ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА

 

Вот вы говорите – пьянство. Этот мужик, сколько ему ни дай, все

спустит. Лентяй и выпивоха. А у меня в ответ на такие слова нет-нет да

оживет в памяти давняя история – кольнет мелькнувшим а толпе

похожим женским личиком, захромавшей на одно колесо детской

коляской, прислоненной к магазинной стойке.

В то лето мы снимали дачу на Карельском перешейке. К покосившемуся

синему домику, выглядывавшему из покатой котловины, от автобусной

остановки вела узкая тропинка. Участок вокруг дома был

полузаброшенный, заросший травой и лопухами. До озера от него –

тридцать ступенек по обсыпавшейся земляной лесенке, выходившей на

шаткие мостки.

Людмила, молодая хозяйка дома, высокая, крепкая, полная, большую

часть времени проводила в городе, где работала, училась и вскоре

собиралась выходить замуж. Ее жених тоже доучивался в училище,

имевшем какое-то отношение к авиации. На выходных они появлялись

на даче: она в цветастой ярусами юбке, он – в форме, молодцевато

расправляя плечи.

Все же остальное время в доме жил старший сводный брат Людмилы.

Саша был личностью примечательной. Поджарый, жилистый, он никак

не тянул на свои сорок лет. И уж всякую мысль о зрелом возрасте

рассеивали выбритые под панка виски и стрижка ежиком. Саша

трудился пастухом на совхозной ферме. До того он поколесил по свету,

где-то не доучился, где-то не зацепился, оставил семью с двумя детьми,

о которых почти не вспоминал, зато глядел философом. Был он как-то

застенчиво нелюдим, но эту его черту с лихвой восполняла Наталья,

которая вот уже год жила вместе с Сашей в синем приозерном домике и

работала в местной больнице санитаркой.

Наталья говорила… - впрочем, о ней особый разговор. Лет двадцати

пяти, маленькая, пухленькая, с кокетливыми чуть косящими глазами за

большими овальными стеклами очков в розовой оправе, - такой она и

сейчас встает перед глазами. Было во всем ее облике что-то

неопределенное, размытое, будто рябью подернутое. Так вот, Наталья,

куда более охочая до разговоров, чем ее благоверный, любила прийти

на нашу половину почесать языком: о том, как ее Саша вечером в

электричке осадил двух приставших к ней полупьяных парней; о том,

какой статный молодец Людмилин жених, а она у него, подумать только,

- первая!; о том, что жившая тут прежде бабка, помирая, выпустила

промеж Людмилой и Сашей черную кошку, переписав завещание,

прежде делившее дом между ними пополам, в пользу одной Людмилы.

При этом она умудрялась пить чай и качать на ноге моего маленького

сына, который вообще-то позволял это далеко не каждому. Вообще в

потоке натальиных речей не было враждебности или затаенной

неприязни к кому бы то ни было, хотя со стороны сашиной родни и

чувствовала она по отношению к себе снисходительное презрение.

В дни, свободные от дежурств, они с Сашей ездили в город, обязательно

на какие-нибудь эстрадные программы. Встречая ее на петляющей от

остановки тропинке – всегда в одном и том же защитного цвета платье

с большими накладными карманами - я неизменно слышала, что в

городе совсем другая жизнь, столько интересного, а эти деревенские

все пьют, хотя можно так увлекательно проводить время – подумаешь,

два часа на электричке.

По мере того, как приближалась свадьба Людмилы, тучи над головой

Саши и Натальи начали сгущаться. Пару раз после внутрисемейных

стычек Наталья уходила ночевать к Саше на ферму. Как-то встретилась

она мне на остановке с пожилой исхудавшей женщиной с запавшими

глазами и синюшным лицом – как выяснилось, матерью, живущей в

соседней деревне. А потом из почтового ящика вытащили письмо с

казенным штемпелем – и по двору то шепотом, то вслух заметалось

слово «суд». Наталью лишали родительских прав.

Заплаканная, она упаковывала в посылку конфеты, игрушки и прочие

гостинцы, приговаривая, что теперь все будет иначе, что мужу и

свекрови детей не отдаст – чему они там, кроме пьянки, научатся? Сын

еще ничего, бойкий такой, первый класс закончил. А дочку она возьмет

к себе. Так Саше и скажет: если тебе нужна я, то и дети мои нужны.

Дочке в школу идти осенью, а она еще говорит плохо – путается,

заикается.

Застегнутая в свое защитное платье, Наталья зачастила в городок, где

жила раньше, - но уже одна, без Саши. Отлучки все затягивались. Как-

то она появилась с дочкой, худенькой и пугливой, жавшейся к

материнскому боку.

- Суд сегодня был (мы сидели на скамеечке, и обеим не хотелось быть

застигнутыми другими врасплох). Я говорю своему-то, прежнему: ты вот

меня на все лады честишь, а в глубине души все равно что-то осталось,

не вымерло. Он ничего – промолчал.

А Саша впал в тоску. На тумбочке перед кроватью веерным иконостасом

были у него разложены любительские натальины фотографии –

маленькие, серые, смазанные. В доме же вовсю шла подготовка к

свадьбе. Однажды на выходные Людмила приехала одна, без жениха, и

устроила старшему брату форменный разнос за пропавшие из ящика

несколько бутылок водки

- Ты знаешь, для чего была водка куплена?

- Да.

- На твои деньги? – Ровными холодными интонациями она совсем

загоняла его в угол.

- Не на мои.

- Что же мне – за собой этот ящик возить: из общежития на дачу и

обратно?!

- Баба мне нужна, понимаешь? – прохрипел вдруг Саша. – Худо мне без

нее.

- Да уж, баба твоя известно какая. Да и где она теперь, твоя баба?

* * *

Серега с Людмилой справили свадьбу, а потом уже прочно обосновались

в доме, ставшем отныне для них общим. Саша людей сторонился и

старался пореже бывать дома. Однажды, скорее нечаянно, из внезапно

возникшего участия, я спросила его о Наталье – как она.

- Наталья, она… Подождите, я сейчас расскажу, - он как-то враз

оказался рядом со мной на крылечке. – Вы же о ней ничего не знаете. В

той семье когда жила, как пойдет за дочкой в детский сад – и до

полуночи их нет. Потом машина подъезжает, высаживают обеих:

Наталья – пьяная вдрызг, ничего не помнит, дочка дрожит вся.

Соображение она теряет, когда пьет. Я ведь ее подобрал с самого дна.

Без денег, без прописки, без паспорта даже. В больницу санитаркой

устроил. Откормил ее – помните, какая она у меня кругленькая да

ладная была, а сейчас приезжала – одна кожа да кости.

После этого всплеска Саша совсем замкнулся и едва отвечал на обычное

приветствие. Там и лето подошло к концу, а следовательно надлежало

собрать все вещи и перетащить их на веранду, а также исполнить еще

дюжину разнообразных обязанностей, завершающих дачный сезон.

* * *

 

Следующей весной первой, кого я встретила, сойдя с электрички, была

Наталья – вперед шестимесячным пузом, довольная и по-прежнему

разговорчивая. Она сообщила, что Людмиле рожать еще раньше, чем

ей – в середине лета, что сейчас живут они с Сашей отдельно –

снимают комнату у старушки в другом конце поселка. О прошлогодней

истории не было помянуто ни словом, тем более что подошел мой

автобус.

Дом по-прежнему приветливо синел, возвышаясь над забором и купами

деревьев, но за забором все изменилось до неузнаваемости. Участок,

прежде открывавшийся живописной лужайкой, теперь был целиком и

полностью исполосован грядками. Стараясь ступать ровнехонько по

оставленному между ними узкому проходу, я обогнула дом и увидела

Людмилу. В тренировочном костюме она сидела на перевернутом ящике

и, нагибаясь с одышкой, полола сорняки.

Так началось очередное лето, ознаменовавшееся рождением у Людмилы

и Сергея хорошенькой толстенькой девочки и ритмичным

выскакиванием пробок из-за вечного перерасхода электричества

(пеленки, друзья мои, пеленки!), что и привело к постепенному

нагнетанию обстановки. К тому же деньги, вырученные за дачу, таяли,

а дачники, как назло, оставались. Так что, вероятно, можно было

понять Серегу, который недобро зыркал глазами при встрече и норовил

прийти с инспекцией, дабы ощупать все имеющиеся у нас в наличии

электроприборы – не выдернули ли их из розетки только сей момент.

Но однажды его прорвало всерьез. Дело в том, что Серега из-за

дальности поездок в город вынужден был сменить профессию и место

работы. Теперь он подвизался в одном из недавно открытых

строительных кооперативов, но, видно, мечты об авиации не совсем

выветрились из его сердца. Весь прошлый год он проработал в Пулково

– не знаю уж кем, но выскажу осторожное предположение, что

деятельность эта имела отношение к багажу пассажиров иностранных

рейсов. В одном из мебельных ящиков, среди разного хлама мое чадо

обнаружило коробку, в которой лежали фирменные бирки разных

авиакомпаний мира, по-видимому, прикрепляемые к чемоданам при

сдаче в багаж. По большей части они были пластиковые, но встречались

и из сыромятной кожи с тиснеными буквами. Естественно, трофеи были

немедленно пущены в дело и разбросаны по всей комнате.

Он возник, как призрак отца Гамлета. Вдруг, из ничего. Глаза были

белые.

- Где они? – в неистовстве орал Серега. – Где Пан Америкэн? Где Эйр

Франс?

Ничем, ни доводами о том, что не надо было бесценные эти реликвии

оставлять в пределах досягаемости маленького ребенка, ни

клятвенными обещаниями найти все до последней бирки, мне было не

остановить его истерики.

С тех пор отношение его к нам, дачникам, приобрело характер

затяжной фортификационной осады. Ночью Серега выкапывал новую

выгребную яму, а потом весь день караулил на огороде тот момент,

когда я опорожню ведро в яму старую, находящуюся в диаметрально

противоположном углу участка. Но сработала разведка, и ожидаемая

провокация не состоялась. Тогда в сердцах он сколотил и водрузил на

свежевырытую яму крышку такой тяжести, что даже сдвинуть ее с места

с женскими силенками представлялось проблематичным. И опять дал

маху: Людмилу новые трудности тоже не привели в восторг, и после

оживленных дебатов крышку пришлось облегчить. Направление

следующей атаки подсказало само провидение: на крыше туалета,

одинокого кособокого строения на фоне картофельных грядок,

образовалось осиное гнездо. Вход туда стал опасен для жизни. Серега

блаженствовал неделю: казалось, возникшие неудобства не причиняли

ему лично никакого неудобства. В конце концов под объединенным

напором всех обитателей дома он вынужден был сдаться и, раздобыв

где-то паяльную лампу, опустил на чело защитную сетку и выжег

вражье гнездо дотла. В конце лета обе стороны расстались с чувством

взаимного облегчения, и мы подыскали себе неподалеку другую дачу.

 

* * *

Пора, когда в человеке все еще неопределенно, глина не обожжена в

окончательной форме, по большей части самой что ни на есть типовой,

эта пора длится не так долго. Так случилось и с героями нашей истории.

Людмила и Сергей, осознав безуспешность всяких попыток поменять

свой дом на сносное жилье в городе и сохранить там работу, сделались

заправскими сельскими жителями. Они заново отремонтировали дом,

завели двух поросят. Серега поднял обвалившиеся мостки – правда,

загородил вход на них забором. А еще через год Людмила снова катала

коляску, на сей раз с мальчиком. Иногда мы с ней останавливалась

поболтать на пригорке, с которого она выглядывала своего Серегу,

выбившегося на местном поприще в завсклады. Он появлялся из-за

поворота – взматеревший, с бычьей шеей, в кепке, надвинутой на самые

глаза, - настоящий битюг. В хорошем расположении духа иногда даже

здоровался.

О Сашиной семье Людмила обмолвилась вскользь: Наталья, мол,

сбежала, сына воспитывает сам. Он встретился мне однажды в

ветреный, почти осенний день. По-прежнему худощавый, но теперь уже

как бы с согнутый в хребте, снятые с висков волосы отросли и смешно

топорщатся, как у вспугнутого воробья, в меру пьяный, Саша брел,

волоча за собой детскую коляску о трех колесах (четвертое было

отломано), из которой выглядывал годовалый чернявый воробушек –

только все перышки у него торчали бойко и задиристо.

- Сын Вовка. Из садика забрал. Мы с ним дружно. Сейчас домой –

ужинать. На ночь холодный душ, чтоб здоровый рос. Ну, пора нам, -

заторопился Саша.

Так и канула Наталья. На какой-то миг ветер – назови его

наследственностью, средой, стечением обстоятельств, безволием, - этот

ветер стих, она зацепилась за Сашу, как, бывает, листок бумаги

цепляется за телеграфный провод, пока новый порыв не срывает его и

уносит дальше. И дело ведь не в том, чтобы искать ей оправдание или

осуждать. И не в том, что естественно отзывчивое, созерцательное

отношение к жизни, которое в общем-то располагает в сторону

человека, редко приносит ему счастье и не придает сил противостоять

превратностям судьбы.

Что до Людмилы с Серегой, то их жизненная хватка вполне оправданна

и, в конечном счете, направлена на продолжение рода, хотя охотников

водить с ними дружбу я не замечала. Есть ли здесь золотая середина,

возможна ли она вообще в человеческом характере - и что или кто

может восполнить недостающее?

И прежде чем расстаться с этим гостеприимным (нет, в самом деле!)

поселком, задержимся перед открытой на улицу дверью и заглянем

вовнутрь.

 

* * *

В воскресный день в прихожей деревенской бани на редкость

малолюдно. Входит сухонькая, маленькая, в белом платочке старушка,

ведя за руку девочку лет шести, чинно усаживаются.

- Оксанка-то у вас как на мать похожа, - кивает ей распаренная

женщина с завернутым тюрбаном на голове полотенце.

- Похожа, правда? – оживляется старушка. – Характер только другой,

характер отцовский – непоседа она и упрямая. Дочка у меня совсем

другая была.

- Женька ваш, слыхала, опять чего-то напортачил, - не отпускает тетка

в тюрбане. – Соседка жаловалась.

- И то, совсем от рук отбился. Да что с него взять – с отцом живет.

Оксанка вот со мной. Юра, средний, тоже все больше к нам прибивается,

телевизор бегает смотреть, уроки делать. А Женька старший, все

помнит, мать из них лучше всех помнит, втихомолку на могилу бегает,

плачет. Других к себе не подпускает, вот и бедокурит. Кольке-то что, он

сыном не занимается. Пьет больше.

- Денег на дочку хоть дает?

- А не нужны мне его деньги. У меня сын хороший, зарабатывает

неплохо – нам хватает.

- Сыну, небось, самому жениться пора.

- И я о том же. А он в ответ: «Нет, мама, их-то куда денем?». Ни в какую.

- Колька-то, слышите, - понижает тетка голос, - сейчас после смены с

другими трактористами отмывается. Должно быть, выйдет вот-вот.

И верно, через несколько минут с мужской половины вываливает шумная

ватага, от которой, заметив старушку с девочкой, отделяется, слегка

пошатываясь, высокий красивый детина. Торс у него голый, а штанины

джинсов выше колен набухли от воды.

- У ты, моя красотулечка! – подхватывает он девочку и высоко

подкидывает в воздух.

- Почто у тебя портки-то мокрые? – строгим голосом перебивает его

старушка.

- Ну, мама, вы даете. Я ж из бани!

- И что, что из бани! На полке чтой ли в штанах сидел?

Они выходят на улицу и все еще видны сквозь качающиеся створки

двери: здоровый мужик, беспомощный и словно ужавшийся в объеме, и

сухонькая, прямая как перст старушка, отчитывающая его сурово и с

любовью.