2. Заполненный молодыми людьми двор городского призывного пункта напоминал вокзальный перрон. То же постоянное движение. То неспешно-ровное, как перемешивание теста в специальных механических чанах в хлебопекарнях, то разрываемое суетным движением какого-нибудь пробегающего паренька с чуть хмельными, чуть нагловатыми и, в то же время, чуть растерянными глазами, спешащего успеть сделать что-то чрезвычайно важное - что-то крикнуть, махнуть не твёрдо рукой, найти кого-то, а то и просто переместиться с одного конца двора на другой. Чувствовалось некоторое напряжение и волнение. Всё столпотворение дробилось на небольшие группки. В основном в толпе были молодые парни. Разного роста, сложения. Выделялись загорелыми лицами, выгоревшими ресницами, и в большинстве своём обритые наголо ребята из колхозов и совхозов, державшиеся небольшими стайками. Не первый день проведя на призывном пункте, оторванные от родных и знакомых, они были тише и спокойнее городских. Хмельной угар шумных домашних проводов давно выветрился из голов. Однообразие и неопределённость, постоянное ожидание, проверки и пересчёты притупили чувства. Уже накричались, насмеялись, рассказали все анекдоты. Стояли, курили, вертели головами, поглядывая на шумные ватаги городской молодёжи. Двор призывного пункта огораживал железобетонный забор. Обычный железобетонный забор для всех территорий школ и детских садов города. Глухие плоские плиты снизу от земли до пояса, а сверху дырчатая отлитая в специальной форме плита с переплетением дуг и рядом колец сверху. Эти плиты, вставленные в пазы железобетонных столбов, образовывали сплошную с грубоватым ажуром ленту высотой около двух метров, окрашенную известковым раствором. На всём протяжении забор был облеплен людьми. Со стороны двора призывного пункта у забора толпились юноши. С другой стороны многочисленные родители и друзья призывников. Отверстия в заборе позволяли переговариваться. Стоял гомон. Можно было разобрать, как чья-то мать просила свою кровиночку обязательно беречь себя и написать сразу, как только сын приедет в часть. Через мгновение в том или ином варианте, но почти с теми же интонациями, наполненными волнением и тревогой, эта просьба звучала от другой матери. Слышались советы и просьбы почти на все случаи, возможные в первые дни оторванности от семьи. Матери прильнули к забору, вцепившись руками в шершавые бетонные узоры плит, прижимаясь лицом к отверстиям. Не отрываясь, смотрели на своих чад и всё говорили и говорили, шмыгая влажными носами, переходя то на плаксивый всхлипывающий писк, то вновь с усилием восстанавливая голос. Отцы стояли рядом, стараясь сохранять мужскую твёрдость. Постоянно курили, тут же заменяя выкуренную папиросу или сигарету другой. Стараясь быть спокойными и иронично уверенными, они то и дело перебивали жён, критикуя их за излишние причитания. При этом непроизвольно вырывалось и их внутреннее напряжение, речь становилась эмоциональной, многословной. Спохватываясь, либо остановленные нетерпеливой отмашкой руки взволнованной жены, они хмыкали, опуская голову и смотря в землю. Минуту стояли спокойно, озирая толпу и выпуская струи табачного дыма, затем вновь с хозяйской неспешностью и напускным спокойствием начинали:

- Ну, что ты мать, забиваешь ему голову? Не он первый, не он последний. Отслужит – настоящим мужчиной вернётся….

Подтягивались городские призывники, которым до момента отправки разрешалось оставаться в семьях. Подходили весёлые в окружении шумных друзей. За ватагами молодёжи спешили родители. Сами, в основном, не старые ещё люди, они казались восемнадцатилетним мальчишкам и девчонкам древними, прожившими жизнь стариками. Рядом со многими парнями, вцепившись им в руку, шли девчонки. Некоторые заплаканные, с распухшими, покрасневшими носами. Они шли, не замечая ничего вокруг, изо всех сил прижимаясь к любимым парням, которых у них забирали надолго. Только их слёзы знали, что навсегда, а сознание упрямо твердило: «Я дождусь, обязательно дождусь своего самого хорошего. И снова будет всё, как было». Другие – разгульно весёлые, громко смеющиеся, стреляющие вокруг глазками:

- Вот я какая. Своего парня в армию провожаю. Сама красивая такая и плакать не буду, потому, что я сильная.

Призывники не торопились сразу пройти на территорию сборного пункта. Всюду в руках людей, накапливающихся на песчаной, без асфальтного покрытия улице перед воротами сборного пункта, мелькали бутылки. Особо не таились. Царила атмосфера какого-то угарного праздника. Шумели, пели, кричали, словно старались заглушить звучащую замирающим низким гудом тяжёлого колокола то ли в воздухе, то ли внутри самих себя тревогу – сыновья, родные, друзья уходили в солдаты. Пусть в мирное время. Но, когда был полный мир на земле? И нужно ли было тогда облачаться в воинскую форму и брать в руки оружие. Нет. Не спокойны материнские сердца. Тысячи лет, провожая сыновей, всегда плакали матери. Уходили дети, чтобы в любой момент быть брошенными в огонь. Огромный мир вокруг. И там, за пределами Родины другие мечи, в других чужих руках. Вернутся ли их ненаглядные? Не полыхнёт ли в своей беспощадности такая страшная и такая ещё не забытая война. Нет её сегодня, но, ведь только вчера падали в снег сражённые мальчишки на острове Даманском, вступив в свой первый и последний бой. Немногим раньше, верные присяге и приказу, оставались лежать солдаты на древней брусчатке Пражских площадей и улиц, не виновные в чужой крови и отдавшие свою. Гибли среди чужих жарких песчаных барханов, пузыря на последнем выдохе через кровавую пену на губах русское: «Ма-ма….» Не обмануть материнское сердце. Плачут матери за свадебными столами, плачут, провожая сыновей в солдаты. В большую жизнь уходят дети. А там, ох как не просто всё. И не всегда могут защитить сыночка ласковые материнские руки.

Генка был среди этого шума, слёз, веселья одновременно и участником, и наблюдателем со стороны. Глаза выхватывали окружающие его со всех сторон живые картины и, как будто фотографируемые сознанием, застывшие на мгновение сцены, происходящего действия. В голове звучал голос, который комментировал происходящее. Такое ощущение, что внутри Генки сидит второй такой же он, который не тратит время на общение с окружающими, а только смотрит вокруг и разговаривает с Генкой, обсуждая увиденное. Говорит то, что сам Генка не произнёс бы вслух, стесняясь нелепости своих оценок, боясь говорить то, что не принято говорить, что не по-мальчишески.

Вот прилипла сухонькая старушка в тёмно-сером старомодном плаще и выцветшей косынке к руке чернявого улыбающегося паренька, семенит рядом с ним, направляясь к калитке в металлических воротах, которые разлучат их.

- Бабуля, наверное, - доложил внутренний Генка, - странно, а почему больше никого нет? Ни друзей, ни родителей, ни девчонок. Поди, один внук у бабули. Жили себе в небольшой с бедным убранством квартирке, готовила бабуля завтраки внучику. Ждала со школы непоседу. Вздыхала украдкой, вспоминая рано ушедшую дочь, да непутёвого зятя. Вырастила. А теперь вот провожает.

В памяти Генки всплыли рассказы собственной бабушки, как провожала она осенью сорок третьего года среднего, повзрослевшего до призывного возраста сына Ванечку – отца Генки. Уже выплакала глаза по старшему красавцу Евгению, павшему в свои девятнадцать в студеный месяц зимы сорок второго года. У далёкой незнакомой деревни Медведково в Великолукском районе в последний раз закрылись глаза её первенца. И вот война забирает и её второго сына. Ребёнок совсем, только-только восемнадцать исполнилось. Росточком чуть выше плеча рослой матери. Трудно было медицинской сестре железнодорожного госпиталя выкормить троих сыновей. Молодой муж, увлечённый вихрем социальных преобразований, оставил неприспособленную к новой жизни бывшую гимназистку. Но и его не пощадило лихое время – сгинул в лагерях. Огрубели девичьи руки, согнулись плечи, поселилась печаль в глазах, ударила ранняя седина в некогда пышные тёмно-русые косы. Но, жила неумирающая, неослабевающая любовь в материнском сердце. Любовь к своим сыновьям. А теперь она сама вела своего сына, чтобы отдать его, может быть, навсегда.

- Господи, а этого ребёнка ты куда ведёшь? – всплеснула руками какая-то баба у военкомата, - перекрестила мать с сыном и, закрыв по-бабьи сжатыми пальцами рот, молча качала головой, не ожидая ответа.

Повезло бабуле. Пощадила война её второго сына. Вернулся боевой сержант с Победой, украшенный медалями своими и польскими. Оценили братья по оружию ратный труд сибирского паренька.

Генка вспоминал, как перед собранными в поселковом дворце культуры призывниками выступали официальные лица. Говорили какие-то привычно-правильные слова о долге и верности. От лица участников Великой Отечественной войны предоставили честь выступить Генкиному отцу. Генка напрягся, когда его невысокий, с морщинистым, выглядевшим старше, чем есть на самом деле лицом, отец поднялся на трибуну. Серые глаза умны и пристальны, пышный чуб с первой сединой красиво зачёсан набок. Пожилой сорока семи летний отец. Генка помнил, что какое-то время отец молча смотрел в зал, на сидящих перед ним мальчишек. Живой шумок и негромкий гул как-то сами собой затихли, повисла тишина.

- Мужчины, - негромким, но твёрдым голосом неожиданно обратился к сидящим отец Генки, - сегодня я обращаюсь к вам так потому, что вы уходите из детства. Вы уходите во взрослость и ответственность….

Отец говорил серьёзные слова без пафоса, без трибунного надрыва. Он говорил о гуманной миссии советского солдата, солдата-освободителя. Отец просил помнить о тех, ради чего всё это делается – о своих родных и близких. Просил пройти достойно предстоящий этап и вернуться живыми и здоровыми, ведь жизнь такая долгая и так много надо в ней сделать хорошего. Генка слушал тогда, как будто, только к нему – своему сыну, так по взрослому спокойно и серьёзно, как к равному, обращался его отец.

Всё позади. Скоро сам Генка будет далеко от дома. А ещё несколько дней назад они всей семьёй фотографировались в ателье, родители хотели оставить себе на память фотографии сына перед его уходом в армию. Самое начало мая. Тёплые, солнечные дни. Начинают лопаться почки и появляться первые зелёные листочки на деревьях. Генка с отцом вышли в сквер перед фотоателье, располагающемся в старом, дореволюционной постройки деревянном одноэтажном здании. Присели на парковую скамейку, с ещё не окрашенными в новом сезоне деревянными брусками, прикреплёнными к массивным чугунным боковинам, отлитыми в форме львиных лап.

- Закуривай, сынок, - с напускной естественностью впервые в жизни отец протянул тогда Генке мягкую яркую пачку «Ту-134», ловким, привычным движением вытряхнув из неё на половину длины несколько сигарет с оранжево-коричневыми фильтрами на конце.

Генка знал, что родителям известно о том, что их сын начал курить. Мать находила пачки сигарет в карманах его брюк, когда готовила их к стирке. Однажды на улице отец шутливо погрозил Генке пальцем и указал на дымящуюся в руке Генки сигарету. Родители шли навстречу по другой стороне неширокой поселковой улицы, а Генка спешил куда-то с друзьями и не заметил вовремя отца с матерью. Но, при родителях он никогда открыто не закуривал.

- Спасибо, не хочу сейчас, - ленивым голосом соврал Генка, хотя чертовски хотел курить, но не мог себя заставить закурить при отце.

- Специально с фильтром купил, - отметил он, зная, что отец курил простую болгарскую «Шипку» или отечественную «Приму», - для меня, знает, что молодёжь курит сигареты с фильтром.

Так Генка и не закурил при родителях. Сдерживался и на призывном сборном пункте. Приехали они сюда большой компанией. Родители Генки, его друзья - Вовка с Илюхой, Саня с Серёгой, Аня Федотова. Когда стал, наконец, после нескольких поездок на сборный пункт точно известен день отправки, родители устроили проводы. Генка позвал друзей с их подругами, своих подруг.

- Ты что, и Ленку Ласкову позвал и Любку Сидорову тоже? Они хоть знают, что Анька Федотова будет? – веселился Илья Бороненко, реагируя на сообщение друга об организации проводов, - ну, блин, Геныч, ты даёшь. Но, я за кипиш, гулять – так гулять.

- Иваныч, ты им всем пояса верности торжественно раздай, а ключи мне на хранение, как своему лучшему другу оставь. Девонек предупреди, что я всё честно проверять буду, пока ты служишь, - хохотал развесёлый балагур Вовка Мишанов.

- Пошляк, - урезонил Володю эстет и оригинал Илья.

Парни были на год младше Генки и только заканчивали десятилетку. Об армии они и не думали. Были уверены, что их судьба – это институт.

- Нет, друзья, я не могу уйти не попрощавшись. Я их всех любил, да и сейчас люблю, наверное. Но, всё это ерунда. Сказки это всё про ожидания и счастливые встречи. Всем вольную даю, - паясничал Генка, бравируя придуманной широтой души, - все свободны. Пусть ищут своё счастье. А моё дело – автомат. Всё равно обманут, так уж лучше сразу все концы обрубить. Так им и скажу на проводах, свободны, мол, девоньки, никаких обязательств с вас не требую. Ищите себе суженых, а про меня забудьте. Писать никому не буду, так и знайте.

- Ну, ты и дурень, Геныч, редкостный, а от кого письма будешь получать? От мамы? Сынок, закрывай горлышко, не пей холодную воду, гранату не трогай, - исказив голос до женского писка, оценил Генкины планы Илья.

- Кого ты слушаешь, Илюха? Иваныча? Да он и там себе подругу найдёт через три дня. Нашёл аскета. Писать он не будет. Скажи ещё, что и писать не будешь, узелком завяжешь. И этим будет роман писать про большую и чистую любовь, и в Томск настрочит. Бабник – он и есть бабник. Весь в меня, подлец, - загыгыкал Вовка.

- Лучше бы экзамены вступительные в Универ сдал, чем за юбками бегать. Был бы сейчас рядом со своей Галочкой в Томске, - садистски напомнил о неудаче рассудительный Илья.

- Ладно, парни, всё в прошлом. Будем рассматривать армию, как двухгодичные спортивные сборы, - оптимистично призвал Генка.

- Не вспотей, спортсмен, - предупредил Володя, как и Илья, перворазрядник по хоккею с шайбой.

Пришли все, кого позвал Генка. Шумные друзья, стесняющиеся и потому чуть скованные на первых порах девчонки. Тоненькая, стройная с обворожительной улыбкой детских, пухлых губ, с ямочками на щеках, с маленьким чуть вздёрнутым носиком самая юная Лена Ласкова – первая любовь Генки. Кандидат в мастера спорта по спортивной гимнастике, предмет воздыхания многих мальчишек во всех спортивных секциях от хоккейной до легкоатлетической. С неподражаемой спортивной грацией, благородной осанкой ещё детской, не сформировавшейся фигуры, она была обворожительна со своей короткой спортивной причёской светло-русых шелковистых волос. В коротком чуть расклешённом розовом платьишке без рукавов она напоминала хрупкого мотылька. Будучи совсем юной семиклассницей, она, не осознавая силу своих чар и девичьего великолепия, увлеклась разговорчивым и улыбчивым девятиклассником Генкой. На зависть всем спортсменам, проведывала Генку, когда он в спортивном лагере сломал ногу и отлёживался дома с тяжеленным гипсом на ноге. Гуляла с ним рядом, держа тихонько за руку, когда он ковылял на костылях по посёлку. Впервые он поцеловал девушку в губы. Чудом устоял тогда на костылях – так закружилась голова. Но, всё проходит. Взрослеют мальчики и девочки, улетучивается первая влюблённость. Не сразу и не до конца. Потому и пришла Лена проводить беспутного Генку.

Приехала с пригородной опытной сельскохозяйственной станции, что рядом с их посёлком-спутником городского типа Люба Сидорова. Еще в десятом классе, зимним вечером на улицах посёлка столкнулись Генка и Володя с парой прогуливающихся девчонок. Глянули на Генку тогда с обрамленного шалью удивительно красивого лица зелёно-жёлтые глаза, и пропал Генка. Не отстали от девчонок. Ушёл Генка провожать избранницу до дома. Не побоялся ни сельских чужих парней, ни злых собак на незнакомых не освещённых улицах, ушёл к чёрту на кулички, на самый край большого соседнего села. Долго не мог расстаться с девушкой. Верный друг, чуть не скуля от холода, далеко за полночь ждал на остановке. И завязался долгий, больше похожий на игру в догонялки роман. Уже потом Генка узнал, Люба - одна из трёх дочерей-красавиц в большой семье сельских тружеников. Простая девушка, но с какой-то внутренней женской силой, которая в сочетании с природной красотой позволяла ей накрепко привязывать к себе парня, в то же время, по непонятным причинам, держать его на расстоянии. Что она нашла в непостоянном Генке? Увидев давно известных ей соперниц, и бровью не повела, улыбалась, озорно шутила, смеялась, закидывая красивую голову с каштановыми коротко стрижеными волосами.

Подчёркивая своё первенство, пришла Аня Федотова. Позже Генка узнал, что уже за два часа до начала застолья, Аня в полном параде, сидела и ждала, когда Генка за ней зайдёт. Зашёл по просьбе Генки его товарищ Сашка Дудин. Участница танцевального ансамбля, с надменно-тяжёлым взглядом карих глаз, с широкой улыбкой капризно выпяченных губ, она была на полгода старше Генки. Работала швеёй в ателье. Играющий в безутешно страдающего по оставленной в Томске любви Генка, очень быстро нашёл утешение во встрече с яркой, притягивающей к себе мужские взгляды крашеной блондинкой. Началась бесконечная череда ссор и примирений, обид и упрёков. Обычная предсерьёзная круговерть отношений восемнадцатилетних. По мере взросления из этого, может быть, что-то и вырастает, но, при условии, что влюблённые не разлучаются.

Генка смотрел на своих друзей, на девчонок. Родители не мешали молодёжи, почти не присутствуя за столом. Очень скоро стало шумно. Говорили одновременно, постоянно взрываясь вспышками хохота. Танцы под магнитофон – обязательный атрибут молодёжных сборищ. В большинстве своём спортсмены - юноши и девушки почти не пили, весёлой энергии хватало вполне. Чуть захмелевший Генка вдалбливал свою теорию о всеобщей девичьей вольности, сидящему рядом Сергею Черноусову. Умные девчонки только улыбались, слушая эту не очень трезвую чушь и не переубеждая носителя идеи.

Наступил момент, когда надо было вставать из-за стола и отправляться на сборный пункт. Генка, стоя в маленьком коридорчике трёхкомнатной «хрущёвки», наблюдая общую суетную толкотню выходящих гостей, вдруг почувствовал, что глаза стали влажными. Чувство детской жалости к себе захлестнуло его.

- Ты чего скуксился, Гена? – спросил Сергей Черноусов, - водка дошла? Кончай рассупониваться, воин, нам при девчонках хлюпать нельзя.

- Вам бы так, - с неожиданной для самого себя плаксивостью выдавил Генка, представив, что все его друзья остаются по своим домам, в привычном окружении, а ему предстоит уехать в неизвестность на долгих два года.

И этот малодушный писк тут же разозлил его. Он вытер тыльной стороной ладони мокрые глаза и уже твердо пробурчал с осуждением собственной слабости:

- Вот, идиот.

До остановки автобуса шли большой ватагой. Попрощавшись у подъезда, сразу ушла Лена. Чмокнув Генку в щёку у остановки, ушла Люба, не дожидаясь прихода автобуса. Остались на асфальтном пятачке у остановочного павильончика многие товарищи, провожая отъезжающий автобус взмахами рук.

К шумной толпе у ворот сборного пункта присоединялись всё новые и новые группы призывников и провожающих. Разливалась водка в прихваченные с собой стаканчики и рюмки, из сумок и авосек доставалась собранная со столов закуска. Время от времени среди многоголосого гомона через громкоговорители трезвыми сухими голосами звучали команды, призывающие новобранцев пройти на территорию сборного пункта. Народ почти не реагировал на эти призывы, продолжая прощаться. Но, топтание в толпе, тоже угнетало. Волнение и некоторая неуверенность выражались в стремлении что-то делать, постоянно участвовать в смене событий. Казалось, что начни ты движение, и оно уже неудержимо покатится дальше само собой. Так проще и понятнее. А стоять, не знать, что говорить, на кого смотреть – всегда тягостно, как при всяком затянувшемся прощании. Когда громкоговорители стали вещать почти без перерыва, когда по толпе стали сновать сержанты в военной форме и напоминать призывникам о необходимости пройти на территорию сборного пункта для общего построения, Генка обнял и поцеловал мать, отца, сестру, пожал руку мужу сестры. Друзья по очереди обняли Генку, похлопывая его по спине и говоря какие-то незапоминающиеся слова. Генка неловко чмокнул в щёку Аню, подхватил свой вещмешок и направился к калитке в металлических воротах. Провожающие, не мешая стекающимся к воротам призывникам, останавливались в отдалении. Как только новобранец, махнув рукой, исчезал за калиткой, его родные и друзья устремлялись к забору, чтобы присоединиться к множеству других, уже прильнувших к нему, и выискивающих глазами своих сыновей, братьев, друзей.

- Генка, подгребай к нам! – из толпы высокий, с веснушчатым лицом парень, с аккуратно подстриженными короткими чуть вьющимися рыжими волосами на голове, махал рукой, привлекая к себе внимание.

Новый знакомец Генки, с которым сошлись ещё в военкомате и продолжали держаться вместе уже здесь на сборном пункте во время нескольких предварительных приходов, выделялся из толпы потёртым голубым джинсовым костюмом – большой редкостью для обычной молодёжи. Рядом с ним стояла его тень и вечный спутник – тоже Владимир, но с иной, не очень благозвучной фамилией Тупов. Крепкий рослый парень с лицом полностью соответствующим фамилии. Мысли в глазах не было никакой. Черты лица грубовато-смазанные. Выражение лица напористо глуповатое. Эдакий накачанный недоросль. Генка уже знал, что Тупов был сосед и одноклассник Володи Рязанцева, а так же за много лет, проведённых вместе с активным товарищем, превратился в некое подобие оруженосца и полную противоположность интеллектуалу и активному общественнику. Постоянно находясь под рукой, он выполнял мелкие поручения Рязанцева, на танцплощадках, не задумываясь, вставал между разгорячёнными парнями и своим другом, тяжёлыми кулаками внушая недовольным терпимость к независимо-вызывающему поведению своего товарища.

- Привет, мужики, - за руку поздоровался с друзьями Генка, - сегодня, кажется, точно отправят.

- Московским поедем, в плацкартных вагонах. Я с сержантами-покупателями переболтал. Зашибись, в Европу рванём. Не очень улыбалось на Камчатку пылить. Ты уже с предками простился? Я своих домой отправил, – с полуулыбкой на лице скороговоркой говорил Рязанцев, прощупывая шевелящуюся вокруг них толпу быстрыми взглядами.

- Мои за забором остались, сказали, что на вокзал пойдут, - ответил Генка.

Шумная компания привлекла внимание друзей. Несколько парней, нарочито громко выкрикивающих какие-то глуповатые остроты, рассекали толпу в своём подчёркнуто бесшабашном движении.

- О! Поца! Вы уже здесь! – воскликнул улыбающийся во весь рот парень из шумной компании. Тёмные локоны красивых волос струились чуть ли не до плеч, движения по-уличному свободно-развязные. Всем своим поведением подошедшие парни демонстрировали полную независимость и готовность при необходимости сойтись с любым «на кулачки».

- Шпана уличная, таким только попадись вечерком в их районе, - с первого взгляда оценил Генка развесёлую компанию.

- Корешки мои, - доложил Сергей Коряковцев, - да, тихо вы, бандиты, угомонитесь. Провожают меня в солдаты, пьяницы.

Подошедшие парни, нетрезво улыбаясь, приветствовали рукопожатиями знакомых своего товарища. Шутливая оценка их, как последних сорвиголов им явно импонировала. Сергей познакомился с Генкой и Владимирами ещё в военкомате. Весёлый симпатичный балагур подкупал простотой общения и естественной открытостью.

Кто-то дёргал Генку за рукав. Оглянувшись, он увидел стоящих рядом Сашку Дудина и Аню. Далеко не тихоня Сашка смерил взглядом «бандитов и пьяниц», не нашёл в них ничего выдающегося для себя и, не обращая больше ни на кого внимания, сказал Генке:

- Вот, пришли сюда, через забор перемахнули. Пацаны домой поехали.

Генка чуть обеспокоенно посмотрел по сторонам, подумал:

- Девчонку-то, зачем сюда притащил, тут орлов с затуманенными мозгами полк целый.

Но, чуть успокоился, обратив внимание, что множество девчонок просочилось за забор. Тут и там мелькали их то стриженные, то с пышными начёсами, то с конскими хвостиками головки. Генка представил свою девушку парням, раскланявшимся в ответ с шутливой галантностью. Подхватил Аню под руку и увлёк её в сторону.

- Ну, ты чего, Анюта? Зачем ты сюда? Уезжайте уже домой. Поздно. Сашка проводит тебя. Меня долго теперь не будет. Уезжайте, Анечка. Прости меня за всё. Я знаю, что я дурак приличный, но другим не стану, наверное, никогда. А ты хорошая, ты очень хорошая и всё у тебя будет здорово, вон ты какая красавица, - тараторил Генка, глядя в устремлённые на него карие глаза.

Аня стояла, положив свои руки Генке на грудь, молча смотрела на него, как умела смотреть только она. Губы чуть приоткрыты, чуть вытянуты вперёд, как будто девушка вот-вот произнесёт слово. Но, ни звука не срывалось с её губ. Так же беззвучно она продолжала смотреть на Генку, только её глаза под богатыми тёмными бровями кричали о своей девичьей боли. Глаза говорили лучше любых слов. Генка смотрел в них, и ему стало невыносимо жалко эту тоненькую девушку, стало стыдно, что в своей неуёмной юношеской глупости он столько раз незаслуженно обижал её, не ценил её привязанность. Зачем? Она всегда была рядом, и всегда можно было позлить её, намекая на существование других подруг. Можно было поссориться вечером и придти, как ни в чём не бывало на другой день, улыбаться и придумывать тысячи глупых оправданий под огнём её тёмно-вишнёвых глаз. Всё прощалось Генке. Только теперь не придёшь, не пробежишь по лестничным маршам подъезда, спеша к знакомой двери, не будешь в волнении ждать, когда она откроется и в дверном проеме появится стройная фигурка дорогой тебе девушки. Не будет тех чудесных вечеров, когда поцелуи были бесконечно долгими, когда невозможно было разорвать ни губ, ни рук. Когда ещё одну минуточку, всего только одну ещё минуточку ты уговаривал себя постоять, перед тем, как расстаться и возвращаться под звёздами домой, тревожа тишину улицы звуком шагов по гулкому асфальту, всё ещё ощущая на губах вкус девичьих губ. Теперь ничего этого не будет. Это последние мгновения, когда они рядом. Генка наклонил голову и поцеловал девушку в губы, не жадно и хмельно, а с какой-то трогательной нежностью и грустью. Почувствовал, как под его ладонями мелко задрожали хрупкие плечи. Отвечая на поцелуй, Аня беззвучно плакала. Из под закрытых ресниц просачивались слёзы. Они стекали по щекам, солёной горечью наполняя прощальный поцелуй. Генка открыл глаза. Смятое дугами отверстия в бетонном заборе, на него смотрело лицо его матери. Было видно, что ей хотелось окликнуть сына, но в тоже время выражение неловкости, от невольного вмешательства, метнулось в её глазах. Уже готовый сорваться возглас застыл на губах.

- Разведка не дремлет, - глуповато пошутил Генка, кивком головы указывая Ане на прилипшие к забору лица, - сейчас, мама, Аню провожу и подойду к вам.

Генка, Аня и Сашка дошли до калитки. Генка ещё раз поцеловал девушку, пожал руку товарищу. Несколько секунд смотрел удаляющейся паре вслед, пока она не смешалась с людьми всё ещё стоящими на улице за забором.

- Ладно смотрятся, - невольно подумал он.

Грузноватый Сашка шёл чуть вразвалку. Рядом, не широко шагая, в расстегнутом светлом плаще, в белых босоножках шла Аня. Они не оглядывались.

 

Колонна призывников текла по вечернему городу. Одетые, как на субботник, в то, что не жалко выбросить, с сумками и чемоданами в руках, со старенькими рюкзаками и самошитыми вещмешками за плечами, в разномастных головных уборах неровными шеренгами молодые люди двигались бодрым шагом в окружении сержантов и офицеров. До вокзала было несколько кварталов. Шли по проезжей части. Рядом по тротуару семенили матери, твёрдым шагом спешили отцы. Многие провожающие аморфной толпой текли за колонной.

Ещё на территории сборного пункта, появившиеся из дверей здания офицеры, с непривычной для вчерашних школьников жёсткостью в голосе, разделили время на «до» и «после». Кончилась гражданская жизнь. Хлёсткими, чёткими командами призывников построили в вытянутый прямоугольник. Провожающие потянулись к воротам, покидая вдруг ставшую совершенно иной территорию. Лязгнул за последним вышедшим провожающим засов металлической калитки, замер у закрытых ворот сержант. Это был теперь не обычный огороженный двор среди городских построек. Военная обязательность и беспрекословность подчинения почти ощутимо заполнили пространство. Сержанты и офицеры с необычной для гражданских парней манерой поведения окружали призывников. Там, за забором «гражданка». Здесь, во дворе сборного пункта уже Армия. Глаза не ищут в толпе за ограждением знакомые силуэты родных и близких. Некогда. Всё внимание на командиров. Звучат номера команд. Набор цифр. Кто-то понимает, наверное, что они значат. Для большинства призывников это лишь цифры, за которыми по уверениям каких-то всезнаек кроется код, определяющий приписанных по этим номерам к артиллеристам, морякам, связистам, и другим замысловатым воинским специальностям. Парни выстраиваются в соответствие с этими таинственными цифрами. И вот звучит:

- Призыв! Равняйсь! Смирно!

Генка привычно, как на уроках военного дела, повернул голову, руки его прилипли к бёдрам, вновь вытянул подбородок перед собой и застыл. Появилась мысль:

- А, ведь, не уроки это уже.

Тучный подполковник, приняв доклад офицера, завладел всеобщим вниманием:

- Товарищи призывники! С этого момента вы все военнослужащие Советской Армии. Пусть не обольщаются те, кто наслушался доброхотов, проповедующих вседозволенность до момента принятия воинской присяги. Железная, я повторяю, железная дисциплина – вот основа вашего теперешнего бытия. И первый этап вашей новой жизни – следование к месту службы. В пути вас будут сопровождать офицеры и младшие командиры. Все возникающие по пути следования вопросы решать с ними. Само-собой, что понятие алкоголь и Армия не совместимы. Сейчас, по команде сержантов, вы предъявите для досмотра свои личные вещи. Никаких алкогольных напитков быть не должно. Только предметы личной гигиены и запас продуктов на два дня пути. После осмотра вы проследуете на железнодорожный вокзал.

Начинали сгущаться сумерки. Подполковник ещё что-то говорил, гипнотизируя парней запретами и возможными наказаниями. Поворачивалась только его голова, окидывая взглядом фронт строя с одного фланга до другого. Руки прижаты к бёдрам. Сапоги на ногах с сомкнутыми пятками и чуть разведёнными носками приросли к асфальту. Весь его вид и манера говорить разительно отличались от активно жестикулирующих гражданских ораторов.

- Чего тянуть, всё же уже выпили, пошли на поезд, - полушёпотом смешил своих новых товарищей Сергей, - всё же в нас, я бы и пописал даже уже.

- Забудь, милый, теперь писать будешь только по команде, - просветил Сергея Владимир, - кончилась лафа, солдатик. Ты заначил чего-нибудь? – обратился уже к Тупову.

- Пузырь у меня. В дорогу оставил, - буркнул Тупов, лупая глазами.

- Вот сейчас и подаришь его сержантам. Спрячь, чтобы не нашли. Лично отвечаешь.

- Чего опять я то? – по привычке буркнул верный Вован.

Тупов завозился, пытаясь как можно незаметнее пристроить бутылку под одеждой.

Со скрипом открылись ворота. Управляемая командами колонна покинула двор сборного пункта. Вечер полностью зачернил небо над городом. Отбиваясь от наваливающейся темноты, улицы выплёскивали на асфальт свет электрических фонарей, сохраняя иллюзию дневной освещённости. Весенняя прохлада спешила вслед за сумерками. Шаркая мягкими подошвами гражданской обуви, парни неумело старались держать равнение в шеренгах. Многие взмахами рук пытались привлечь к себе внимание своих родных и друзей, либо ответить на их прощальные взмахи. Генка шёл крайним в шеренге, он видел своих. Спеша за скорым походным шагом колонны, чуть ли не переходя на бег, торопилась его мама. Глаза её неотрывно прикованы к фигурке сына. Полы плаща вспархивают, откидываемые ногами. Отец рядом, поддерживает жену под руку. Той некогда смотреть под ноги, только на сына. Спешит. Спешит, чтобы побыть рядом в эти последние минуты. Легко, спортивно-стремительно скользит рядом с родителями стройная сестра Генки Лиля. Она старше брата на два года. Уже замужем. Улыбается, что-то весёлоё говорит мужу. Виктор снисходительно улыбается. Для него армия давно позади. Ему вообще непонятно, что за сыр-бор такой. Делов-то? Ушёл, послужил, вернулся. Он так и говорил, шутливо напутствуя Генку:

- В Армии главное хорошо есть и больше спать, если есть возможность. А «дембель» - он, как зима, всё равно придёт.

Вокзалы встретили колонну освещёнными фасадами. Два здания рядом. Маленькое, курчавое от обилия архитектурных деталей, здание довоенной постройки и более крупное с советской имитацией классического построения, с большим крыльцом и обязательными часами на фронтоне, здание нового вокзала. Колонну провели посередине между ними прямо на перрон.

- А, во время войны, наверное, к этому старому вокзалу, который казался горожанам большим и красивым, подходили колонны таких же призывников. И мой дядя, и мой отец шли тогда в строю каждый в свой срок. Только, пожалуй, не так веселы и беззаботны были парни сороковых, - подумал Генка.

Он представил себе свою бабушку, спешащую за строем.

-Да, нет, какую бабушку? Она же тогда была не старая ещё, - мысленно возразил сам себе, но представить образ не старой бабули не мог. Не видел он её такой даже на фотографиях. Не до фотографий было в то время.

Отвлечённый собственными мыслями, Генка осознал, что уже стоит на перроне, в строю. Перед строем, прилипнув тяжеленными парами железных дисков к лентам рельс, вытянулись пассажирские вагоны, выкрашенные в неизменную тёмно-зелёную краску, с кремово-жёлтой полосой на боку. Состав жил своей жизнью, выдыхал с шипением откуда-то струи воздуха, чем-то поскрипывал то и дело, источал густой машинно-мазутный дух. Живший в отдалённых от железной дороги пригородных посёлках, Генка сохранил глубоко в сознании детский страх перед вокзалами, с их грохотом стыкуемых составов, шипением пара, резкими гудками, огромными шевелящимися массами тяжёлого закопченного железа, ночной тревожной суетой пассажиров, волнением родителей, которое передавалось и ему. Эти детские воспоминания были причиной не любви к вокзалам. Но, вот путешествие на поезде Генка любил. Уютные купе, диковинный откидной столик, зеркала на боковых стенках и сетчатые полочки. Всё это было волшебно. После беготни по перрону, карабканью по неудобным высоким ступеням в вагон, купе встречало ярким блеском хромированных ручек, мягкими сидениями, белыми занавесками, ощущением защищённости. Урча перекатывающимися роликами, закрывалась дверь, и из большого зеркала на ней на Генку смотрела с детской робостью мордашка дошколёнка. Серые глазки под прямо обрезанной русой чёлкой наполнялись любопытством, страх улетучивался. Уже хлопотала мама, раскладывая на столике обязательную отварную курицу и сваренные вкрутую куриные яйца. Исчезало с лица отца выражение напряжённой серьёзности, вновь появлялась лукавая смешинка в глазах. Путешествие.

Военные всё рассчитали. До отправления оставалось ровно столько времени, чтобы загрузиться в вагоны. Нет долгих прощаний и стояний перед открытой вагонной дверью. Перекличка и команда на посадку. Один за другим призывники без задержки заскакивали в вагон. И здесь сержанты также не давали задерживаться.

- Вперёд, вперёд до конца вагона и рассаживаться по свободным местам!

В отсеке плацкартного вагона Генка прилип к окну вместе с другими местными парнями, которых провожали родные. Его родители, следившие за сыном, быстро пробегали взглядом по окнам, ища знакомее лицо.

- Генка, к проводнице не приставай, Ане всё расскажу, – первой увидела брата сестра и привлекла шуткой к нему внимание родителей.

- Всё, идите, идите, не ждите, не стойте здесь, идите, - смахивал Генка кистью руки, выставленной в опущенное вагонное окно, родных с перрона.

Лицо матери сморщилось в бессильной попытке сдержать слёзы. Она пробегала по щекам пальцами ладоней, смазывая солёную влагу, пыталась улыбнуться. Слов уже не было. Да и не слышны были слова в этом многоголосом хоре выкриков, пожеланий, обещаний. Генка чмокнул перед собой воздух, посылая поцелуй матери. Взглянул на отца и неожиданно поднял сжатую в кулак руку над правым плечом. Еще в детстве Генка слышал от отца рассказ об этом жесте веры, единства и мужества воинов-интернационалистов. А рассказывать отец умел. Он мог не просто поведать историю, но и сыграть её, как актёр, наполнив короткий монолог ощущением времени, возвышенности, романтики. Память Генки сохранила этот рассказ. И сейчас, в минуту, когда между двумя мужчинами уже излишни слова, он вспомнил этот жест, как клятву, как знак уверенности, что всё будет хорошо. Отец ответил тем же жестом, легкими, почти незаметными кивками головы как бы говоря:

-Да, сынок. Да. Давай.

Поезд тронулся.