Здесь всегда так пахло. Вещей осязаемые приметы, удушливые парфюмы уступали людской прели, духу смрадного храпа, выпотевшей одеже, замеси сухомятки, сопревшего в термосе чая, обглоданной курятины. Вагонный дух, неподвластный и сквознякам лихим, студеным, хозяйничал здесь не вынося соседства. И застенчивый букетик ландышей, спасенный за нехитрую монетку у лукавой девчуры на перроне, мгновенно чах в вагоне, будто перепугавшись до смерти своей чужеродности. Он еще чуть поворочал цветочные ушедшие тельца в теплой вязкости ладоней да и забыл вскоре на равнодушном столике. Читать пытался. Строчки волновались, затягивали в междустрочье, а оттуда в его будничную маету. Страх начинал ворочаться внутри. Сначала полупрозрачный, невесомый, степенно разбухающий, ржавым дребезжанием лихорадящий тело и вконец слепящий голову.

Он принялся украдкой изучать попутчиков. Женщина напротив – учительница наверняка, к тому же – завуч. Миловидна, едва за сорок, в чуть рыхловатом ладно, опрятно укутанном теле. Намек на улыбку, чересчур взросло поводит глазами, не шелохнув головы. Она беспрестанно ощупывает самое себя, мысли свои, кисти успокоенность, гордость стана, и наверняка ставит себе пятерки. С ее стороны нет угрозы, она не станет чавкать к полночи жирным, подгоревшим окорочком, не станет карабкаться в душу, даже если очень позовут, не станет малохольно навещать сортир ежачасно. Стомишься совсем, так можно и посудачить с ней вечеряя, и через два с половиной часа, сменяв свой убедительный скучноватый морализм на неуклюжие смешки в кулачок, она будет хмелеть от простоты и собственной дерзости – бурлящую, привранную младость свою она припомнит непременно, - локоны станет теребить, благодарить грустнеющими глазами за душевность иисякающего вечера. Она значительно, колыбельным грудным голосом пожелает тебе доброго сна, а на утро ты обнаружишь ее чужой как прежде, разве что рассеянной чуть.