Тимофеич вернулся с рынка какой-то взбудораженный и с

порога огорошил жену известием: «Архипкин помер!» Клавдия

Ивановна приняла у мужа сумку с продуктами и философски заметила:

«Все там будем! Жаль конечно Пал Егорыча, но в последние годы он

совсем не в себе был. Прибрал Господь и слава Богу!»

 

Тимофеич задумчиво побрел за женой на кухню, присел на шаткую

табуретку, побарабанил пальцами по столу. Клавдия Ивановна,

разбирая сумку, искоса поглядывала на мужа. Не выдержала: «Ну чего

ты так всполошился? Он тебе кум? Сват?»

 

- Клашенька, так ведь работали вместе в ремонтных мастерских. Пал

Егорыч-то меня, считай, обучал, к профессии пристроил. Мастер!

Товарищ!

 

Тимофеич помолчал, вздохнул и добавил:

 

- И умер, как солдат. На посту...

 

- Да что ты! - ахнула Клавдия Ивановна. - С флагом?

 

- С флагом, - как-то обреченно проговорил Тимофеевич, - я как раз

мимо проходил, поздоровался. Он мне еще успел ответить, а потом

охнул, за сердце схватился и упал прямиком в сугроб.

 

Тимофеич вскакивает с табуретки, чтобы показать жене, как хватался

за сердце и падал Егорыч.

 

- Пока дозвонились, пока «скорая» ехала, ты же знаешь, как они

поспешают, и помереть можно, и завоняться, пока приедут! А Егорыч

мне флаг-то свой тычет, а сказать толком, бедолага, уже ничего не

может. Так и помер, не дождался помощи.

 

Клавдия Ивановна сочувственно вздыхает. Она видит, что муж томится

чем-то, еще невысказанным, и терпеливо ждет, зная, что Тимофеич не

утерпит и все равно скажет все, до донышка.

 

- Клаша, ты понимаешь, что получается? Егорыч вроде как мне пост

передал, ну, наказ вроде, - невнятной скороговоркой пробормотал

Тимофеич и выжидающе уставился на супругу.

 

Клавдия Ивановна ахнула и всплеснула руками:

 

- И думать не смей! Чтобы и тебя на старости лет дурачком величали!

 

Надо сказать, что Пал Егорыч Архипкин был в городишке своего рода

достопримечательностью, этаким безобидным городским сумасшедшим.

Каждое утро, в любую погоду, приходил Егорыч на центральную

площадь, где на высоком постаменте до сих пор возвышался памятник

вождю мирового пролетариата. Приходил с самодельным красным

флагом на длинном древке и вроде как заступал на пост у памятника.

Стоял до полудня. Молча. Лозунгов не выкрикивал, порядок не нарушал.

Поначалу зеваки останавливались, глазели, а может, ожидали, что вот

сейчас стоялец чего-нибудь такое отчебучит, о чем можно будет

рассказать соседям. Но Егорыч стоял молча и ничего не отчебучивал. И

зеваки уходили разочарованными.

 

Городская власть Егорычу целое заседание посвятила при закрытых

дверях. Совещались долго, предложения высказывались разные по

степени радикальности. Некоторые горячие головы предлагали

запереть стояльца в психушку к чертовой матери, но более

здравомыслящие головы возражали, ссылаясь на отсутствие законных

оснований для таких радикальных мер. Исчерпав внутренние ресурсы,

власть попросила помощи у более высокого начальства. Последнее,

получив обстоятельные ответы на вопросы: как стоит, что говорит,

какие требования выдвигает — успокоилось и вынесло резолюцию:

«Хрен с ним! Пусть стоит. Пока».

 

И про Егорыча вроде как забыли. Ну, стоит себе и стоит, Никого не

трогает, никому не мешает. Десять лет прошло, к Егорычу уже

привыкли. А заезжим гостям объясняли, что де стоит чудак, если не

сказать крепче, от нечего делать. Живет один, ни жены, ни детей не

нажил. Вот и мается дурью. А может, головой повредился. Но тихий,

безобидный.

 

Было дело и Тимофеич, взяв бутылку беленькой, как-то пришел к

старому товарищу с одной лишь целью понять, чего Егорыч выстоять

хочет? А может, и в самом деле, головой повредился? Долго они тогда

под водочку, да под огурчики малосольные беседовали. Тимофеич

горячился, спорил, пытался объяснить Егорычу, что он сам за эти годы

понял.

 

- Брехали, Егорыч! Ну, брехали же на каждом шагу, - негодовал

Тимофеич.

 

- А нынешние что? Меньше брешут? - спокойно возражал Егорыч. - Да и

как ты их на прежних и нынешних сортируешь, когда они все из одного

гнезда вылетели? Думаешь, я не вижу, сколь всякого дерьма накопила

прежняя власть? Вижу! Да и нынешняя свое дерьмо скирдует. Погоди,

милок, придет времечко и нового дерьма не будем знать куда девать.

Да дело даже не в этом. Ты ж в партии не был, тебе проще. На нет и

суда нет. А я ж, когда в партию вступал, вроде как присягу принес, мол,

верой и правдой... продолжать дело... до полной победы значит... А я

своему слову изменять не могу. Не так меня батька воспитывал. И клятву

вроде с меня никто не снимал. Ты пойми, Тимофеич, я ж вроде как

солдат, только вечный солдат, без дембеля. Потому как приказа

отступить мне никто не давал.

 

- Ну, так и сиди в окопе, солдат хренов! - разозлился Тимофеич. - Чего

ты на амбразуру прешь? Стоишь, как дурень, с флажком под

памятником кровопийце. Над тобой весь город смеется, дурачком

кличут.

 

Егорыч на обидные слова Тимофеича, казалось, совсем не обратил

внимания. Он продолжал рассуждать, словно и себя в чем-то пытался

убедить.

 

- Смеются, говоришь? А и пусть посмеются. Смех — это пустое. А я вот

тебе историю одну расскажу. Лет сорок тому дал мне профком путевку

на курорт. В Алушту. В санаторий, чин-чинарем. Книжонка мне там

попалась занимательная, кто-то из прежних постояльцев, видно, забыл.

Про пацаненка одного. Затеялись они в войну играть. Сморчки! А

мелкого - ему лет семь было - поставили часовым будку караулить, как

будто и не будка это вовсе, а пороховой склад. Дело к ночи, темно

уже, все пострелята давно разбежались к мамкам, и думать забыли про

часового. А этот мальчуган стоит у будки в темноте, слезьми

заливается, а не уходит.

 

- Почему? Почему не уходит-то? Испугался что ли? - удивился Тимофеич.

 

- Потому как слово честное дал, что пост не оставит. И страшно ему до

слез, а уйти не может. Во как! И пришлось взрослому мужику ночью

искать настоящего офицера, чтобы он парнишонка этого с караула

снял. А иначе тот не соглашался уходить с поста. И точка! Ты

понимаешь, Тимофеич, какое у этого мальца слово крепким да

надежным оказалось! Меня, как ожгло!

 

- Егорыч, да в книжке тебе чего хошь напишут. Ты-то тут с какой

стороны прилепился? - удивился Тимофеич.

 

- Сам посуди - меня тоже никто от присяги не освобождал, - твердо

сказал Егорыч, - вот я и думаю, коль я ему слово дал, значит, держать

его должен. Гад он последний или душа-человек – это его ответ перед

людьми. А я за себя отвечать буду, за слово свое. Мне, может, в сто

раз сильнее убежать хочется, куда глаза глядят. Но ты же сам сказал,

что забрехались все. Так и мне что ли к брехунам подаваться? Их и без

меня вон сколько нарисовалось, хоть вагонами грузи.

 

- Да кому ты слово дал? - оторопел Тимофеич.

 

- Кому-кому — Ильичу!

 

- Да храни ты верность хоть ему, хоть черту рогатому, но дома! Дома!

Ты зачем у памятника, ровно столб стоишь?

 

- Ни черта ты не понял, Тимофеич, - осерчал мастер, - дома можно

сидеть, когда все ладно, да складно. А ежели от него сам президент

отступился, как же я могу дома сидеть? Вроде старый ты, голова вон

вся сивая, а таких простых вещей не понимаешь!

 

Ушел тогда Тимофеич от мастера с тяжелым чувством, что товарищ его

и наставник все же умом малость повредился. Если уж президент на

глазах всего мира в телевизоре билет свой партийный рвал, то

Егорычу-то какого рожна надо? Какого ему еще начальника требуется,

чтобы тот от клятвы его освободил, как того мальца из рассказа? Ну,

разве что сам Ильич с постамента поддаст гранитного пинка своему

незваному часовому.

 

И вот сегодня, когда Пал Егорыч, старый друг, наставник умер на

своем дурацком посту, Тимофеич оказался в безвыходной ситуации.

Последнее слово умирающего – закон. А Егорыч – мир праху его –

перед смертью успел-таки пролепетать слабеющим голосом: «Тебе…

слово… дай…» - и флаг в руки сунул. А Тимофеич и взял. Как не

возьмешь? Вон он флаг в коридорчике стоит. Получается, Егорыч вроде

как сдал пост Тимофеичу. А Тимофеич принял. И даже с жалостливого

перепугу пообещал, что все исполнит в лучшем виде. И что теперь

делать? Слово-то сказано.

 

Всю ночь Тимофеич промаялся в тревожных думках. Встал затемно. А

чего кровать мять, коли все одно не спится? Выпил стакан горячего чая,

постоял на крыльце, выматерился от души и решительно зашагал в

прихожую. Достал из кладовой флаг, ножовку и в полминуты оттяпал

половину древка. Получился уже не флаг, а вроде флажок. Тимофеич

довольно крякнул, натянул ватные штаны и унты, старый тулуп напялил,

в котором только рыбалить и ездил – вся амуниция для зимней рыбалки

сгодилась – флажок спрятал за пазуху.

 

Недовольная Клавдия Ивановна выглянула из спаленки, хотела уже

словами укорливыми разразиться, но разглядела вовремя выражение

лица мужа и молча убралась. А Тимофеич протестно хлопнул дверью и

мрачно пошагал по утреннему морозцу. Но чем ближе становилась

цель, тем медленнее шел Тимофеич. И вот же везение - прямо у

памятника столкнулся с кумом. Вынесла его нелегкая! Покалякали о том,

о сем минутку, и Тимофеич озабоченно потрусил прочь от кума, словно

торопился по делам важным, неотложным. Прошмыгнул трусливо мимо

гранитного вождя, задумчиво смотревшего в даль светлую. И такая

злость обуяла Тимофеича. Была б у него граната, не задумываясь

шарахнул бы в дорогого Ильича. Нет памятника – и нет проблем. И

стоять не надо. Сгорбившись, Тимофеич пересек площадь, забежал в

чей-то двор и, как пацан сопливый, стал выглядывать из-за угла,

дожидаться, когда народ рассосется. Дурень старый! Куда ж народ

денется, когда утро воскресное, все на рынок спешат.

 

- Даа, Пал Егорыч, удружил ты мне. Нечего сказать! – бормотал

Тимофеич сам себе. Конечно, можно хоть сейчас вернуться домой.

Клаша горячего борща нальет, а может, и на рюмочку расщедрится.

Включить телевизор, смотреть лыжные гонки или биатлон и

наворачивать духмяный наваристый борщ. Красотища! И кто ему что

скажет? Егорыч? А нет Егорыча. И баста! Тимофеич в дурашливом

поклоне раскинул руки. От неловкого движения флажок выпал.

Тимофеич, воровато озираясь, поднял флаг, отряхнул от снега, хотел

снова засунуть за пазуху, но всплыл вдруг в памяти рассказ отца.

 

Отец с войны вернулся израненный, долго болел, да так и зачах по

больницам да госпиталям. Рассказывал, как выходили из окружения,

скитаясь по лесам, как поздней осенью сутки сидели по шею в ледяной

болотной воде. Отец нес на себе, намотав на голое тело, полковое

знамя. Рассказывал, что если бы не товарищи, не вернулся бы он из тех

болот, сгинул бы там…

 

Тимофеича вдруг бросило в жар. Отец на фронте жизнью рисковал,

прятал знамя, спасал его. А он, Тимофеич, тоже прячет, но как

воришка, стыдливо. Пусть не фронтовое знамя, но одного цвета с тем,

отцовским. И не гоже Тимофеичу стесняться этого цвета. И вообще это

боевой флаг Егорыча. Пусть самодельный, сшитый не из алого бархата,

а из дешевого кумача. Но с этим своим флагом Егорыч каждый день

доказывал себе и людям, что он человек слова, а не хвост собачий. И

между прочим, голову сложил под ним. Так что самый что ни на есть

боевой флаг. И не Тимофеичу стыдиться флага, под которым погиб его

друг.

 

И Тимофеич вдруг остро пожалел, что отпилил сгоряча половину

древка, уцокал. И он подумал, что когда вернется сегодня домой,

непременно найдет длинную палку и вернет флагу Егорыча прежний

облик.

 

Откашлявшись, Тимофеич поднял флаг над головой и решительно

зашагал к памятнику. Не обращая внимания на глазевших на него

горожан, Тимофеич встал рядом с памятником, покосился на вождя и

тихонько пробормотал:

 

- Ты себе много-то не воображай. Мне до тебя дела нет. Я тебя давно

не уважаю. Но я другу слово дал - стоять вместо него на этом посту.

Друг мой умер вчера. Если ты заметил. И я стою, и буду стоять здесь не

ради тебя. Ради него. Потому что нет на земле такого начальника,

который бы смог отменить мое слово, данное другу. Вот так-то!

 

Тимофеич увидел, как через площадь к памятнику, срываясь на бег,

спешат полицейские. Он насупился, поглубже натянул шапку и

покрепче ухватился за древко обеими руками.