Фурчев Владимир Николаевич САМОВАР Жили были старик со старухой. Избёнка у них была развалюхой. Солома на крыше попрела давно, зияло без стёкол дырою окно. Ржаво на дверке петли ржавые пели, им в унисон половицы скрипели. Старуха по ним метлою шуршит, старик на печи хворает, лежит. Знахарка на днях к старику приходила, тёртых корений на спину сложила. Старый кряхтел, еле жженье терпел, будь он неладен этот прострел. — Всё, старуха, нету мочи, я терплю, да с полуночи сильно очень жжёт в бедре, будто жарят на костре, да и боль в спине прошла. Вот старуха подошла. — Ой, да старый, ну порой я не знаю, что с тобой. Как сказала мне лекарка, будет в этом месте жарко. Нужно это всё стерпеть, а ты песню уже петь, про геройские мучения. Имей чуточку терпения, али ты уж не мужик. Баба, у кой голову кружит лишь от запаха навоза. Дальше пошла только проза. Старика как прорвало, бороду-то затрясло. Стал выписывать узоры, у него язык не хворый. И весь жизненный запас завитого мата, враз, на старухе припечатал. Святой образ аж заплакал. Только сразу не понять, отчего Святая Мать вдруг так чудно прослезилась. Может, жутко удивилась? Или, может, оттого, её за душу взяло стариковское терпение, или завитое откровение? Да и надо ли вникать, всё-таки, Святая Мать. Старика так заносило, из всех слов невинно было только вот « ядрёна вошь», остальное не прочтёшь. Да, вдобавок, за окном, сверкнув молнией, треснул гром. Гром тот «сорок сороков», пыль стряхнул он с потолков. Двери вылетели в сени, а старуха на колени. Хоть была туга на ухо, и не всё дошло до слуха, закрестилась тут старуха. Двадцать раз, вошедши в раж, прочитала « Отче наш». Старый громко зачихал, как-то странно замычал. Хочет что- то он сказать, да не может слов связать. Как от пыли, бел, как мел, старичок, от испуга онемел. С печи кулем он свалился, возле старой примостился пред иконою как шест, наложил на себя крест. К образу хотел склониться, да кольнуло в пояснице. Так шестом он и стоял, всё крестился да мычал. Что-то тут в окно влетело, горницу их облетело. Ярко светит, не блестит, и вся в искорках шипит. До иконки подлетела, ещё пуще зашипела. Затем, мимо старика, спалив бороду слегка, с тихим шелестом проплыла. У окошка чуть застыла, а затем, влетела в печь. Приобрёл старик тут речь. — Что, ст-т-аруха, это было? Та себя вовсю крестила. Тут раздался вдруг хлопок так, что вздрогнул потолок. Волосы все на дыбы, старики да из избы. Благо дверь с петель слетела. Ещё сажа не успела на пол пылью опуститься, старики успели скрыться за стоявшую плетень, за спасительную тень. — Никак чёрт к нам поселился, чтоб он в печке удавился. Как теперича нам быть, где, старик, мы будем жить? Старик малость испугался, через это заикался. — Надо это, к-ка-ак его, чтоб к-к-алдун его, того. — Может, к дьякону сходить, или батюшку просить? Старик тут завозмущался и забыл, что заикался. — Да ты спятила, с-ст-таруха! Их позвать, себе разруха. Им дороже их мошна, позовём ка колдуна. Колдун в чёрном да в подвязке, глаза крашеные краской, к избе смело подошёл. В избу, правда, не вошёл. Обошёл её кругом с деревянным он крестом. Где порог остановился, на колени опустился, стал он что-то бормотать, крестом знаки рисовать. Из трубы дым повалил, у колдуна крест зачадил. Тонкий будто с волосок, вдруг донёсся голосок, прямо из трубы печной: — Слушай ты, колдун, босой, шёл бы ты к себе домой. Колдун так перепугался, старикам он не признался. Отступив, сказал он им, что мешает ему дым. И поспешно удалился, будто разом испарился. И остались вновь одни у избёнки старики. — Тут вина моя, старуха. И какая меня муха укусила за язык. — Старой жалится старик. Делать, нечего пойду, да в избёнку то войду. Грех свой значить замолю. Да вступлю в переговоры. — Ну, куда тебе, ты хворый! И случись с тобой чего, положиться на кого? Тут старуха прослезилась. — Не входи в дом, сделай милость. Иль давай, старик, пойдём, помирать так уж вдвоём. Старик тут приободрился, будто заново родился. — Ну, старуха, мы того, сейчас разделаем его. Как красив сейчас он был! — Прикрывай, старуха, тыл. В руки дрын просился сам. — Сейчас устроим тарарам. Ах, ты вошь, навозна муха! Старик в дом, за ним старуха с хворостиной наперевес. — Ну, держись, лохматый бес! Старик встал на середину, врезалась старуха в спину. Как-то резко старик встал, от удара он упал. Старая как завизжит, думала, старик убит. Смолкла вдруг на полутоне. Старуха видит, как на троне, на табуреточке сидит, на них ласково глядит, не деваха, а краса. Золотом блестит коса. В руках блюдце расписное, платьице всё кружевное, и скатёркой стол покрыт, самовар на нём стоит. Горкой в вазе сахарок, в вазочке янтарь-медок. Лежат стопкой статные в глазури шоколадные, пряники печатные. Блюдца, чашки из хвархвора, всё для долгого разговора. Встала девица-краса, прямо до полу коса. В пояс старым поклонилась, подошла не поленилась. Помогла старику встать, к столу стала приглашать. Старики как онемели, чинно так за стол присели. В переглядочки играют, ничего не понимают. А девица при серьгах, на высоких каблуках. Старым чаю подливает, угодить им всем желает. — Кому мёду, сахарку, из самовара кипятку? Страхи как-то отошли, старики в себя пришли. Осмотрелись, огляделись, поудобнее уселись. Горницу их не узнать, чистота и благодать. Рама на окне резная, стёкла мозаика цветная. С блюдцев сдунули парок, да вприкуску сахарок. Во рту зубы объявились, этому не удивились. Тут такие чудеса за какие-то в полчаса. Вроде, нет и тут уж да, удивляться некогда. — Ох, побалуюсь чайком. Обтираясь рушником… — Ох, я старая вспотела… Смолкла, вдруг, оторопела. В руке блюдце задрожало, чай на скатерть расплескала. — Ой, старуха, ты того, расплескалась то чего… Старик, вроде, заворчал, сам чуть чай не расплескал. Там, где чай пила старуха, восседала молодуха. Удивлён её был взор. Много лет прошло с тех пор, как увидел её такой, молодой, своей женой. — Ты, старуха, что с тобой? Молодуха улыбнулась, к самовару повернулась. — Да ты, милый, погоди, в самовар-то погляди. Старик глянул в самовар, видит, сам уже не стар. Где та плешь и седина? Чёлка, кучерявая копна. Вот так гостья услужила, молодость им подарила. Встала девица-краса, прямо до полу коса. — Это всё ваш самовар, он у вас ещё не стар. А всего-то нужен мел, чтоб у вас он не тускнел. Чтобы молодость вернуть, надо лишь в него взглянуть. Так сказала молодым, и исчезла словно дым. Стали жить поживать, да добра наживать. Про— то как им повезло, да прознало всё село. Стали в гости к ним ходить, за самоваром чаю пить. Ещё года не прошло, омолодилось всё село. Сколько это длилось лет, сейчас уже ответа нет. Но есть всему, видать, конец. В гости к ним зашёл купец, да смазливый был хитрец. О товарах говорил, из самовара чай он пил, всё продать его просил. Раз принёс с собою водку и солёную селёдку, да хозяину налил. Сам хозяйке очень льстил. Тут хозяин выпил лишку, да набил купцу он шишку. Так к жене приревновал, на купце рубаху рвал. Дышал пьяным он угаром, купца бил то самоваром. Купцу похоть он унял, самовар только помял. После этого веселья наступило опохмелье. Самовар не стал чудить, значит, надо починить. Брали его мастера, с ним возились до утра, и садились все на лавку. — Годен лишь на переплавку. На печи старик лежит, у него спина хандрит. А старуха пол метёт, да знахарку в гости ждёт. Под соломою на крыше, где порой шуршали мыши, там уж много лет лежит, всеми уж давно забыт, медный, мятый, потускневший, самовар позеленевший. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
