ДОМИК НА ДЕРЕВЕ. ПАШКА-ФИЛОСОФ.

 

Он прибился к нашей бродяжьей стайке в конце октября, когда зима постепенно вступала в свои владения миром. Уже ночами мороз сковывал землю, сжимал её в своих ледяных объятьях, покрывая лужицы первым, хрупким ледком. Тонкие плёночки льда на тропинках по утрам озорные мальчишки истово колотили – кто палками, а кто прямо ногами в тяжёлых тёплых ботинках. Для этих домашних юнцов – розовых, выросших в тепле и уюте – подпрыгивание на нежной ледяной корочке было одной из любимых забав. Нас же, оборванных и голодных бродяг, первый лёд совсем не радовал – он был предвестником наступления нелёгких времён. Мы знали, что именно в эти ближайшие пять месяцев кто-то из нас непременно умрёт, судорожно и некрасиво скорчившись от холода на улице или в каком-то заброшенном городском подвале…

Он же, Пашка-философ, родился в обеспеченной семье, жил в большом, щедро натопленном в холодное время года доме, со своей матерью, любящей изящные платья и перчатки, а также братом – полным дурачком от рождения. Жил сыто и неплохо, за исключением тех моментов, когда мать ненадолго оставляла его присматривать за младшеньким. Кроме того, что существенно отстающему в развитии Гришке было без разницы, что в рот класть – будь то кашка, а будь со двора какашка – он ещё и отличался бесовским озорством: портил в доме всё, что поизящнее и поценнее с неописуемым диким блеском в пустых серых глазах.

Было в ту пору у Паши и одно самое излюбленное занятие – сидеть дни напролёт в деревянном, полностью обустроенном домике, который конюх Ерофей соорудил для него на высоченном дубе позади их богатых владений. Мать найти его там не могла – она бы ни в жизнь не попыталась, подобрав свои пышные юбки, взобраться столь высоко. Прислуга была слишком малочисленна и потому очень занята, чтобы лазать по деревьям за лихим мальцом. А Гришка… О нём и говорить нечего.

О дубе том и домике на нём сказ завёл я отнюдь не для красного словца – появление их в жизни паренька-философа носило явно судьбоносный характер…

В очередной такой день или вечер, просидев на дубе более восьми часов кряду, мальчик заснул. И привиделся тогда ему старичок в потрёпанном одеянии. Тот странник (по словам Пашки) и пояснил ему во сне всю суть мироздания: человек за все свои прегрешения в прежних рождениях - в последующих соответствующие наказания несёт. Мол, брат его, Григорий, от науки и образования нос воротил, да ещё и палки в колёса умным людям вставлял – вот и уродился ныне недееспособным. Притом, видно, и всеядным был – гнался с равной охотой и за златом, и за серебром. Вот и обезумел от жадности к нынешнему-то перерождению. Мать в прежние свои реинкарнации всё за удовольствиями гонялась да про детей забывала – посему сейчас одна свои дни коротает, муж сбежал, а другим мужчинам она с больным сыном без надобности. И, мол, пока не очнётся душа от гонки за благами материальными да страстями порочными – так и будет маяться, с каждым новым рождением всё суровее.

- Я тогда, - рассказывал нам Павел, в задумчивости ковыряя грязным ногтем выловленную в золе печёную картофелину, - вопрос старичку задал: как быстро распутать этот клубок грехов своих и душ родственных? На что, стрельнув мне в самое сердце своими умными, чёрными очами, он произнёс: “А нельзя, сынок, быстро такое дело распутать. На всё срок да раздумья нужны. Хотя… Вот ежели сыщется в таком роду грешном душа одна чистая да пресильная, откажется от всех благ земных да изопьёт из чаши бродяжьей муки невыносимой, холода и голода, такая душа существенно дела грешного своего рода поправит…” Вот я и сиганул в тот же миг из укрытия моего прочь, куда глаза глядят. И тут вы меня, замёрзшего, подобрали да у костра в этом полуразрушенном подвале обогрели и накормили…

 

В нашей компании Пашка прижился быстро, если не сказать мгновенно. Очаровал он всех и философией своей необычной для людей нашего положения, и работоспособностью, идущей явно вразрез с благородным его происхождением. Мальчик завсегда превосходил всех членов нашей группы в добыче невырытых своевременно из земли одиночных картофелин. Ловко охотился на любимую бродяжками дичь – крыс и голубей. А вечерами у костра учил нас жить праведно…

- Вот вы нагрешили, видно, сурово в предыдущих-то своих рождениях, оттого и маетесь ныне, от холода и голода мрёте. А многие из вас и по сей день воровством промышляют – ничему жизнь не учит. Страшно подумать, куда дальше падать придётся. А я искуплю своей жертвой грехи мамки и братка чудаковатого, вот тогда и заживём мы… Батя уже не сбежит. Полон дом будет. Но без баловства и лишнего, без тряпок этих мамкиных многочисленных. В труде заживём, праведно… - Любил говаривать мальчик со взрослыми, умными глазами, привалившись затылком к обветшалой кирпичной стене. – Все, будто, ослеплены сущностью материальной. А нет его, блеска, у монеты – это мираж. Блестит лишь душа чистая, свет из неё льётся яркий и горячий. Не счета нужно в банках множить. Душа – твой бриллиант. О ней думать надо – огранку придать, да оправку подобрать…

 

Умер Паша-философ, защищая 12-летнюю Клавку-бродяжку от растления пьяным солдатом. Был заколот штыком. Только рёбра да ткани хрустнули. Клавка не пострадала - убежала, спряталась неподалёку за углом и беззвучно рыдала, затыкая себе рот грязным кулачком…

Солдат, говорят, после того случая с ума сошёл, своей тени боялся - призрак Паши ему мерещился повсюду…

А наш философ-смельчак умер быстро, с блаженной улыбкой на покрытых кровавой пеной, потрескавшихся губах… Отмучился. А мы все, будто, чувствовали – искупил он немало грехов и своих (если они могут быть у такой души), и мамки, и братка чудаковатого…