на лоб:

- Потому что задолбало. За-дол-ба-ло, - повторил он по слогам. – Эти… как бы с даром повсюду. На выставках, конкурсах, о них в газетах строчат…

- Ну, зачем вы так? Это же ваша жена написала.

Он поморщился:

- А я её об этом просил? Я женился на нормальной, человеческой бабе. Лет десять сидела как мышь, а потом началось: «Я скоро в кастрюлю превращусь». Теперь вечерами на залив бегает за вдохновением – «душа, свет».

- Ну, так разведитесь, если вместе не можете.

Он замотал головой:

- Пусть заплатит за время, которое у меня украла или делает то, что положено. Я её учил не для того, чтобы она выставлялась. Женщинам не место в живописи. Рожать вам надо. Вот это вы умеете. – Он смерил меня презрительным взглядом и добавил, - Не все, конечно. Таким дохлым одна дорога…

Я пропустила оскорбление мимо ушей. Желание рассмотреть картину поближе перевесило:

- А Серебрякова, Гончарова..? - Как назло, другие фамилии вылетели из головы.

- Знаю, хотя лично не знаком. Одна по ню страдала, а другая писала всякую дрянь, вместо того, чтобы домом заниматься.

Я разозлилась:

- Что вы заладили про дом да хозяйство?! Знаете, если жена талантище, то мужу не стыдно и домашние заботы на себя взять.

- Талантище, говорите, - Художник достал из пакета «женщину» и потряс полотном передо мной, - значит, это талантливо, да?

Я кивнула головой.

- А это нет? – Он махнул в сторону умирающего пейзажа с сумрачным мостом над пропастью.

- Ну, почему? - Я искренне не понимала, как он может не видеть разницы между смердящим духом разложения и текучей, вечной силой жизни. – Понимаете, это угнетает, тоскливо делается, хочется руки на себя наложить, пойти и с моста прыгнуть, а здесь – сила, энергия бьет. – Я смутилась. Никогда ещё не говорила в глаза художнику свои мысли о его творчестве.

Мужчина недобро улыбнулся и как будто состарился лет на десять. Морщины возле глаз сделались глубже, лицо почернело. Он наклонился к сумке. Достав канцелярский нож и, воткнув его в холст, он разрезал «женщину». Мне показалось, она вскрикнула от боли или это я закричала, очнувшись от шокового оцепенения.

- Урод! - Схватившись за раму, я дернула её в свою сторону. Нож сломался, оставив рваные раны на животе. Но это не имело значения. Я бежала, прижимая к себе трофей, а позади раздавались пронзительные крики: "Воровка! Воровка!". На бегу, я обернулась. Художник метался, что-то выкрикивал, тыча пальцем в мою сторону. Вокруг него собрались прохожие. Недолго думая, я свернула за угол.

Уже дома, раздевшись и отдышавшись, я осмотрела картину, вытащив из неё маленький обломок острого, словно бритва, ножа: «Да. Работы, конечно, много. Можно заплату из плотного холста приклеить. Надо будет к Артёму заглянуть, может у него знакомые реставраторы есть. Решим с тобой, не волнуйся», – я нежно погладила картину. А через полчаса, не находя себе места, я достала из чемодана бумажный скотч, аккуратно проклеила им сзади в нескольких местах холст и удовлетворенная поставила «женщину» на трюмо. Она улыбнулась мне, осветив комнату. Или мне это показалось? Не важно. Теперь не имели значения ни сырость, ни холод, ни одноглазая люстра, погружавшая комнату в полумрак. И даже штормовой ветер утратил свою устрашающую силу. У меня в квартире пылало синее небо, а на нем мерцало солнце. Зарождалась жизнь…

Алматы, февраль 2015