Они вошли в маршрутку где-то на Охте – потрепанного вида длинноволосый парень в рокерской куртке и опрятная девочка лет одиннадцати в клетчатом пальтишке и вязаной шапке, по фасону напоминающей голландский чепец. Устроились на боковом сидении. Парень сразу развалился, опустил замок молнии на косухе - из расстегнутого ворота мятой рубашки выглядывала волосатая грудь. Девочка же села на краешек и выпрямила тонкую спину в струнку.

Галина Владимировна, рассеянно наблюдавшая за вошедшими, с недоумением подумала: «Что может связывать этих двоих?» Словно в ответ на ее мысли, девочка повернула голову в профиль (и носик и уголок губы были у нее чуть вздернуты вверх), потянула за обтянутый черным кожаным рукавом локоть и спросила:

- Пап, мы у бабушки Люды долго пробудем?

Галина Владимировна терпеть не могла, когда в транспорте кого-то назойливо разглядывают. Но тут, против своего обыкновения, она добрых полминуты не сводила взора со странной парочки. И с чего только она записала его в «парни»? Вон и брюшко уже изрядно наметилось, и легкие залысины появились на лбу, хотя темнорусые, кудрявые и слегка засаленные волосы на макушке еще не поредели, а мешки под глазами и покрасневший нос картошкой скорее свидетельствовали о стойкой приверженности к пиву. Вероятно, ее ввело в заблуждение счастливое выражение его по-младенчески блуждающих глаз, которые, когда затуманивались, словно подавали отчаянный сигнал о том, что пришла пора давать бутылочку.

- Ну, не знаю, там видно будет, - ответил папаша и поскреб ногтями за ухом, проколотом тремя пирсингами. – Я, может, выскочу на часок, а потом мы обязательно сходим с тобой… ну куда ты там хотела. В кино. Или кафе.

- Мне все равно. Можно и в кино. В субботу придешь ко мне на соревнования? Районные. Не уверена, что справлюсь с мячом, но с лентой у меня, действительно, хорошо получается. В будущую субботу – сможешь?

- Ну, не знаю, как там все сложится…

- Бабушка мне весь купальник расшила кристаллами Сваровски – полпенсии на них истратила. Тренер говорит, у меня есть шанс занять призовое место. Жалко будет, если ты не увидишь.

- Я же сказал, попробую, - пробурчал парень, и глаза его словно не устояли в орбитах – шарахнулись в разные стороны.

Галина Владимировна, последние десять лет своей педагогической деятельности занимавшая пост завуча, хорошо изучила повадки таких великовозрастных балбесов. Хоть кол на голове теши – ничего от них не добиться. Поначалу она пыталась достучаться до совести, здравого смысла. Но чем убедительнее звучали ее доводы, тем стремительнее глаза ученика соловели, а выражение лица приобретало оттенок идиотичности. Чем такого проймешь? И Галина Владимировна, к стыду своему, каждый раз чувствовала в сердце укол жалости и отпускала с миром, то есть с легким нагоняем, вместо того, чтобы наказать с далеко идущими последствиями в назидание другим. И каждый раз, наблюдая за тем, как глаза избежавшего строгой кары из оловянных вновь проясняются младенческим светом, она думала, что, возможно, им открыто нечто, утраченное ею, но тут же с негодованием отвергала эту мысль. За такими раздумьями она потеряла нить разговора отца с дочкой, но потом голос девочки вновь завладел ее вниманием:

- а вышила уже я сама. Я даже образец взяла вам с бабушкой Людой показать. Увидишь, как аккуратно. Вон у тебя пуговица почти оторвалась, на нитке болтается – погоди, я сейчас затяну, а будем у бабушки Люды, пришью в два счета.

И Галину Владимировну кольнуло, что бабушку, ту что по маме, она как человека родного не называет по имени, и все, что присуще и окружает эту так понравившуюся ей девочку, осенено присутствием той бабушки. Галина Владимировна заставила себя отвернуться к окну, но в окно не смотрелось. Тогда она с досады потерла переносицу под вечно натиравшими роговыми очками, потом поправила волосы, которые с возрастом стали жестче и, приобретя из соломенного желтоватый оттенок, в недлинной стрижке сами легли крутыми буклями. Наконец, сцепила ладони и несколько секунд разглядывала давно требовавшие маникюра ногти и утолщенные в фалангах суставы. Что-то странное творилось с нею. Будто извне пришла мысль о том, что если из виденной ею сценки поочередно стереть сначала внешние образы, потом звук голосов, а затем и самый смысл сказанных слов, то все равно останется самая суть отношений тех двоих – и это будет материнская любовь девочки к невзрослеющему, бросившему ее отцу.

Маршрутка уже затормозила у метро, пассажиры зашаркали, отрываясь от сидений, а Галина Владимировна, наконец, поняла, что ей дурно - должно быть, опять шалит сердце. Она стала шарить в сумке в поисках валидола, но тут по мобильнику позвонил сын. И словно с самого дна ее существа толкнулись скопом и рассеялись куполами парашютов по небу памяти образы, картинки, обрывки фраз – разной давности, но все об одном.

Сын, уже отец двоих детей, в очередной наезд мнется у дверей, словно ища повода остаться у матери – и той в уголках его опущенных глаз приоткрывается горькая истина. Свой юбилей: невестка звонким до металла голосом произносит тост, в тексте которого уже не проведешь грань - шутка это или заведомая шпилька. Снова с сыном на кухне – он уже не скрывает, что несчастлив, и с потухшей интонацией говорит о долге перед детьми. И свое, по телефону вполголоса, - давней подруге, сокурснице по педагогическому институту – о невестке - признание: «Как же трудно ее любить». А мобильник все звонил, и водитель маршрутки, немолодой кавказец, обернувшись, поглядывал на застрявшую в салоне пассажирку. Галина Владимировна засуетилась, рывком поднялась с сидения, и, пробираясь к выходу, поднесла трубку к уху.

- Володя, ну что у тебя? – не своим, а каким-то надтреснутым, по-стариковски недовольно дребезжащим голосом осведомилась она. – Я в транспорте, дома созвонимся.

И сын после гудков отбоя еще долго глядел на трубку своего рабочего телефона, будто силясь разглядеть в ней привычный образ все понимающей и принимающей его любым матери, затем пожал плечами и положил трубку на рычаг.