Спальня была завалена всем содержимым платяного шкафа: что одеть, что взять с собой, середина октября – возвращаться придется в ноябре.

Посмотрела на дорожную сумку более чем наполовину наполненную ненужной летней одеждой и рассерженно вытряхнула все на пол.

Вздохнула и стала составлять список необходимой для отдыха одежды, но воспоминания туманили голову и, отдавшись в их власть, сладко зажмурилась…

Два года самокопания в своей душе мешали нормально жить, необходимо было поехать (как преступнику на место преступления) в то место, откуда идет эта нестерпимая тоска, эта непроходящая боль.

 

Наконец я очутилась в желанном месте.

Как невропатолог исследовала все болезненные точки, чтобы составить топологию боли.

Кипарис, скамейка у моря, лестница на гористую местность, дерево инжира (с которого он так и не сумел достать еще не созревший плод), беседка и море – бурчащее осенней сварливостью, - да еще чайки. Вот и вся топология. В каждой точке боли стояла исследовательски долго и прислушивалась к себе: где болит и почему.

Но постепенно боль стала утихать, терапия оказалась эффективной.

В столовой ела спокойно, - бесконечно не оглядывая входящих, - даже изредка отвечала на взгляды сидящего за соседним столом моложавого мужчины которого за его томные ищущие глаза, нервно барабанящие по столу пальцы и светлые словно уложенные волосы прозвала почему-то Альфонсом.

 

Жизнь оказалась вполне приемлемой штукой и даже несущая маленькие радости.

Вот и все и никаких проблем, и никакой сосущей боли, мысли в нужном русле: мир устроен рационально, только инстинкты – первобытны.

Рассуждая таким образом я расправлялась с солянкой и искоса посматривала на антрекот – не слишком ли жирный.

Машинально подняв глаза увидела движущуюся по проходу между столами группу из мужчины (ох, как сердце замерло), маленькой остроносой женщины (Шапокляк!) и диетсестры.

“Приятно лицезреть, когда большой медведь ведет под ручку маленькую сучку” – зло промелькнуло в темном углу низшего сознания.

 

Диетсестра, слащаво улыбнувшись, указала на два противоположно стоящих стула за нашим столом:

- Если вас устроит этот столик, то располагайтесь, а если нет, то я вас усажу за стол в конце зала.

Мужчина, даже не взглянув на предложеный стол, произнес:

- Лучше в конце зала.

- Нет, нет, - суетливо возразила его жена, мне здесь нравится, и ласково взглянула на Киру Эдуардовну, огромную мужеподобную женщину с короткой мужской стрижкой, обладательницей мясистого носа и трубящего голоса.

Кира Эдуардовна мягко (насколько позволял ее голос) произнесла:

- Конечно, садитесь за наш стол, он у окна, а в конце зала темень, садитесь рядом с мужем, а Тиночка сядет около меня.

Я, как козел, в знак согласия затрясла головой.

- Мне нравится рядом с вами, - заискивающе сказала Шапокляк, - а Кирюше нравятся молодые женщины, пусть он садится рядом с…

- Тиной, - подсказала Кира Эдуардовна.

- Да, рядом с ней, - и болезненно хихикнула.

 

Кирилл недовольно опустился на стул, который под ним жалобно застонал.

Вся мною тщательно проведенная терапия оказалась напрасной.

Я буркнула: “Антрекот жирный”, и отодвинула тарелку, судорожно выпила компот и неестественно быстро встала из-за стола, сказав всем: “Приятного аппетита”.

Но за это короткое время Кирилл успел прижать свою ногу к моей, а затем еще два раза, что означало: “Жду на прежнем месте”.

Моя нога безмолвствовала.

Закрывшись в комнате, я долго разглядывала рисунок на обоях противоположной стены. Обои равнодушно молчали. Попеременно принимала решение идти или не идти на ужин.

 

Решила идти, только пораньше. Прибежав в столовую, шепнула официантке, что опаздываю и та, с пониманием (курорт есть курорт!), быстро меня обслужила.

Оставив тарелки с перековыренным ужином, трусцой выскочила из столовой.

Сумерки, грустно вздыхая, медленно опускались на крымскую землю; горы, пьянея от аромата моря и леса, нежно укрывающего сомлевшее от осеннего солнца скалистое тело, нехотя погружались в сон; словно смущаясь, несмело, откуда-то из-за небольшого просвета в небе, показалась луна, пряча средь облаков свою вековую тайну.

Не включая свет, стоя на балконе, слушала, как нежно-обещающе шелестит море: “Счастье, счастье…”

 

Ровно в девять нервы сдали и я, по-воровски оглядываясь, темными аллеями, крадучись, подошла к “нашей” беседке.

Он вынырнул откуда-то сбоку, обнял и долго не выпускал из рук.

- Я пришла сказать…

- Знаю… знаю… она больной человек, но если бы я знал, что ты приедешь…

И опять объятия, пьянящие поцелуи и мое неискреннее слабое сопротивление.

- Я уеду, я не могу…

- А я? Я тоже не могу… - и, ссутулившись, сел на лавку, обхватив голову руками.

Неожиданно во мне вспыхнула ненависть к его жене, к ее детской беспомощности и к ее непреодолимой силе, скрытой за этой беспомощностью.

Вспомнила, как Кирилл женился на ней.

Она была подругой его сестры, маленькой невзрачной, с обожанием смотревшей на Кирилла.

Когда подошло время окончания военного училища, он принес сестре, как всегда, два пригласительных билета.

 

На душе у него было муторно: месяц тому назад его Дарья, без объяснений, вышла замуж и укатила в Америку. Он так ничего и не понял.

На вечере пил, много пил, мысли о Дарье переплетались с мыслями о воинской части, куда его направили. В/ч находилась где-то на краю географии, область - Мурманская.

В конце вечера сестра попросила его проводить Анютку домой, так как ее пригласил Охрименко в свою компанию и гулять они будут до утра.

Кириллу было все равно: у дома Анюта вспомнила, что обещала Лидуне передать книгу и они зашли к ней. Он был удивлен роскошной трехкомнатной квартирой, за которой приглядывала Анюта по просьбе знакомых ее родителей.

 

Квартира в стиле американской студии без дверей с арками, аквариумом на всю стену, причудливыми комнатными растениями, картинами. Пока он разглядывал квартиру, Анюта сварила кофе и на журнальном столе, кроме кофе, появился коньяк, фрукты.

Одним словом, переспал он с Анютой, как это случилось, не помнит (да и переспал ли?), но когда утром увидел ее рыдающую рядом с собой в постели, увидел ее узкие детские плечи, недоразвитую девичью грудь, то жалость кольнула в самое сердце.

Вот так и увез Анюту в воинскую часть. Она родила сына, работы для нее не было, поэтому все время отдавала ребенку и мужу.

Ее он не любил - сына любил безумно. Анюта постоянно болела, климат ей не подходил, и как-то так получалось, что у Кирилла всегда была пышущая здоровьем подружка, у которой он отдыхал и душой и телом.

Анюта догадывалась, а иногда знала (мир не без добрых людей!), но униженно молчала, а когда связь была длительной, укладывалась в больницу.

Безусловно, терпение вылилось в неврастению и ее припадки, то ввиде беспричинных (на взгляд Кирилла) слез, то нервного смеха, участились.

Вот так и служили. Сын вырос, уехал вначале в Москву, а затем во Францию, женился на француженке (видно ему на роду было написано терять любимых, которые уезжают от него за границу). В 42 года – отставка.

Открыл автомастерскую, вначале сам “вкалывал”, а затем людей нанял. Бизнес доходный, заказов много, дисциплина военная, платил всем хорошо, за халтуру или “левые” – увольнял.

А дома – ад. Чуть задержался – слезы, в воскресенье на работу – истерика.

Бросить не мог, ведь пропадет, а жить…

 

- Тина, давай я куплю квартиру в нашем городе и мы будем жить вместе, а ее… ей я найму домработницу, медсестру.

- А сын, поймет он тебя?

- Это моя жизнь и она мне дана один раз.

- Д-да, это так, один раз. А чем я буду заниматься?

- Ты юрист, тебе я открою нотариальную контору.

- Откуда такие деньги?

- Заработал, у меня хороший бизнес.

Я вздохнула и поцеловала его в макушку, волосы пахли розмарином, видно долго он меня ждал.

 

- Ничего этого не будет, она слишком сильна своей слабостью.

- Тина, это зависит от тебя.

- Нет, Кирилл, нет…

- Не отказывай нам в счастье, видишь, судьба опять нас столкнула, через два года, это подсказка, а она… ведь мы уже давно не живем, очень давно. Может быть, и для нее это будет легче, может быть…

Мы прижались друг к другу и долго молча сидели на скамейке, глядя на звездное небо и слушая дразнящий шелест моря:

- Счастье, счастье…

Утром я уехала.

К морю больше не езжу, не переношу его насмешливый шелест:

- Счастье, счастье, счастье … …