Мне давит на горло рассудок, и не вдохнуть.

Последние числа-зрачки, что пугают жизнь, все тянут и тянут все ниже мое тепло,

что кануло в лето, прошедшее «на двоих»;

мне голубь долбился в прокуренное окно и синим крылом потрошил зеркала и слух.

«Впустить бы тебя, впустить в золоченый дом,» - шептал, разрываясь, боялся его спугнуть.

 

А в легких кипел зачарованный медью пар, и я задыхался,

по бронхам росли вьюны.

Мои хризантемы давно обратились в прах, на смену пришли (не) живые еще цветы.

Ты тенью поднялся, возвысился за спиной, сжимая лопатки железом своей руки, трухою плевался в отверзнутое окно

души моей мертвой /почти что/ до синевы.

 

Мне страшно, мне больно, я нелюдь, несчастный раб, колени склоняю под волей, навеки твой.

Бороться… бороться… нет сил. Под тобой упал, поверженный смертью и черным твоим огнем.

Мне страшно, мне больно, и гарь разъедала грудь. Последний комок кислорода шипел в зрачках. Застыл между миром «туда» и «куда-нибудь»

Мне руки лизал сине-желтый густой туман.

 

Проходят секунды, изломан лежу,

в ребре

торчит мое трепетное, что умоляло жить. Душа растерялась, и теплится на щеке,

застряла, устала, замерзла в моей груди.

Из горла отчаянно рвались живьем вьюны, по венам играл грязно-бурый вишневый сок, под небом лежал я заброшенным и пустым,

распался на части мой дрябленький мир-мирок.

 

***

 

Проснулся, запахло песчаником и смолой, холодные капли дождя разрывали гром. Забитый, застуженный, маленький,

но живой, на простыни белой, помятой теплеет сон.

Синели луга, покрывались росой глаза, и слезы катились по венам моей руки. Вдох-выдох, запястье,

ушедшие поезда кошмара ночного рассеялись словно дым.

Летали москиты, я жадно дышал дождем,

и я улыбался больной белизной души. В окно сизый голубь влетел и задел крылом

стакан молока и заляпал стихов листы.

***

Я буду бороться до крови, до «Отче наш…»

Пускай мне запястья ломает поутру вновь.

Пускай суждено каждой ночью в воде сгорать.

Мне счастье - шептать, просыпаясь,

что

я

живой.