Тёмные широко расставленные Нэлькины щёлочки-глаза внезапно наполнились слезами. Она порывисто отвернула голову, надеясь удержать их, но маленькое горе уже струилось по щекам. Володя совсем не ожидал от неё слёз, а потому совершенно растерялся. Что теперь делать – обнять и прижать к себе или сделать вид, что не заметил? Но Нэля подошла сама, упёрлась пушистой чёлкой Володе в плечо, обхватила руками и, крепко цепляясь маленькими почти детскими ладонями за его рукав, постаралась удержать рвущиеся рыдания. Володька робко, едва прикасаясь, погладил её по голове. Пожалел. Не надо было приручать Нэлю к себе. Володе было просто с ней, хорошо и легко. Но что это значит? Да, в общем, ничего...

 

Нэля была милой доброй улыбчивой, но совсем некрасивой девочкой с бросающейся в глаза экзотической монгольской внешностью. Откуда в семье столь яростно проявилась степная монгольская кровь непонятно. Не понимал этого отец, раз и навсегда захлопнувший за собой дверь, когда Нэльку в кружевной накидке доставили из роддома. Не верили родственники, с не утихавшим в течение лет подлым интересом обсуждавшие подробности «монгольских похождений» матери. Она замкнулась, отвернулась от всего окружающего мира, не стала доказывать и переубеждать, не захотела оправдываться, хотя даже себе, самой себе так и не смогла объяснить лихого завихрения ранее потаенных генов, наградивших ее родное дитя специфической монгольской внешностью.

Дочка росла умненькой, славной, в меру озорной, сверх меры смешливой, пока в семь с небольшим лет не услышала в свой адрес обидное прозвище «мартышка». Одноклассник Тёмка открыто протестовал против перспективы быть усаженным за парту вместе с Нэлей. Он безапелляционно заявил, что с мартышкой ни за что рядом не сядет, простоял целый урок у двери, не покорился, и в дальнейшем, несмотря на вызов родителей к завучу, добился права сидеть в одиночестве в углу на задней парте, но только не с Нэлей. Одержав над взрослыми победу, Тёмка на все годы учёбы уготовил ей участь сидеть одной. С ней дружили, принимали в игры, списывали уроки, с удовольствием делили пироги, приготовленные её мамой на завтрак, но место за партой с Нэлей всегда оставалось свободным.

Мать страшно переживала за ребёнка. Удивлялась, как дочери достаёт сил терпеть, не озлобляться, не подавать виду, с достоинством нести своё одиночество. Однажды в библиотеке она наткнулась на упоминание нежного монгольского имени Аддунай – конёк. Бог его знает, кого нарекали этим именем – мальчиков или девочек, но Аддунай стало домашним прозвищем Нэли. Конёк. Мама представляла его себе очень живо – с неказистой мордочкой, но ладненьким крепким телом, большой пушистой чёлкой, яркими карими радужками глаз в окружении влажных чуть голубоватых белков. Конёк, который не бросит, не предаст, не оставит в беде, изо всех своих не очень-то впечатляющих сил сопротивляющийся действительности и тому несправедливому отношению, которое люди с внешности легко и не задумываясь переносят на характер, на внутренний мир и душу. Такой была её Аддунай.

 

Первого сентября в год окончания школы Нэля прилетела домой, будто на крыльях. В классе появился новый мальчик – Володя, и его посадили за парту с Нэлей. Он не сопротивлялся, спокойно сел и весь урок болтал с ней, за что оба получили замечание. На перемене Тёмка – да-да всё тот же Тёмка - объяснил Володе некоторые особенности поведения в их десятом «А» классе, однако был высмеян Володей нещадно за плохую с пришепётыванием дикцию, несуразную долгоносую внешность и общую глупость. «Нэлька у вас самая клёвая! Такая экзотичная внешность - мечта художника» - уверенно бросил Володя, не глядя на Нэлю, сгрёб портфель и вышел из класса.

С этого дня в Нэле начали происходить заметные перемены. Она научилась неплохо подкрашивать ресницы, наносить румяна вдоль выступающих скул. Оказалось, что на её тоненькой стройной фигурке просто притягательно сидят узкие синие брючки с завышенной талией и ослепительно белая мужского кроя рубашка, подчёркнутая ярко голубым с оранжевыми мазками шейным платком. Нэля не стала красивой, она уцепилась за слово «экзотичная», и теперь уже никакие силы не смогли бы оторвать её от небычного и только ей свойственного определения.

Нэля подружилась с Володей. Им было по пути домой. Володя взахлеб рассказывал ей всё новое, что вычитывал из десятков статей, ежедневно пожираемых его любопытствующим сознанием. А Нэля напитывалась его увлеченностью, пытливостью, безудержностью смелого отношения к жизни. Ей было так хорошо с Володей, что счастье общения с ним, казалось, никогда не может закончиться.

 

И вот теперь она плакала, уткнувшись в его рукав. А Володя гладил тёмные блестящие волосы, не зная, чем удержать Нэлькины слёзы. Ещё полчаса назад он не представлял себе безграничности её горя. Он никогда, честное слово, ни разу не задумался о том, что Нэля любит его. Сегодня Володя поделился с ней планами своей учёбы в Москве, надеялся, что Нэля, как обычно с жаром и готовностью, поддержит. А вон что оказалось. Разревелась, как маленькая девчонка. Бедная маленькая лошадка, потерявшая вдруг своего хозяина. Призналась в любви так естественно, так нежно, так неповторимо. Не просила ни о чём, не настаивала. Просто не смогла скрыть чувства, когда поняла, что Володя уезжает. Ей казалось, навсегда.

У Володи всё защемило внутри. Пусть не красавица, пусть со смешной чёлкой и пугливыми карими глазами. Оказывается, сколько тайны скрывали они в своей бархатной глубине, сколько горячих солёных слёз копили к сегодняшнему нечаянному расставанью.

- Ты не говори сейчас ничего. Не надо. Я всё и так знаю. Это ведь только я люблю... Поэтому ты не бойся, не ищи никаких слов. Зря всё это.

- Нэлька, милая моя! Ну, перестань! Ты же знаешь, что.., - Володя не успел договорить.

Нэля своей лёгкой, как листок, ладонью прикоснулась к его губам:

- Напиши мне письмо. Просто напиши... Когда будет настроение, - развернулась и, не оглядываясь, побежала к дому. Так, как могла только Нэлька – едва касаясь носочками земли, невесомо и грациозно.

 

* * *

Весь долгий путь до Москвы Володя спал и мало думал о будущем. Оно не страшило его, потому как планы на ближайшие пять лет были обдуманы задолго до отъезда: поступление в престижный ВУЗ, но не «престижности для» – по собственному непреодолимому влечению; престижная работа по окончании – не ради собственно престижности, а как признание его способностей; имя в избранной среде - не для пиара, лишь как следствие авторитетности мнения и уважения к достигнутым результатам. Конечно, не так стройно и логично, не так амбициозно размышлял мальчик Володя в свои неполные семнадцать лет, но что-то расстоянием в дальний горизонт проложено было его сознанием, и дорога эта виделась прямой и широкой. В крепком мальчишеском сне только тихая робкая просьба «напиши мне письмо» скребла по уголкам жалостью. «Напишу, конечно, напишу», - с легкостью обещал Володя и проваливался в новый красочный здоровый крепкий и продолжительный сон.

Москва встретила суетой трех вокзалов, бесцеремонностью теток, волочащих по ногам сумки, полные провизии и товаров, цыганами, подворовывающими у зазевавшихся пассажиров, калечными, нагло и напористо требующими содержания и весьма неплохо пользующимися скромным подаянием тысяч прибывающих в город. Володя шёл решительно и твёрдо, не обращая внимания на хитрованов-таксистов, заманивающих в свои видавшие виды авто растерянных приезжих, легко огибал зазывал-напёрсточников, лавировал, уворачиваясь от столкновения с мужланами-носильщиками, таранящими толпу огромными телегами с чемоданами и тюками. Он выплыл, наконец, на простор, оставив позади неугомонность вокзалов, и увидел широкие улицы давно заочно любимой им Москвы. Поправив рюкзак на плече, Володька юркнул в метро, где в первый и единственный раз был год назад вместе с отцом, когда они «прощупывали» столицу, наводили справки об университетах, ВУЗах, специальностях и конкурсах, когда впервые план его будущего начал обретать реальные черты.

 

Непросто, но всё случилось так, как предполагалось, и к чему два последних года шла напряжённая подготовка. Володька чуть не срезался на математике, чудом в последний момент отыскав в сознании правильное решение. Честно сказать, даже не в сознании - бросил взгляд в листок сидящего рядом остроносого задохлика, который в потных очках строчил решение, в уме складывая и вычитая бесконечные по разрядам числа. Володька увидел, что у парня задача приобрела замысловатое содержание, до которого его собственный мозг не смог додуматься. Он пристальнее вгляделся в записи конкурента, ухватил суть, решительно росчерком пера распластал-перечеркнул ранее излитое на бумаге, переписал и пересчитал, сдал работу и ещё несколько дней затаённо ожидал результатов. Пятёрка, заработанная не совсем честным образом, позволила двинуться дальше, преодолеть ещё два испытания и через несколько дней срывающимся от волнения голосом кричать в трубку междугородки радостное известие домой – поступил.

Володька хотел позвонить и Нэле, но в последний момент вспомнил слова «напиши...». «И вправду, напишу лучше», - пообещал себе Володька, а потом закрутился, замотался, втянулся в учёбу и забыл о письме почти на год.

 

Лето после первого курса провёл под Ханты-Мансийском в стройотряде. Родители же проведали Володю уже в октябре, приехали неожиданно с гостинцами, неделю побыли в столице, каждый вечер ожидая свое повзрослевшее чадо в гостинице. В первую очередь мама настаивала на плотном ужине в кафе напротив, а уж после баловались чаем с конфетами, которые Володька поглощал в неимоверных количествах, объясняя, что его растущий и распухающий от информации мозг требует ежедневного допинга. Осоловевшего от сытости сына провожали до общаги, сами возвращались, и мама ещё долго перед сном говорила с отцом о будущем Володьки, о том, каким правильным было решение отправить его учиться именно в Москву, о многом так важном для их небольшой семьи. Отец соглашался, гордился про себя сыном, да и собой, считая его способности продолжением собственных талантов, переданных с генами и нашедших достойное продолжение.

В день отъезда родителей Владимир смог сбежать с пары и добраться до вокзала практически к отходу поезда. Запыхавшийся примчался к вагону, позволил матери въерошить на голове непокорный густой ежик и обнять «своего дубинушку», как мать, любя, звала сына. Привычно толкнулся плечом с отцом – традиция. Поезд длинным зычным гудком призвал отъезжающих поторопиться, родители засуетились, прошли в купе и долго еще махали сквозь пыльное окно москвичу-Володьке. В ответ он тоже сдержанно махнул рукой и зашагал обратно в город. В общаге, снимая куртку, обнаружил, что приготовленное короткое на полстранички письмо Нэле так и забыл передать с родителями. Покрутил в руках – отправить почтой? А что отправлять, там и нет ничего – учусь, всё нормально, был на севере летом, там красота дикая. Вот и всё, чем мог поделиться с ней Володька за первый год разлуки. Выбросил в мусор – несерьёзно.

 

На третьем курсе закрутила Володьку жизнь, завертела. Во время очередной мальчишеской пирушки в общаге чудесным образом возникла стайка непривычно лёгких ярких как птахи девчонок. Откуда они появились, Володька не понял. Пить много никогда не пил, и в этот раз был вполне в кондиции, но момент, когда кто-то откуда-то привёл трёх потрясающих девиц, пропустил, но внезапно обнаружил, что не может отвести взгляд от желтоглазой загорелой неземной Натальи. На ней было что-то вполне соответствующее молодёжной компании – тесные до невозможности джинсы, яркая рубашка с глубоким вырезом. Но у Натальи всё было за рамками понимания и сверх всякого представления о возможностях. Длинные, потрясающе длинные стройные и упругие ноги в тесных джинсах, которые нарочно не отпускали взгляд. Тонкая, невозможно тонкая подчеркнутая широким поясом талия, за которую девушку хотелось тут же привлечь к себе. Глубоко расстегнутый ворот рубашки заставлял сердце героя биться где-то под кадыком, так как пышная, непонятно почему такая пышная грудь у столь стройной и подтянутой девушки, добивала взиравшего окончательно. Вся она будто выпирала из одежды, словно готова была выпрыгнуть Володьке в руки, но при этом даже не смотрела в его сторону. Вокруг неё сразу образовалось свободное пространство для обзора. Она быстро обжила его: кинула что-то весёлое влево, тут же грациозным движением сбросила на пол сумку с плеча, прислонилась горячей налитой солнцем щекой к кому-то знакомому, открыла в приветственной улыбке пухлые матовые мягкие губы.

Володька ошалел. Некоторое время в восхищении наблюдал за Натальей, понял, что больше не воспринимает никого и ничего и не может отвечать за свои поступки. Не спрашивая и не давая никому более права претендовать на неё, увёл свою богиню, унёс по лестнице в своё общежицкое логово, закрыл дверь и больше не слышал, не видел, не понимал – только чувствовал... Утром бережно уложил голову своей страстной подруги на подушку, выполз в коридор, переступил через спящего у порога, не прорвавшегося в дом и всё ещё хмельного соседа по комнате, домчался до ближайшего магазина, купил тёплого хлеба, сыра, свежего молока. В отделе тортов с осторожностью принял из рук продавщицы потрясающее кремовое пирожное и, переполненный нежностью, вернулся к любимой. Он уже скучал, оставив её в кровати на долгих двадцать восемь минут.

Наталья проснулась, когда Володька пропустил уже вторую пару. Она не испугалась, не смутилась, откликнулась на его поцелуй, ещё и ещё... К четырём часам был съеден хлеб, сыр, выпито молоко и пирожное манящим кремовым мазком украсило Наташкины мягкие и от любви потерявшие четкость линий губы. За дверью засопел сосед. Неудобно было просить его ещё одну ночь провести у порога. Сознание Володьки заметалось в поисках решения – куда увести, как украсть Наталью, но она шепнула, что хотя бы раз в два дня должна появиться дома, и выпорхнула за порог, мелькнувшей красотой сразив наповал набычившегося соседа.

Не стоит объяснять, что Володька пропал. Наталья не оставила ни адреса, ни телефона, ни намёка о себе. Володька перетряс всех приятелей, дознаваясь, откуда такая богиня взялась в их общаге. Девчонок-подруг разыскали, Натальин телефон Володька вырвал, не удостоив даже благодарности, набирал номер, казалось, сто тысяч раз, но трубка посылала и посылала сигналы в пустоту. Абонент молчал. Володька не ходил в институт, отмахивался от приятелей, дёргался на каждый звук.

Наталья появилась, когда захотела сама. Так же в компании подружек заглянула в общагу. Измученному худому Володьке махнула рукой, подошла, по-приятельски легко чмокнула в щёку, как и стоящих рядом, с которыми была едва знакома. Володька сжал зубы. Хотел развернуться и уйти, презирая себя за слабость, а Наталью за равнодушие. Но Наталья, быстро завершив ритуал приветствия, обернулась, подошла к Володьке, взяла за руку и сама увела на четвёртый этаж. Володька шёл, злясь, ненавидя, подбирая слова для выяснения отношений, но, едва переступив порог, растворился в Натальиных волосах, поцелуях, любви, а утром, перепрыгивая ступеньки, снова мчался в гастроном за свежим хлебом.

В очередной сеанс связи с домом Володька был непривычно возбужден, скороговоркой поведал новости, умолчал о «хвостах», торопливо завершил разговор. Мама передала привет от Нэли – видела её на днях. Да, да, и ей привет, конечно. Пора бежать, столько дел на сегодня. Трубка прыгнула на рычаг, Володька вылетел с переговорного пункта, дал приличный спринт и у метро, не сбавляя темпа, схватил на руки свою Наталью. Он теперь почти не отпускал её от себя. Как напишешь об этом Нэле? Как вообще сказать ей, что с ним творится? Милая смешная Нэля, как далека она теперь! Аддунай, девочка-конёк, Нэля из другой детской жизни. Передаёт привет, помнит. Володя тоже не забыл её. Хотя неправда, что не забыл. Он помнит её ровно так, как помнит свой город, школьных друзей, дом, двор с припаркованным ржавым «москвичом» у их окон. Помнит как фон, как прошлое, к которому уже нет отношения, лишь лёгкое «а помнишь, как...». Сейчас есть только Наташа, и она – Володькино сегодня, завтра, навсегда. «Напиши мне письмо». Дорогая моя Нэлечка, об этом не напишешь. Не только тебе, чтобы не ранить, об этом никому не напишешь. Это только о нём с Наташкой и только для них. И тратить на это слов не стоит. Всё и так понятно…

 

* * *

- Владимир Алексевич, Ваша супруга на проводе, соединяю?

Владимир Алексеевич снял очки, устало прикрыл глаза, потёр переносицу. Указание набрать телефон жены дал сам, а когда в трубке уже дышало ожидание, не мог сразу начать разговор:

- Хорошо, соединяйте. Ольга, это я.

- Привет, - буднично, спокойно, почти равнодушно, будто не было вчерашнего скандала.

- Ты успокоилась?.. Мне нужен ответ.

- Я всё сказала тебе вчера.

- Я надеялся, что ты поймешь.

- Значит, зря надеялся. Не поняла.

- Но послушай, послушай спокойно!

- Я не могу спокойно! И вчера я всё выслушала. Что ещё ты можешь сказать? – Ольга начинала злиться и добавлять громкость.

- Ты не имеешь права... распоряжаться мной. Другого шанса у меня может не быть, хоть это ты понимаешь? Что такое один год – ничего. Осень, немного зимы, пыльное лето, и я приеду.

- Так было в прошлый раз, в позапрошлый. Ты где-то стажируешься, работаешь, где-то живёшь. Приезжаешь то осенью, то поздней осенью. Только между осенью и поздней осенью проходит не месяц, не два. Проходят годы.

- Оля! В чём ты меня упрекаешь? Вы всем обеспечены, ты можешь заниматься домой, ребёнком, собой, наконец. Живи, наслаждайся. Чего тебе не хватает?

- Мне не хватает семьи, нормальной человеческой семьи. У меня нет уверенности, что ты вернёшься. Нам с Юркой не хватает тебя. И я не думаю, что всё дело только в твоей работе. Дело в тебе. Ты всякий раз бежишь от нас, а возвращаясь, снова ищешь повод исчезнуть. А мы где-то далеко, за лесом, за горизонтом. Мы всегда за кордоном. Юрка почти вырос без тебя.

- Оль, не начинай. Юрке всего шесть. И пока он больше рад своему детсадовскому содержанию и моим заграничным подаркам, чем ежедневным совместным сонным завтракам и ужинам вперемешку с мультиками.

- Но ведь не Юрка виноват в том, что утром ты, молча, проглатываешь завтрак и уносишься на свою неотложную работу, а вечером сидишь у компьютера и пишешь, пишешь, пишешь что-то...

- Это работа!

- Никакая работа не может заменить нормальному человеку потребность иметь жену и ребенка.

- Оля, ну стань ты хоть немного разумнее. Тысячи женщин на твоём месте были бы рады, что муж обеспечивает, не требуя взамен чего-то особенного. Найди себя, смени работу, если хочешь. Только не висни кандалами, не требуй безраздельной абсолютной любви, этой бесконечной зависимости друг от друга. Так никто не живёт, так нельзя существовать. Ты киснешь, мучаешь себя и меня, дёргаешь сына. Ты не ищешь себя, не пытаешься реализовать и оттого претендуешь, всецело претендуешь на мою жизнь!

- Я ни на что не претендую... Или ты остаешься, или мы разводимся.

- Это твоё окончательное решение?

- Да, - Ольга резко отключилась, и только трубка эхом гудков «да, да, да» еще билась в ладони. Всё.

Владимир Алексеевич медленно вернул трубку на рычаг, прикрыл сверху рукой, да будто забыл о ней. Сидел, думал, вспоминал. Как угораздило жениться на Ольге, которую и не любил совсем? Зачем? Они прожили вместе восемь лет...

В первый год Володька как-то почти не замечал её рядом. Была и была. Потом беременность, может быть и не случайная, но нежеланная, нерадостная. Юрка появился на свет, когда Володе предложили первую серьёзную стажировку в Нидерландах. Поехал, не сомневаясь. Дома жена, тёща, тесть, целая толпа родственников по линии жены. Все радуются, суетятся. Олечка наша - умница, красавица. Какая там красавица? Глазки, ушки, носик – все мелкое, ровненькое как у куклы, волосы причесаны аккуратно – волосок к волоску, словно Олечка сошла с витрины Детского мира. Только ненатурально всё, конфетно, приторно. Красавица – это Наташка, о которой душа болела до сих пор. Наташка, которая упорхнула, улетела, умчалась из его жизни, их города и вообще из страны. Метался, встречался, не любил и даже не говорил о любви, не искал – его находили. Так два года без Натальи и ходил по рукам, пытаясь унять боль. А потом случилась Ольга, прибрала, приспособила и приспособилась к нему сама, цеплялась ладненькой ладошкой под руку и шла по жизни рядом. Куда он, туда и она. Так и пришли в загс. Он – не сопротивляясь, она – умело направляя.

Впервые уехав от Ольги и Юрки, Володя почувствовал себя не счастливее – свободнее. Работа затягивала, излечивала, результаты давали надежду. Вернулся через восемь месяцев, когда Юрка уже уверенно стоял в манеже. Хороший он парень – Юрка. Свой, спокойный и добрый, надёжный – от него не услышишь глупых капризов. Юрка -молчаливый сосредоточенный и деловой. Что надо, в общем, парень. И хотелось Володе иногда остаться с ним вдвоём, но только с сыном, без Ольги, которая, к несчастью, всегда рядом, рука которой будто живёт у него на плече, на голове, оглаживает спину. Душно и тесно, и движения, и жесты у неё словно неживые, без энергии. Мама, если трепала по макушке, так в этом была любовь через край. Мама что-то приговаривала, шутила, ерошила волосы. У Ольги все смирненько так, правильно, слегка и чуть-чуть.

Володя с головой ушёл в работу. Права Ольга – приходил домой, ужинал и закапывался в книгах и статьях. Переписывался, опубликовывал, критиковал, нарабатывал авторитет и имя. Он получал приличное содержание, гонорары, много «гастролировал» как сам, шутя, называл частые командировки. Жизнь потихоньку заместилась работой, перекочевала в институтскую лабораторию, потом в институтскую, но уже собственную лабораторию и небольшой кабинет с секретаршей на входе.

Только вот очередной отъезд Ольга «не согласовала». Развод? Да, может быть, и развод. И, наверное, раньше надо было это решить, по-честному, по-мужски. Юрку он не бросит никогда, это понятно. И Ольга не будет оставлена. Деньги, помощь, всё, что от него потребуется...

Вспомнилось вдруг Нэлино «напиши мне письмо...». Как он тогда пообещал? Конечно, напишу? Написал хоть раз? Ни разу. И такая тоска растеклась по душе! Подумал, что и с Юркой когда-то так же будет. Сначала встречи раз в неделю, потом командировка месяца на три-четыре, и график встреч, естественно, нарушится. Потом дела, срочные дела, важные дела, потом порывистые попытки купить подарок к дню рождения, но с отложенным моментом вручения – а что делать, не смог, дела… Потом звонки - далекие телефонные, все более короткие и все более редкие. Откуда Володька это знал? Знал, так как подобной жизнью живут практически все коллеги-отцы, перемежая новых пассий с обязательствами перед бывшей женой и собственным ребёнком. И каждый вначале обещает себе – не брошу, никогда. Как Володька – напишу, конечно, напишу.

Нэля... Как она там? Ей ведь, сколько? Тридцать четыре? Тридцать четыре, точно. Всё такая же Аддунай? Чем живёт, чем занимается? Замужем, наверное, давно, детей двое-трое? А может быть одна? Ну, конечно, одна и ждёт тебя! Не смеши. Не ждёт, да и тебе она не нужна. Ни тогда, ни сейчас. Хорошая добрая девочка скорее всего стала хорошей доброй женщиной. Вот и всё. Чудес не бывает. Как и с ним самим чуда не случилось. Шёл к своей мечте стать человеком востребованным, актуальным и перспективным. Стал. В семнадцать лет не мыслил о семье и детях, не планировал и не записывал в список первостепенных жизненных целей, думал, что это так естественно, жить всю жизнь семьей, как его родители, вот и не включила жизнь в шорт-лист его потребностей личное счастье…

 

* * *

 

Владимир перевернулся на другой бок, в затылке к правому уху сдвинулась обжигающая растущая боль. Она набирала силу и объем, пульсировала, стучала как приближающийся поезд. Она давно стала привычной, приходила всякий раз, когда периоды ночного отдыха сокращались до пяти часов, а количество перелётов превышало семь-восемь в месяц. Володя часто думал, что артистам приходится того хуже. У них вся жизнь в разъездах, а каждый вечер – борьба с печенью. Ему было легче. Череда командировок сменялась периодами оседлости. И возлияниям он подвергался лишь эпизодически - только во время протокольно-обязательных фуршетов, являющихся одной из форм привычно преподносимых презентов, примирительных завершений интеллектуальных битв, простых способов установления и удержания полезных контактов.

Вчерашний вечер был именно таким, но пытка головной болью – не следствие выпитого. Владимир Алексеевич позволил себе на десерт только Glenlivet 15 yo – сладковатый, с нотами цитрусовых фруктов и кедровых орехов, с округлым бархатистым вкусом и длительным послевкусием. Когда-то слышал, что интенсивность вкуса ему придает многолетняя выдержка в бочках из дордоньского дуба. Владимир не мог причислить себя к знатокам и тонким ценителям спиртного, но, однажды попробовав, надолго остановился в выборе на Glenlivet 15.

Накануне Владимир Алексеевич - обычно энергичный, подтянутый, по-американски «рекламный» у кафедры, по-европейски толерантный в общении, по-японски сосредоточенный, последовательный и мудрый в профессии, - был просто русским. Русским с ностальгическими нотами в душе, генно запрограммированной печалью в глазах, противоречивостью в восприятии всего и вся, в том числе собственных достижений и неудач. Его очередная работа была воспринята сухо. Не помогли ни опыт ведения презентаций, ни умение парировать, ни импровизационный талант. Владимир Алексеевич сам чувствовал, что ему не хватило энергии, драйва, уверенности. Французский коллега участливо пожал руку, приободрил, даже оппоненты не были излишне критичны. Володя сам знал, что всё не так. Работа изначально шла тяжело, через силу, сопротивлялась и не давалась в руки. Он добил, дотянул, дожал, изложил. Но на всеобщее обозрение они вышли как супруги, скрывающие вчера состоявшийся развод. Её непокорность вылезала в деталях, обращала на себя внимание. Володя пытался вуалировать и искусно затенять спорные моменты, но вопросы аудитории будто миноискатели прощупывали его выступление и выдавали сигналы обнаружения, когда Владимир Алексеевич, казалось, уже преодолевал опасные места…

Снова поворот на спину, волна жгучей муки перетекла в затылок. Надо подниматься – скоро самолёт. Только что это изменит? Обратно в Россию, в лабораторию, обратно в клетку с неприрученной и необъезженной темой? Вчера он по-русски неконструктивно в очередной раз задумался, кому это надо?

Приятель-француз - менее известный, менее способный, менее успешный - похлопал его по плечу, мол, всё нормально, живём. Живём, только как? Француз живёт и делает своё дело. Живёт с женой и двумя сыновьями, с любовницей, с отельной горничной на час, но с гордым внутренним ощущением гражданина великой маленькой страны. Володя тоже делает своё дело, но живёт когда-то после, между, не в приоритете. Без жены, без привязанности и стойкой физиологической потребности в любовнице, с брезгливым отношением к горничной на час, при отсутствии гордости за принадлежность к самой великой, но самой непредсказуемой стране мира. Он намеренно вытеснил себя из дома, избрав работу с международным статусом. Но своим не стал ни в Европе, ни за её пределами, и вообще нигде в мире. Он сам не решился на труд устройства полноценной семьи. Заменил суррогатным ощущением дома – построил коттедж, в котором бывает эпизодически, не помнит, где находятся необходимые и привычные вещи, да и вещей таких для себя в принципе не определил. Он до сих пор шлёт на воспитание сына приличные деньги и иногда небольшие подарки по поводу, но никогда письма. Это давно ни к чему. Никто в бывшей семье не интересуется, где он и что с ним. Если деньги приходят, значит, жив и вполне состоятелен. Юрка закончил школу, учится, деятелен и активен, мало бывает дома, бежит, торопится, живёт. За ним не успеть, сколь бы хаотичным и нерезультативным пока ни представлялось его существование. Скучная кукольная Ольга – ненужный раздражитель. Она всё также окружена множеством восхищенных родственников, всё также недовольна обстоятельствами, всё также неинтересна и невостребована, хотя невостребована – нет. Там появился как-то столяр, как Володя называет его. Какой-то мастер - золотые руки, который бывает в доме, пьет чаи, чинит водопроводные краны и ящики на кухне и метит в скорые мужья. Ольгу он устраивает постоянством присутствия в доме и полезностью. Что его устраивает? Наверное, что-то устраивает. Может, кормят, может, холят, может, в дом возьмут. А Володе смешно и скучно наблюдать эту идиллию, тем более, когда точно знаешь, что в итальянском купленном на твои деньги кухонном гарнитуре не надо чинить ящики и даже не надо делать видимость этого. Только простоватым родственникам можно презентовать будущего «полезного» мужа, предъявляя ярлык «мастер на все руки».

Какую странную шутку сыграла с ним жизнь. Он теперь часто задумывался, о чём мог бы написать во много лет назад обещанном Нэле письме? Об ослепительной вспышке юношеской любви, которая обожгла его на долгие годы? О пресном липком тягучем и безрадостном семейном опыте? О выросшем и чужом почти сыне? О теперешней элегантной взбалмошной непредсказуемой, а при близком контакте тощей, необязательной, крикливой, много выпивающей Sandrine, от которой, оказалось, столь же нелегко освободиться, как легко было в свое время заполучить? Он мог бы рассказать о по-настоящему любимой работе, которой оставался верным все посвящённые и преподнесённые в дар годы. Но когда Нэля просила написать ей, ждала, скорее всего, новостей о самом Володе. Не о тех, с кем он и зачем, а о нем самом. Оказалось, и писать нечего. Ну НЕЧЕГО...

Владимир Алексеевич сел в кровати, посмотрел в окно на серый просыпающийся день, перевёл взгляд на лежащий рядом сотовый. На экране дрожало ожиданием новое сообщение. Sandrine, больше некому. Это она ещё с вечера атаковала его звонками и эсэмэсками. Дура. Пила бы меньше, нашла бы уже кого-то поживее, посвежее. Хотя кого? Владимир видел в её бешеном темпераменте столько отчаянья, столько безуспешности в попытках спасти саму себя. Пожалел, на какое-то время пригрел-приобнял. Только не так, как когда-то Аддунай, боясь прикосновением разрушить мир хрупкой девочки. Sandrine можно и нужно было прижимать крепко, не стесняясь, доставлять ей ощутимую боль. Она, как крупная дикая кошка, принимает силу за любовь, любой эгоистически-собственнический лишенный нежности жест - за желание и готовность обладать. Владимир не любил её, но Sandrine была навязчива и требовательна, а у него не всегда хватало сил быть последовательным. Из каждых трех попыток прогнать её удавались лишь две. А на третьей она царапалась, тёрлась, мурлыкала, снова кусалась и, наконец, выигрывала – оставалась. Дальше всё уходило на новый круг.

Владимир Алексеевич поднялся, выпил холодной воды, закинул в рот и машинально прожевал две таблетки – горькие, вяжущие. Просто забылся и прожевал, а надо было глотать. Поискал жевачку, не найдя, налил ещё холодной воды, выпил полстакана, побросал одежду в чемодан и спустился на ресепшн. Телефон с так и на отвеченным сообщением остался на тумбочке.

 

* * *

 

Болезнь матери всё-таки заставила спустя целую жизнь наведаться в когда-то родной дом. Он не был здесь ни разу с тех пор, как начал активно разъезжать по миру. Так вышло. Родители часто гостили у него, несколько раз он устраивал им вояжи и на несколько дней присоединялся то в одной, то в другой стране. Звонил, ждал звонков, волновался иногда, но больше номинально. В очередной раз высылал деньги и успокаивался выполненным долгом.

Сегодня ехал с тяжёлым сердцем. Несколько месяцев, как оставил телефон в далёком забытом отеле, не выходил на связь. Домашний телефон находился в постоянном анабиозе, пока третьего дня не всколыхнул пронзительным тревожным звонком. Это отец в сотой попытке отчаянья дозвонился, наконец, и сообщил, что мать в больнице и дела край как плохи.

Владимир Алексеевич собрался тут же, на перекладных с большой задержкой добрался до дому и был поражен тем, что спустя годы застал его неизменным, лишь обветшавшим и внешне состарившимся заметнее, чем должен был бы по сроку службы. Квартирка показалась маленькой-маленькой. Низкий потолок сразу лёг на затылок и плечи. Половицы – надо же, половицы! – заскрипели по-старушечьи, застонали-запричитали. Кресла в гостиной были не те, не из детства, но какие-то похожие, блёклые и линялые. Ковёр-самолёт истончился и истрепался, бродяжья душа. Мальчишкой Володька так верил в него, столько планов связывал с его вольной судьбой. А он не оправдал надежд – так и не полетел, не унёс за моря-океаны.

Отец обнял, припал морщинистой щекой. От него осталась тонкая хрупкая оболочка - уменьшился, растаял. Жилистые по-мужски сильные и работящие когда-то руки покрылись частыми пигментными пятнами и высохли. Только глаза всё ещё удивляли яркой голубизной, правда, теперь немного наивной.

- Как мама, отец? – Володька мчался с этой тревогой вторые сутки.

- Лучше, лучше, обошлось, слава Господу!

Володька опустился на пуф в коридоре:

- Ну, слава Богу!

Больше не было сил говорить, не было ни слов, ни эмоций... Матери лучше, и слава, слава Богу! Обошлось, утряслось, пронесло... Он успел, он дома...

 

Мать выписали через неделю. Ещё несколько дней назад она тихо шелестела словами, тяжело дышала, медленно и только под руку выходила в коридор. А оказавшись дома, ожила, засуетилась, пекла блины, баловала картошечкой с котлетами и солёным огурчиком. Володя вдыхал родной вкусный аромат жареной картошки, подолгу пил чай с конфетами, скрипел половицами и, странно, не раздражался.

Как-то днём, стоя в магазине за свежим кефиром – надо же, есть ещё магазины, куда не дошло поветрие самообслуживания – заметил бесконечно знакомый профиль.

- Аддунай! - он схватил её за руку, совершенно не подумав, что может напугать такой внезапностью, что привлекает внимание всех вокруг, что ведёт себя неприлично, кидаясь к немолодой солидной женщине.

- Володя..? Володя... Володечка! – она отступала и отступала назад, не веря своим глазам.

- Здравствуй, Нэлюшка! Здравствуй, дорогая моя Аддунай! – Владимир Алексеевич прижал её к себе со всей силы, всем сердцем, всей набродившейся и исстрадавшейся душой.

Небольшая аккуратная полноватая женщина с немолодым по-прежнему не очень привлекательным лицом и тронутой сединой уже не столь пушистой чёлкой приникла к своему Володечке, чтобы удержать как тридцать с лишним лет назад горячие отчаянные чистые слёзы.

Потом они долго сидели в кафе, она рассказывала о себе, о семье, детях и уже, увы, внуках. Заливисто, по-девчоночьи заливисто смеялась, вспоминая что-то из проделок их общего десятого «А», мягкой тёплой рукой гладила его крупную мужскую руку, восхищалась и удивлялась солидному представительному Володьке, и глаза её – узкие глазки-щёлочки – светились неподдельным счастьем. У неё всё хорошо, Володя видел это и ни о чём не сожалел. В жизни не бывает чудес, он давно и определённо это знал. Аддунай не стала красавицей, не поразила его биографией, не обеспокоила ворохом проблем. Но она по-прежнему была родной, бесконечно родной и близкой. По-прежнему была заботливой и беспокойной - позвонила старенькой маме, предупредила семью, что задержится, с невозможной нежностью смотрела на Володю и отдавала ему со взглядом всю силу своего тепла, понимания, предназначенной ему любви, которую сберегла и сохранила, не расплескав и не растратив.

Владимир Алексеевич нарочно задавал много вопросов, интересуясь всем, что наполняло жизнь и было связано с его Нэлей долгие годы. Когда дошла очередь до него самого, понял, что рассказывать ничего не хочет. И когда-то самому себе высказанный приговор НЕЧЕГО стал теперь более чем ясным и очевидным.

- Я напишу тебе письмо, - проговорил Володя, целуя Нэле маленькую теплую руку и вдыхая её нежный домашний аромат.

- Я так ждала от тебя письма, все годы, всю жизнь... Но...

- А я писал тебе всю жизнь, всегда, когда и что бы ни происходило со мной.

- Куда писал, на какой адрес!? Я не получала...

- Да, Нэлечка, не получала. Я писал, а ты не получала. Но теперь, мне кажется, я смогу написать тебе то, что ты точно получишь. Я напишу тебе большое длинное письмо...

 

Володя возвращался в свою сложную, бурную, полную встреч и потерь, отлётов и прилётов, изысканий, успехов и разочарований жизнь с новой необыкновенной внутренней уверенностью в правильности избранного пути. Он что-то главное расставил в голове по местам, нашёл нужные слова для сына и бывшей жены, наметил важные перемены для родителей, с лёгкостью и азартом принялся за новую статью и просто горел нетерпением красиво и элегантно составить, дописать, представить её к очередному выпуску любимого ежегодника. Он снова спешил жить, он снова чувствовал в себе огромный запас сил, энергии, и снова видел далёкие горизонты. Он знал, почему и для чего всё это делает. Он обещал, сам обещал написать Аддунай письмо...

 

Из сборника "Рецепт винегрета"