Глава следующая, угрюмо-

сюрреалистическая (с

лирическими

отступлениями... и наступлениями).

 

Вот взъярилось солнце, шипя вожделенно, и, вяло сморкаясь,

привстал новый день. А в гнусно-зелёной электричке смачно сидели

Вода и ЧИГ. Сипаем угрюмым возник уже август, семнадцать денёчков

трусливо прошли. Рукою длиннющей Вода, нисколько не заботясь о

последствиях, уговорил-таки ЧИГа поехать за этой мерз-зкой, у-у-у,

стылой, глупой, язык не поворачивается назвать её ягодой, а тем более

бр-р-р-усникой, б-р-р-р... И всё же, сопливо сопя по сторонам, сидят

исступлённо они, где попало, а если заявишь, ещё попадёт. Народ

кривошеий, глазами сверкая, кругом обнаглевше на мышцах сидит. То

входит, костями скрипя косолапо, а то в межвагонье за раком уйдёт.

Читали ли вы предпоследнюю "Правду"? Так, там не найдёте вы строчки

о том, что ехали чё-то Вода и ЧИГ зачем-то куда-то в кромешную рань.

Приехали, вылезли вяло на "Вербном", топча удручённо беззащитную

землю галопом.

А надо заметить, что тот бронепоезд, что вёз их сюды, весь

зелёный, как негр, стоял на запасном пути слишком долго, что грубо

исказилось на его ходовых качествах, ах-ах (трясёт меня на ухабах-ах).

И он, опе-е-е-ездал, ой, то бишь, опо-о-о-оздил, то есть, опоздал на

много (3) часы надо выбросить, а то сами уйдут. А эти ушли уже сами

довольно, ну, эти, ну, те. Кое-кто называть их здесь именами такими

изволил, что, будь моя воля, священна и права, я первым бы делом купил

порося, затем, временами едя поросину, купил бы я крынку себе

керосину, к базару купил бы себе патефон, к Хазару пришёл бы, забрал

телефон, а к Новому Году, ушами скрипя, надел наконец бы я этот, как

его... Ну, чтобы налезло... народу на ету на гору, как вон, на тусовку на

хату к Егору (Кузьмичу). И, как на беду, в эту самую пору, вбирались

вд(Во!)ём на крутые на склоны, помеж тех придурков, что бесятся с

жиру, а может, и с маргариту.

Ну, в общем, понятно чтоб было по полкам, а также по ротам, по

зУбам, иголкам, достать чтоб смогли вы зубной гребешок, влюбились вы

чтобы в губной порошок, я вам объясню, кто такие те двое, что толпами

валят с другми такими на гору. В общем, пошли они на Комара без

ружья. Невелика скотина, мы его и голыми руками рассмотреть могём!

Это были, есть и будут есть Вода и ЧИГ. Чуть-чуть приподняшись

над уровнем моря, один запыхался. Им мог был бы бы(ть) тот фрайер,

два метра в него можно всунуть, а то и четыре, ну, если складных. Но им

о(каза)лся (коза из деревни припёрлась к берёзе, стоит и хрипит).

Пришлось раздеваться... Нет, вы не подумайте, козу ту они даже не

видели, а может, она и ваще козёл? Ну, жарко им стало, беднягам

несчастным, куда уж тягаться с такою горою. Другой стороною,

сторонкой другою, ну, я щас завою такою порою... Порою, порою,

потом закопаю и вновь всё сначала опять объясняю.

Итак, уморился идти с непривычки по грязному лесу, да прям с

электрички, иссякнув душою (нет, я с перепою)... Вода, всё же, звал, он

коряво заметил, что ЧИГ офигел в непристойнейшем месте, как то:

посередь(ть?) у горы, ну, нельзя же здесь прямо упрямо слегка

отдыхать. Но ЧИГ, он же кроссы бегАл каждодневно, блестя мокрой

рожей возгневался гневно, и он заявил, что, поскольку подъёмчик

стремительно давит на нежные нервы, пора отдохнуть, снять манатки, к

тому же, на гору тем паче поднимемся первы... (В лесу раздавался топор

дровосека, а что, у отца-то большая семья?)

И в ту же секунду дедок краснолицый его обогнал, сединою

сверкая, рогами качая и тонким хвостом за собой заметая печатки

упрямые ясных копыт. К тому же, снизу слышалось громкое ломанье

сучев, всё приближался тяжёлый храп, в такт которому ледяной воздух

устремлялся в гору и обжигающий скатывался обратно. Земля

тихомирно тряслась.

В этих условиях ЧИГ резко отдохнул и бросился вдогонку за

странным старичком со свиным пятачком заместо носа. Вода тоже долго

не задержался.

И вот, вытирая руками друг с друга, кромсая ножами вспотевшую

слизь, поднялись они на дорогу, танцуя, руками махая и воздух хватая

за руки, за ноги, за крылья, за нос. Того чертеняку ни всюду не видно,

видать улетел уж, а может не уж. Каким бы он гадом по паспорту не

был, Вода же и ЧИГ по дороге пошли. Желтея промеж нестираных

стволов берёз, по сторонам рябина рябила в глазах и в ушах. Дорога

петляла то вверх, а то в гору, а то к поднебесью упрямо стремясь.

Местами попадались интересные лужи. Пучина глобально

вскипала, желтея, бурля беспрозванно отдушиной недр, когда

наступаешь в неё правой пяткой. Тебе бы вонзили в душу сапог

немытый по локоть!

Навстречу, страдая, шли хмурые люди, нечёсаные, грязные,

вонючие, вшивые, оборванные, мокрые, обросшие, обрюзгшие, угрюмо

сверкая прожилками глаз. Им ещё спускаться по захиревшим склонам,

трястись в продажной электричке, топать в свои цвета фурацилина

ненавистные жилища, а ЧИГ же с Водою надеялись скоро ползком, на

карачках, цепляясь за сучья, большими скачками, завидя друг друга,

вперёд пробираться, счастливо икая, и к вечеру точно пришли кой-

куда...

Темнеть скоро будет - плешивое солнце зубами кривыми держаться

за небо, как видно, устало. Вода тут достал ту гнилую поклажу, ну, ту,

что, как лажу тащил он сюда. А ЧИГ же сидел, вперя зенки в аппендикс,

который, воняя, висел над долиной на скрюченном кедре, пугая ворон.

Вода топором, что родился недавно, ведь, мал он размером, как юный

младенец, к тому же, как в детстве, хронически туп...

Так вот, отрубил три берёзки-скотины, они - идиотки, ещё

зеленели, кудряво стояли, беспутные твари, на встречном пути. Он

капканы не ставил, он просто махнул топором в полумраке, они же

белели паршивой берёстой, все в крапинках чёрных, поэтому сразу

Вода же попал. Поставил три палки, а ЧИГ, созерцая всё это спокойно,

лицом не менялся, чего вам желаю на склонности дня.

Достал из мешка Вода плёнки кусочек, несчастный кусочек,

прозрачный слегка. Его обвернувши вокруг этих палок, хоть вид его

жалок, но, всё же, стоял, на мху растопырив, пространство расширив, то

был балаган.

А ЧИГ же сидел, как сидел бы он в зоне, свои безволосые ноги

поджав, опёрся спиною своей несомненной на свой цвета свёклы

мельчайший рюкзак.

Противнейшей влаги сочилось повсюду, как пушечным мясом

сочится луна, но мерзкую пакость, хоть ты председатель начальников

вшивых над мелким народом, тем, что копошится в зловонной уборной,

закиданной по уши тухлой селёдкой, что плавала в море, болея

душевно, пока её траулер наш сердобольный капроновой сеточкой не

подобрал.

По сим разуменьям, пришлось за водичкой спускаться по склизким,

по подлым по камням, по рожам, по мискам, пока не дошли до

паршивого склона, который завален гниющими трупами мёртвых

деревьев, упавшими нагло друг другу под дых. Там капли струились

несчастным осколком, забитые в землю, в мельчайшие поры, звенящие

гулко в башке пустотелой у, чую родство подошедшем, Воды. Слегка

нацедили котла два неполных, шатаясь под действом толчков в

Индонезьи, пошли подниматься... Ох, вру, как ублюдок, тащил один ЧИГ

лишь одно лишь ведёрко, одной лишь ручонкой, я чую печёнкой, своей

и ребёнка, того, что упрямо бежал по забору, хотя тот окончился по

уговору, и метров уж семь под ногами канава, её прокопала народу

орава, которую нанял Иркутсккремострой... хотя, погоди-ка, о чём я?

Постой! Послушался-таки, приостановился и тут же в канаве по нос

очутился.

Рукою больною (я вою порою, то, вот, над собою, а то над тобою -

такою балдою, корою, жарою, я матом всё крою, как только заткнусь,

так всех разом урою).

Так вот, той рукой, что сгибалась едва ли, тем более, в

лучезапястном суставе, рубил ненавистно наотмашь дровишки,

несчастные, бедные, злые людишки, которые раньше здесь побывали,

могли бы марибу откушать едва ли, поэтому, лапой своей потрясая, его

охватила хандра небольсая, особенно после шестого удара, то можно

заметить с большого радара, который стоит на высокой горе, которая

скрыта в кромешнейшей тьме, которая, кем-то себя возомня,

припёрлась сюда и накрыла меня.

Попрыгав слегка, к животу прижимая отсохшую руку, я вовсе не

знаю, кем бабушка Буша приходится мне, хотел бы я въехать на белом

коне, под чёрной попоной, с алмазной короной, с блестящей вороной и

весь в колокольцах, звенящих, как плохо притёртые кольца, что в

двигателе развалились слегка, ох, жизнь в современном миру не легка!

Тем паче, в лесу, я очень спесу, закончить должен я тогда: любовь

приходит и уходит, а кушать хочется всегда!

В те годы известная фирма: "Гупатхвалимкэкхвалипт" ничего не

слышала о том, что Вода и ЧИГ начали варить ужин.

Костёр-ободранец дымил, как скотина, надеясь, наверно, на

скорую смерть. Но, мучился долго он, сволочь такая, сжигая нещадно

черневшие скоро, пускавшие слюни и тихо пища, несчастные ветки

паршивых деревьев, что в тьме за спиной подло стоят.

Продажные твари - ночные русалки расселись на сучьях, хвосты

поразвесив, блестя животами и тем, что открыто, к себе зазывая, при

всех обещая в холодных объятиях жаркую ночь. Костёр освещал их

тела фрагментарно, и было не видно ни лапок когтистых, ни глаз

золотистых, ни мертвенно-бледных, синюшных, покойных, открытых,

спокойных утопленных губ.

Тела их, сверкая, червём извивались. Зачем они сдались? Уж лучше

под плёнкой лежать втихомолку, чем утром безликим воняться в канаве,

они же, на "Яве" всё дальше и дальше, по лунной дороге, да через

пороги, а в банке зелёной чернеют две пятки, да прям с сапогами. Твои

это пятки, в одной из них сердце, в другой же - душа.

Вода, эрудицией громко блестя, кругом освещал положение дел.

Пожрали ту гадость, что было в кастрюле, насильно лишённой родных и

знакомых и в лес унесённой, наполненной той паразитной водицей,

которая вольно желала струиться, паршивка такая, за это по роже ей

стукнуть негоже, за это её на огонь поместили, на тот, малохольный,

что вяло чихая, пытался собой додымить до Шанхая, где птички-бурятки

поют канонады, а, так этим всем китаёзам и надо!

Засраное небо похоже немного на сдохшего рано пятнистого дога.

То тучки - вонючки плывут до получки, а звёзды - коросты, уйдя на

погосты, закрылись, скотины, из тучек плотиной, темно, как в уборной,

Вода же упорный не взял фонаря...

На ощупь, ругаясь, ногами пинаясь, давя тараканов, как стадо

баранов, залезли под плёнку, как дети в продлёнку приходят, бедняги.

Отцы - работяги не могут насытить своих паразитов, поэтому утром,

уйдя на работу, с моста он сигает в холодную воду.

Короче, два этих известных придурка храпят, как гнилая сосновая

чурка.

Вот утро настало, и солнце привстало, зевая лениво; вот дивное

диво - пора на работу, унять бы зевоту, а то будет видно, что так

несолидно, паршиво, плешиво по небу решило пройтися светило, а

рожу не мыло...

Под плёнкой, в пелёнках, готовятся к гонке, к сегодняшней

встрече, вчера был замечен брусничник солидный, а там будет видно.

Работа успеет, животик пустеет, позавтракать надо, хоть нет

лимонада. Потом потрепаться, к чему нам стараться? Надели сапожки,

вздремнули немножко. Одиннадцать время. Ленивое племя взяло по

совочку - руками не в строчку - пошло потихоньку. Нагнувшись

легонько, мазнул по листочку, попал в саму точку! Брусника не спела,

поспеть не успела, висит однобока, но не одинока, а сразу народом.

Откуда вы родом? Ну, лезьте в совочек с насиженных кочек. И даже

ребёнка железной гребёнкой. Надейся на бога, но вас таких много, за

раз десять штучек, куда Вам, поручик? За час по три литра, такие вот

титры. Не зная устатку, стремимся к достатку, гребём, где попало, и, всё

же, нам мало! Набьём все амбары, а то вдруг - татары! Набросятся

скопом, гуляй голопопым. Запрячу подальше, закрою строжайше,

нахапаю больше, как недруги в Польше. Пойду на толкучку, куплю ещё

кучку. Стремимся всегда мы, как знатные дамы, набрать побрякушек,

нажраться галушек, подобно ракушке лишь высунув ушки. Зачем нам

работа до пятого пота? Ведь очень надёжно, набрать, сколько можно,

унесть на горбушке, заботясь о душке. Что плохо лежало, глядишь,

убежало. Такие делишки. И вот на сберкнижке набралось деньжонок.

Эх, где взять силёнок, чтоб напропалую плясать плясовую, гулять на три

раза; такая зараза, друзья навалили, глазёнки залили, прочухался в

среду, а денег-то нету... И так постоянно, то - сыто и пьяно, а то - с

голодухи ночуй у Верухи. Пока где-то снова не встретил блатного, до

смерти упился, как богу молился, а он и доволен - один-то не воин! "Да

ты меня слухай! Пойдём мы, Павлуха, заделаем дело, гулять можно смело

не день и не тридцать, чего мелочиться? Побольше нахапал, подальше

удрапал. А там отсиделся и вдоволь наелся. Такая житуха. У них

голодуха, они подыхают, а нам всё таскают."

На склоне облезлом пасётся народец. Там два человека, да дальше

калека. А там вон, за корнем, стоит полководец, как будто бы вышел из

прошлого века.

Но здесь, где Водичка и ЧИГ обитались, не видно кругом ни души. И

к вечеру оба солидно набрались, как после приёма набрался Кан Ши.

Набрал ЧИГ ведёрко своё, даже с горкой, Вода же набил полгорба.

Уставши от этой брусники прогорклой...

Но, вы не смотрите так косо на нас. Готов я от злости сжевать

ананас! Я снёс ему хвост бы по самые уши и бил бы потом головой о

баклуши. Туда я нарочно бы их положил - из них же никто ещё и не

служил! Не нюхал снаряды, балдея помногу, сапог не надёвывал на босу

ногу, тупыми дровами топор не рубил и тесто мешалкой своей не месил.

Подспудно они вызывают тревогу - никто не таскал боевую треногу, не

видел ни разу советскую рать, а значит, нельзя его жить допускать!

Малыш и Карлсон, день чудесный! Ещё ты дремлешь, Беломестный?

А время, однако, всего пять часов, поэтому, сразу пошли бить

китайцев, которые рядом стояли и жёлтыми лицами всем улыбались.

Схватили с собой небольшой молоток, который таскали потом на плече,

и взяли мешок из скромного куска целлофана. К китайцу походишь, и -

хрясь по сопатке с засохшей коростой! Уже получал молотком от кого-

то! И, липкие слюни пуская по роже широкой, китаец трясётся весь

крупною дрожью и шишки кидает направо, налево, пытаясь отмстить

неразумным хазарам. Вот сволочь какая! И ползай потом, собирай эти

шишки. Была б моя воля, как вмазал бы в морду дубиной сосновой!

Но к вечеру, всё же, мешок , полный шишек, набрали, хотя...

Я скажу вам, какое мне дело до липких иллюзий, что мучают

многих в штампованных снах. Другое вот дело - Настасия Кински! Такая

простая, такая земная, а всё же, за шишкой с кувалдой не ходит, она

вам не баба - кувалду таскать! На острове Пасхи стоят исполины, такие

дубины! Болтаются просто, покрылись коростой. Нет, чтоб искупаться,

побриться, надраться. Народ тупорылый! И кто их там вырыл? Хотя,

понимаю, куда нам без баб.

Однако же, время часов только семь. Ещё одни сутки прожиты,

увы, до смерти осталось четыре шага.

Машинку нашли в небольшом отдаленьи. Счастливые этим, туда

притащили мешок свой несносный, на землю просыпав. Нашли там и

сита. Вода приготовил всё к ночи грядущей. Прощальную оргию тёмной

луны должны этой ночью расправу над шишкой устроить, покровом

укрывшись из темени тут!

Пришедши на табор, Вода удалился, искать он чернику ушёл в

одиночье. А ЧИГа оставил с инструкцией ясной, костёр распалимши,

варить суп немедля, пока подползает, царапая носом прохладную

землю с Востока тихонько, кустами хаваясь и бликов пугаясь, фингал

прикрывая прозрачною дланью, привычно могущей накрыть в

одночасье коричневой шалью попа и каналью, слугу и министра, козла-

бургомистра, шибко пузатого, к тому же, рогатого. Жена его - Жанна,

довольно жеманна. Любовник - болван - большой шарабан. Весь город

смеётся, а ей всё неймётся. Сестра - Жозефина - такая дубина! Мечтает

о муже, и сохнет, и тужит, ночами рыдает, матрас обнимает, а вечером

ходит, по городу бродит и ищет всё, кабы, найти мужика бы! Кого

заарканет, к себе так и тянет! А ей в рожу глянешь, так ноги

протянешь. А если и выпьешь, так в клинику влипнешь, где слова не

скажут, а к койке привяжут. Будешь дрыгать головой - руки свяжут за

спиной. По лбу хлоп! Ладно, стоп!

Вода объявился часа через два. Черники набрал три литра едва. А

тухлый костёр еле-еле дымился, а суп, тот вообще не висел, не варился.

Темнело. Вода багровел незаметно и матом покрыл ЧИГа еле приметно.

Но, тот объяснял всё довольно прозрачно. Такие дела, говорил,

получились, ну, как я не бился, дрова не рубились, топор - тунеядец,

тот вовсе валялся в кустах, в знак протеста костёр не горел. Не изволил

стремиться достичь совершенства. В своём безразличьи он сильно

старался, вода, что висела над ним обречённо и тихо насупившись

слабо парила, ваще умудрила - така гамадрила - взяла и остыла! Уж так

я и эдак взывал к чувству долга, они, паразиты, ну, как сговорились, не

хочут, скотины, бесплатно работать, одни отговорки услышишь от них.

Топор говорит, он не дятел, однако! Железо, товарищ, оно же не

камень, оно хочет ласки и стопочку водки, оно любит мирно поспать в

уголочке. А ты заставляешь его против воли рубить, издеваться над

бедным полешком. А мне его жалко, чтоб было вам ясно, по самой

природе я так - пацифист!

Древесные палки, что день пролежали, ну, рты пораскрыли: не

жанны мы д`арки, сгорать не желаем без личных гарантий, что нас не

забудут. Что вечно мы будем в сказаньях народных путь к миру и свету

собой освещать!

Костёр говорит, я бы рад постараться, но, вот в чём проблема -

гореть-то могу я, но без кислорода довольно противно занятье такое,

как пиво без воблы. А он, этот недруг, паршивец несчастный, убрёл

восвояси, ищу его - нету. Пощупайте воздух, где он, кислород?

А тот выползает как раз из-за камня. Ну, да, отлучился, но я не

обязан пастись ежедневно на этой поляне, и мне надоело постылое

место, пошёл прогуляться. А щас уж темнеет, не вижу совсем я, куда

мне деваться, огонь же не видит ничуть, где гореть.

Котёл возмутился: эй ты, инквизитор! А сам повисел бы, не дрейфя

душою, когда изнутри кипяток прижигает, снаружи же адский пылает

огонь?

Вода вскипятилась: кипит возмущенье во мне, нарастает! Текла я

свободно и только из недров подземных, довольная, вышла, как тут же

схватили без права такого, да прям с головою в ведро запихали. Нет,

ну, вы видали? Такие ублюдки - ни малой минутки не буду кипеть!

Вода разозлился. Схватил он топорик и ну им по палкам стучать -

паразиткам. А чтоб тот не вякал, что нос затупился, затылком за это

его, растакого, стучавить заставил. По крайней по мере, немного

дровишек слегка наломал. Потом кислород захватил незаметно

подмышки и, мордой пихая несильно в потухшие угли, слегка говорил:

"Ах, ты, ненормальный! Ну, что? Нагулялся? Понюхай, понюхай, как

пахнет безделье."

Костёр испугался и начал стараться гореть во всю силу, куда бы

деваться, как будто бы жилу нашёл золотую, но, я протестую! Насилье -

не метод, но, всё-таки, вето на нём не лежало, и, если прижало, то

можно для дела прикрикнуть умело, как боцман на юнгу, как будто

гумункул во время аврала. Так бабка орала, когда в магазине, в еёной

корзине на месте лучишка карабкалась мышка...

И очень скорёво вода бурлявела, супёк варявился в котёлке

круглявом. А близком висюнькал котёльчик другастый. В егоной утробке

чаёк непрозрачнел, густел темнявело. На верхе звездюльки ужо

горевали, тварюги кругово ходюлькали скопно. А двара прийдюков

нарубкались жрёво, когда очаело, начайкались дрызгой и повысотели с

лежавок своёвых. Поднятно, идучись, путявили в ночность и скорко

спотычно они дотудяли, где их собиралки шишкели кучняво. Рядово

сшибалка валёво тускнялась. Тада огневили окружную тёмность:

дырявились сита, пленкало местами. Водунчик схватявил смолёвок

шишкастых и в нутрость крутилки заправку вложил. Потом за торчалку

вращавить начавил; в чревастой глубинке молово зубелось, месивно

трещалось, плющавились тама заправки скрытняво, выскачно орёшки

ссыпаво внизались, а там мешковисто стояк целлофанный пустелость

тихочко изуничтожал. Чернюлкин горстисто кидавил смолёвок,

Водунчик крутявил вращак барабанно. Полняк мешковистый за ухи

схватявив, к огнюшку ближее его дотащали. Дырявка трясёво не

пропусковала невкусность чешуйную сквозьно вовсем, огрехи стучаво

сквозели падово, ошмётная мягкость бесшумнела рядом.А ЧИГ их

вместяво трясявил рядово, трясулька мелковая сортирувала: мягную

мусорность она уземляла, огрехи прыгово однялись внутрях. Огоньчик

тухово дымявил близоком, полуночно труска уся кончавилась.

Ведёрность огрешную заполторили в тряпишник мешковый, взваляли

спинозно, ругово шагявя, обратнеть взялись.

А твари ночные почуяли силу, совали под ноги свои извивалки,

кричали ужасно над ухом фальцетом, за пятки хватали, сверкая зубами,

холодно касались лицов разгорячных, мешок отнимали, хватаясь

руками, что в виде деревьев и веток темнели. Но, этого мало: они -

паразиты трухлявыми пнями под ноги бросались, камнями под мохом

буграми вздымались, шиповником колким в коленки впивались, стволами

кедровыми путь преграждали и пологом тёмным из тучек продажных

светила ночные от глаз закрывали.

А хренушки, твари! Как вы ни старались, герои-то, всё же,

добрались, однако... Костёр чуть дымился. Его накормили, и он,

окаянный, в сторонки зырцая, испуганно светлость пролил на полянку.

Усевшись степенно, блестя языками, решили земели не сну

предаваться, а выслушать байки друг друга о жизни. Полпервого время,

как я говорявил, сидеть ещё долго, огонь не бастует, и тучки, к тому

же, в бессильи темнея, ушли восвояси, открыв свод небесный, покрытый

наплёвками звёзд бесполезных. Луна же светила сейчас марсианам, к

Земле повернувшись своей тёмной частью.

В таком распорядке лежали земели, базар их стелился едва над

землёю. Костёр за компанью болтал языками бесшумно, лишь сучьями в

знак пониманья треща.

Часа в три решили вставать, собираться. А дело всё в том, что уйти

прикололись в разгар самый ночи, чтоб мало заботясь о тварях

противных, к утру к электричке дойти не спеша.

Вот ЧИГ взял ведро своё, полное с верхом, в рюкзак осторожно его

запихявил, и всё... ни соплюшки не всморкнуть ни малой. Но, всё ж,

одеяло его запихали, а чашка и кружка в карманы расселись. Глядя на

гору - эверестик из хлама, Вода не шутя пожалел, что недавно

хвастливо вместимость мешка своегого хвалил, говоря без зазрения

мысли, слона, мол, что можно впихнуть... надувного.

И сделал он так: взял мешок из-под хлеба, орехом заполнив его под

завязку, завязкой той туго его закупорил, при чём, получилось почти

полведёрка. Потом приторочил под клапан другану. Смотрелось

неплохо, но, чтобы тащить тот рюкзак было можно, его застегнуть было

нужно немедля. Ремня же, однако, едва бы хватило, чтоб пальцем

большим на него положившись, перстом той же длани, что кличется

средним, достать до застёжки, где быть ремню трэба.

Вода из кармана, как фокусник Кио, верёвку достал. Та спросонья

моргала. Петлёй извернув беззащитную стерву, на шею ремню он

накинул её. Тот вяло дырявел, хрипя еле слышно, когда туго сжалась

окружность петли.

Так, хваткой умелой, какой-нибудь белый верёвочку вынет,

петельку накинет на чёрную шею, да не за идею, за чёрную кожу и

волосы тоже. Ты носа не вешай, ну, будешь повешен, зато в чёрный

райчик поскачешь, как зайчик. Запомнишь навеки лишь страшные веки

из-под балахона, да против закона, на фоне на белом темнея дебело.

Так, бедный Франческо, напившись рефреско, пойдёт прогуляться

по узенькой пьяццо, случайно споткнётся, а позже очнётся в подвале

вонючем, верзилой могучим держимый подмышки. Ты - мелкий воришка,

но встал на дороге у тех, кто, как боги живут на планете. Теперь ты в

ответе за то, что недавно (совсем не забавно) ты видел такое, что

многого стоит. Ох, много отдали бы эти канальи, забыл чтоб ты это не

долгие лета. Но, чтоб не бояться, чтоб не озираться, спокойно чтоб

было и с фронта, и с тыла, они тебя быстро, как в среду министра,

прикончат на месте на горе невесте. Эй, ты, Андриано, ты вроде, не

пьяный, берись-ка за дело, рукой умелой бедняге на шейку накинь-ка

петельку, да сделай потуже. Ты больше не нужен, всё, он подыхает,

ногами болтает, закрылися веки, умолкнул навеки...

Так, Ваня из Клина - дружочек старинный, пришедши под вечер,

зажгя дома свечи ( а свет отключили, ведь год не платили), он чайник

поставит и мысли направит к сегодняшней давке. Давали там в лавке

портвейна и водку, продал свою лодку, чтоб денег немного найти на

подмогу. Счастливый, цветочки купил возле точки и в гости к старухе -

подруге Ленухе отправится сразу, но, вот же зараза: она, оказалось, в

Одессу смоталась с каким-то евреем, пузатым халдеем. Ну, что нам

осталось? Лишь самую малость - пойти и напиться, коль рано топиться.

Так встал он за водкой вихлявой походкой. Но, вдруг оказалось, что

водка кончалась. Давай все ругаться, пихаться и драться, и Ваня туда

же, поддал кому даже, да только бутылкой ему по затылку попали

легонько. Наверное, Лёнька, да, может так статься, но, где

разбираться? Очнулся в газоне, в зелёненькой зоне, а денег-то нету...

Эх, где взять монету - попить газировки? Гнилые кроссовки совсем

развалились. Из кустиков вылез, поплёлся домой уж, не хочешь -

завоешь! В башке всё смешалось - и злоба, и жалость к себе - горемыке,

вон, этот, Барыкин, поёт чё попало, а что ему, мало, квартира, машина,

сберкнижка на сына. А ты перебьёшься, а ты тут плетёшься, затылок

весь ноет, душа прямо воет, живот аж подводит, но так уж выходит,

что жрать дома нету. Ну, разве конфету. И в ящике пусто. Гнилая

капуста ведь где-то валялась, а... вся завонялась. Никто не поможет,

никто не положит в тарелку котлету, им дела и нету. Кому ты, блин,

нужен? И то, что на ужин живот поджимает, кого задевает? И, если так

станет, тебя что не станет, то кто, хоть разочек, сморкнётся в

платочек? Вздохнёт кто украдкой, хотя б для порядку? Никто, это ясно,

и это ужасно. Никто не помянет, никто не протянет стопарик к могилке,

и килькой на вилке никто не закусит, никто не нарушит твои

размышленья своим посещеньем. Так вот размышляя, понуро наш Ваня

встаёт с табурета, идёт по паркету и в ванную входит. Верёвку

находит, на крюк зацепляет, в петле повисает...

Таким же макаром Водичка легонько петлёй опоясал ремень

плотоядный и хмуро в потёмках узлом завязал. Другим же концом той

верёвки развратной застёжку стальную петлёй зацепил. Мешочек с

орехом торчал незаметно с обеих сторон по бокам рюкзака. Ну, что ж...

Всё, для ЧИГа готово ношенье, ещё оставалось собрать гору хлама и,

глупо ругаясь, в рюкзак Водопашин руками, ногами и даже хвостами его

приголубить назло всем Бурханам, чтоб ярко сверкали небесные дали, и

тучки игриво купались в восходе, и солнце, краснея смущённо,

вставало, чтоб жизнь благодатно в усы улыбалась, когда Водопаша всё

это потащит, под ношей огромной балдея блаженно.

Пока же темно, воют твари ночные, корявые тени шуршат за

кустами, ночные соблазны порхают игриво, зловеще полымя костра

колыхая. В мешок Водопада горбарь запихали, орехом и ягодой полный

до края, потом сверху плёнку, котлы и топорик, под клапан одёжу, под

спину же - спальник, иль там одеяло ли было, не помню. В карманы

тарелку, продукты и фляжку. Ремни застегнулись довольно натужно,

завязки с боков завязались почти что... И всё бы прекрасно, но, вот в

чём проблема, за бортом остались, однако, штиблеты.

Их взял Водопаша для пущего кайфа, чтоб быт свой наладить на

высшем оргазме, чего и добился, стоя измождённо в костра освещеньи.

Заядлые гады, ну, эти, кроссовки, никак не сжимались, никак не

пихались в нутро рюкзаково, ни сверху, ни сбоку. И только одно

оставалось спасенье, и только один финт был найден, хоть не

эстетично, не очень практично, но, всё же, похоже, другого негоже.

Короче, штиблеты, шнурками связавшись, болтались, надменно

икая, снаружи. К ремню они были зацеплены, твари.

Ну, всё! Все готовы, пора отправляться. Над тухлым костром

посидели немного, на плечи мешки навалили друг другу, и ночью

глубокой, часа так, в четыре, свалили заядло. Вода шёл первее,

загнутый под тяжестью смертных грехов.

Тьма-тьмущая тихо склонилась над ними, гнилым покрывалом

кругом понавесив различные тёмные хмурые вещи, как то: кучу веток,

стволов нависанье, мохнатые лапы замшелых деревьев, сухое торчанье

сучков остроносых и твёрдое ствольное в лоб попаданье. К тому же,

внизу что-то вязко шуршало, хотя... это ноги ступали невидно. Они

вперемешку всегда спотыкались, цепляясь кромешно за всё, что не

видно, втыкались без стона в торчание кочек, вихлялись на склонах

осклизлых внезапно, ловились в капканы предательских ямин, к тому же,

частенько с камнями встречались, беря на таран, как лихой Талалихин.

А твари ночные, те вовсе смеялись, уже не мешая ничуть

продвиженью, а лишь гоготали то сверху, то сбоку, когтистыми лапами

хватко цеплялись за мшистые ветки понурых деревьев, зубастые пасти

слегка открывали, зубами невидимо дружно блестели, хватали

животики в изнеможеньи, глаза закрывая в припадке безумном, и

ржали, и ржали, и ржали, и ржали над тем, как два типа в потёмках

кромешных на ощупь пытались взобраться на гору, на пни, на деревья в

сердцах натыкаясь, и, руки расставив, частенько летели, желая

внезапно с землёй обниматься. Мешки за спиною давили нещадно, на

плечи ложились нещадною массой, врезаясь нещадно в терзание плоти,

нещадно, к тому же, и дух выбивали, прихлопнув владельца в паденьи

нещадно.

Вот так, потихоньку, карабкались други, на ощупь свой путь

выбирая сквозь чащу. Минут через двадцать добрались до верха, дошли

до дороги, пыхтя громогласно. Ругаясь, во тьму рюкзаки поскидали и в

мох повалились распаренной репой. Чуть-чуть полежали, потом

посидели. Ну чё? Надо двигать, пошли потихоньку!

Дорогу не видно, просвет средь деревьев лишь чуть проступает,

да луже немного сверкают, однако. Но, грязь незаметна. В неё

наступаешь, она, тихо чвакнув, хватает за ногу и не отпускает,

вонючка такая. По мокрому грунту ступни разъезжались. Рюкзак

колыхался, желая в сторонку спихнуть незаметно. Колдобины подло

бросались под ноги. Короче, идти было, ох мало кайфу!

А ЧИГ с рюкзачишком скакал где-то первым, Вода же, ругаясь,

пыхтел позади. Таким вот макаром минут через сорок пришли к роднику,

что журчал еле слышно. Водички попили, студёной и вкусной и рядом

присели для отдыха тихо. Тем временем солнце чуть-чуть приоткрыло

один левый глазик, заря заалела. Но, тьма не спешила домой убираться,

ещё целый час по кустам уползала.

Поднялись. Пошли, загремев костылями. Дорога немного серела,

едва ли. Вода грустно шлёпал по лужам угрюмый, а ЧИГ своенравно

вперёд убежал.

Уже рассвело, как свернули с дороги, тропинка стремительно вниз

уходила, лететь бы по ней да не видеть дороги, но только мешки, что

висели зловредно, неспешно вносили свои коррективы. В связи с чем,

коленки упрямо дрожали, и пот ручейками стекал под одеждой, когда у

колонки внизу тормознули.

Мешки поскидали на горочку брёвен, не зная конкретно, когда

электричка, мотались растеряно вкруг огородов, пока не узрели

платковую бабку. Она в огород вышла утречком ранним. Она

подсказала, родная старушка, душа сердобольная, милая бабка, что

сорок минут отдыхать ещё мирно.

Тогда у колонки водою умылись, студёной водою вспотевшие лица.

Вода наконец-то надел те кроссовки, что долгой дорогой болталися

сзади. Пошли на перрончик, и вскоре, зловеще на них накатила зелёная

гадость с большим фонарём, что во лбу был приделан.

Извилистым телом она тормознула, открыла проёмы в боку,

приглашая. Немного робея, залезли во внутрь, а там оказались всего

лишь скамейки и редкие рожи противных людишек. Мешки на скамейки

поставили грузно, а сами к окошку уселись довольно. И в следующий миг

уже дружно сопели, согнувшись подковой башкой на коленки.

Но только крылатые сны прилетели, как кайф был испорчен

зловредной старушкой. Та, личиком милым слегка улыбаясь, ВодУ

разбудила, стоя над душою. Тот хмуро проснулся, потерянный сильно. В

глухом тугодумьи он всё-таки понял, что бабка невнятно хотела

добиться негромким сопеньем. К окошку старушка стремилась душою,

но, вот незадача, в вагоне народу почти что не видно, но все у окошек

сидят, гондурасы. Но как повезло этой бабке, однако! Ещё две минуты

назад он, конечно, послал бы бабульку в кромешные дали. Однако,

сейчас же послушно, как зомби, поднялся с сиденья и жестом галантным

старуху пустил к вожделенному месту. Она два ведёрка с брусникой,

наверно, поставила в ноги. Сама же ладошку свою, как подушку, сейчас

возложила же на подоконник и дряхлой щекой на неё положилась,

заснув безмятежно в мгновение ока.

Вода же сел с краю. Рюкзак рядом с бабкой сидел, он широкий,

ВодУ он сместил почти к самому краю. Сидел тот на лавке не всею

опорой. К тому же, болтало, башка на коленях прям вся трепыхалась, а

стенка - опора исчезла, как бытность. Но, это не всё. По проходу

ходили какие-то зёмы, ВодУ задевая, какой уж там сон...

К тому же, под Каей пришли контролёры. С друзей рупь шисят

взяли, меньше, чем надо. А бабка радушненько так протянула копеек

тринадцать, от силы, пятнадцать. Вот наглая стерва! Людей выгоняет с

насиженных лавок, потом в десять раз платит меньше, чем надо. Ну, в

два, там, в три раза - обычное дело, но в десять - уж слишком!

Способны на это одни коммунисты да вот, большевички, подобно той

бабке.

К обеду доехали мирно до дому, и поразбежались степенно по

хатам.