вспышки.378.34. о кокосах.

 

я должен сразу признаться… история, которую я сейчас вам расскажу, многих повергнет в ужас. многие из вас, не дочитав до конца, упадут со своих кресел, диванов, столов и кроватей. упадут на пол. на жесткий и твердый, как весенняя скорлупа кокоса, пол… да.

 

в тот год выдалась крайне урожайная зима. нет-нет – не подумайте – я не ошибся и не сошел с ума. да, так и есть – именно урожайная зима. и именно этому природному катаклизму, этому экономическому нонсенсу я обязан всем, что сегодня имею. всем, что я из себя представляю…

 

зимой в наших и без того скучных краях занять себя особо нечем. снег здесь колюч и тверд, словно засохший волосяной покров молочного ореха. здесь не бывает романтично кружащих над головами румяных влюбленных мягких и нежных хлопьев. незатихающий ни на минуту шквальный ветер, способный взрослого коня свалить с ног, превращает колючую крупу в шершавую дробь, разносящую открытые части тела несчастного в мириады оспенных струпьев. в свое время моя прабабушка часто напевала одну песенку. песня, помню, была длинная, и настроение в ней менялось от куплета к куплету. а куплетов этих и припевов, ей богу, было не счесть. я почему-то запомнил лишь одну строчку. она так въелась мне в память, что даже сама бабушка, точнее воспоминания о ней – царствие ей небесное – исказились в пользу этой строфы, и в моем сердце не существовало ни ее лица, ни почему-то всем так запомнившейся ее походки вразвалочку. одни буквы. на мой взгляд, да и на ваш, я уверен, абсолютно безобразные и совершенно бессмысленные слова, словно на шампур, нанизанные на некий рифмованный скелет никому неизвестным бродячим музыкантом: «ой ты ветер в ноооос – не дари мне роооз – ты купии кокооос – кокос ведь не навооооооз…» – задолго до того, как прабабушку мою, согласно нашим традициям, уложили в засыпанную редчайшими фиолетовыми одуванами лодку, выдолбленную из сучковатого ствола гигантского тополя… такого тополя, я уверен, вы нигде и никогда не видели. я отнюдь не ребенок и в волшебство давно не верю. но как еще можно объяснить то количество тополиных пирог, получившихся и продолжающих получаться в настоящее время под каждую готовую к «отплытию» бабушку. и нет конца тому тополю. и тут я сразу должен вас предупредить, что географические подробности расположения нашей удивительной парадоксально холодной страны я выдавать не собираюсь. дабы не иссяк поток бабушек наших, стремящихся в фиолетовом облаке редких одуванчиков сбежать за горизонт на выдолбленных из бесконечного тополя пирОгах с такой скоростью, словно манит их туда кем-то обещанная вернуться мимолетная и прекрасная молодость.

 

знайте, о своей бабушке я заговорил совсем не просто так и не из-за присущей мне с детства привычки хандрить и впадать в глубокую депрессию по поводу любого ушедшего от меня в абсолютное навсегда момента. дело в том, что, в отличие от огромного числа прочих бабушек, которых мне доводилось вместе с многочисленными моими друзьями, провожать в тур по реке вечности в тополиной лодке, бабушка не лежала молча. да, она также, как и все ее предшественницы лежала неподвижно, смиренно засунув руки под поясницу. да, также, как у всех рано поседевших и сморщившихся в бабушек, мам, дочек и внучек, у моей были плотно сомкнуты веки, и я готов был отдать локоть на отсечение, ни капли ярчайшего солнечного света внутрь ее не пропускали. но! было одно большое НО – из ее фиолетово-фланелевого, последнего в миру, ложа, несмотря на недвижимо слипшиеся синие губы, явственно доносилось пение. она пела ту саму песню, строчка из которой так въедливо до сих пор сидит в моей голове.

 

сразу после этого странного события люди заподозрили неладное. люди замолчали. затаились. когда поющая пирОга скрылась за горизонтом и раскатистое громогласное пение моей бабули затихло, изменился ветер. впервые в жизни даже самые старые из наших старейшин видели, как привычное направление ветра изменилось. причем не просто изменилось, а ураганный наш морозный, как самое холодное стальное небытие – настолько привычное наше и постоянное, что у народа даже походка специфическая образовалась и у каждого следующего поколения одна нога, словно опорная клюшка, становилась толще, сильнее, у самых молодых походила на слоновью и была значительно короче задней – толчковой, – вдруг стал теплым, даже горячим и задул в прямо противоположном направлении. как я уже сказал, люди затаились и стали ждать. а когда разом и много голов ждут одного – это одно себя долго ждать не заставит, уж поверьте. ждали беду. любое изменение предвещало всегда только самое плохое. так нас учили. так мы привыкли жить. горячий ветер растопил льды и принес в наши края черную землю, разделенную непонятной зеленой порослью и жидко текущими водами.

 

потом ветер принес Его.

 

Он указал пальцем на некую бумагу с красивой толстой печатью и объявил себя главным. после велел засеять всю землю славным молочным орехом – кокосом. после этого он признал себя сумасшедшим, а я выяснил, что являюсь его абсолютным тезкой. люди тоже прознали об этом адовом совпадении и, задумав неладное, вновь замолчали в общности одной мощной мысли. а пока они молчали, я, прогуливаясь по набережной недавно образованной реки, приметил Его, уже старого и немощного на двух одинаково тонких ногах и абсолютно голого, пытающегося сучковатой корягой сбить с чудно растущего дерева первый коричневый плод, напоминающий высушенную голову из обычаев наших новых круглопузых соседей с неистребимым аппетитом поедающих друг друга под веселые песни, заселивших землю неведанных дотоле существ, способных без использования какого механизма парить в воздухе.

 

я, упершись на раздобревшую от жары свою слоновью ногу, в течение четырех дней наблюдал за попытками равноногого Главного сбить растущий с неимоверной скоростью кокос. за эти четыре дня, что я, не моргая, дабы не упустить чего интересного, издали следил за Ним, кокос вырос в несколько сот раз и представлял из себя огромный твердобокий шар, весивший явно уже не одну тонну.

 

на четвертый день равнослабые его ноги выдохлись, и Он сел передохнуть.

 

спиной Он облокотился о тонкое дерево, которое слегка пошатнулось и отпустило гигантский молочный орех прямо на его голову. Он умер в непередаваемых мучениях – коричневый колючий шар в течение пяти с половиной дней вдавливал Его слабое тщедушное тело в черствую от неожиданно обвалившейся на нас засухи землю.

 

после того, как Он с переломанными костями скрылся под черной грубой землей, молочный орех раскололся и залил оставшийся было торчать, как флаг последней надежды, дышащий кончик его такого тонкого и хрупкого носа. глаза мои за эти девять с половиной и еще половиной контрольного дня, дабы убедиться в его прозаической и такой предрекаемой всеобщим молчанием и вынашиванием одной общей мысли кончине, подсохли и потеряли былую остроту.

 

будучи абсолютным тезкой задавленного орехом неведомо откуда взявшегося правителя я стал основным прикрытием для своего народа. я стал новым избранником. вел себя точно также, как раньше, но знал и был готов к тому, что если такой далекий и нежданный «загоризонт» пришлет на поверку бытия своего слабоногого, но такого убедительного Главного, я смогу показать ему документ с некогда толстой, а сейчас уж растрескавшейся и давно уж осыпавшейся, печатью и сказать: «Вот он я. все здесь в порядке. плывите себе обратно. орехи растут. люди не гневаются». и только вдруг появятся у меня некие, не приведи господь, сомнения, я слышу, как в дверь заходит моя прабабушка и ласково зовет меня: zhooolik i poet svoyu takuyu udivitel`nuyu i nevynosimuyu svoyu pesnyu? iz kotoroj ja, pomnyu lish`strochku: «oj ty veter v nooos – ne dari mne roooz – ty kupi KOKOOOOS – KOKOS ved` ne navoooooz…»