Утром, я уже в ресторане. В дверях показался редактор Глебов.

- Лешь, Леха, - машет он мне, отрываясь от телефона.

Мы пьем кофе. Коля Глебов успел похмелиться. В его глазах снисходительность, откровенность, любовь к людям.

- Ну, последние сто лет копировали Чехова, - говорил деловито Коля, пуская дым, - беднягу разобрали на конструктор. Бредешь тротуарами Союза писателей, а под ногами трещит строительный мусор – неиспользованный Чехов. Индустрия.

- А классика?

- Брось. Есть Шекспир, вроде закона литературной экономики, дальше все как в любой промышленной отрасли. При Совке, и тогда не умели изжить чванства литературного бомонда – свои правила!

На улицах невероятная духота. Под палящим солнцем представляется, что климатические изменения погубили не одну цивилизацию. Всё же, тень деревьев родина первобытного человека. Огромное дупло тысячелетнего дуба – прекрасная квартира. Охотиться, закусывать желудями и листьями, испоражняться, можно тут же, раскорячившись на ветках, годами не спускаясь на грешную землю.

- Обезьяны произошли от человека, - говорю я своему психоаналитику, - вообще, весь животный мир происходит от человека. Жаль, эволюция, божий промысел, замерла. За 30 лет осознанного существования, я вполне способен мутировать в рыбу, или в дятла.

- Почему в дятла?

- У меня до сих пор не случилось сотрясения мозга. За всю жизнь я встретил одного настоящего человека – самогонщицу тетю Тосю. Она наливает в долг, после полуночи. И всё. Глухая стена.

- Может, вам лучше уехать?

- Куда!

- Туда, где совсем нет людей.

Я задумался. Впервые за пол года. «Всякое переселение народов, как и банальный переезд, это не поиск подходящих, удобных людей, аудитории. Мне нужна обстановка, мягкий климат».

- Нет, лучшие места заняты. А мутировать в паука я ещё не готов. К тому же, мне нужны женщины. Но менять женщин опостылело. Всяким таким утром одолевает чувство вины перед предыдущими именами и является мысль о самоубийстве. Она, преданное существо, невероятно спокойное в убежденности, в удовлетворенности. И кожа.

- Что это?

- Не знаю. Брезгливость, что ли… Один большой знак вопроса и ничего больше.

- Вы полагаете, отыщите ответ, там? После самоубийства?

- Я избавлюсь от наваждения – похмелье среди огромной кровати и живым существом обтянутым кожей. Никаких перемен. Когда мне осточертело напиваться через вечер, я начал пить с утра.

- Кем вы работаете?

- Никем. Иногда я добываю деньги. У меня была идея, силы, цель. Были люди, я тянулся к ним. Меня дружески похлопали по спине. Спустя десять лет, из газет я узнал, как мои идеи воплощены в жизнь людьми, которые «оставили след в истории».

- Вы обижены?

- Я счастлив. Я способный малый, но чего-то не достает. Как тихо. Гробовая тишина, слышите? Уходит бог, наступает гнетущая пустота. Промысел дьявола.

- Конечно, шуршание крыльев бездушных насекомых, то же жизнь.

- Иллюзия.

- Скажите лучше, городской муравейник.

- Почему в каждом доме образ? Лампадка потрескивает?! Кажется, вот он, настоящий, но прислушаешься – пустота. А людям хочется верить. Знать. Наверняка быть уверенным в собственном праве. Это целый мир, понимаете?! Право на собственный мир и божество, где-то очень близко. Так близко, что чувствуешь тепло, плечо, из потустороннего.

- Это твой мир?

- Наверное, нет. Это царство мертвецов. Вернее, общество. Вечный город. Живая иллюзия, непрерывно изменяющаяся в невесомости. И следует поспевать за ней, ухватиться за хвост метеора.

- И сгорать вместе с ним. Я думаю, мертвецы предложат заоблачную цену. Но, попробуйте. Всему объяснение тишина. И белый лунный свет, холодный, манящий.

- И я, среди лунного поля. И песня моя, растекается, словно круги на воде. Они слушают. Талант древних людей – слушать. Очень легко поется. Да же ночные цикады смолкают. Сверчки, кузнечики, всё молчит.

- Истуканы. Каменные бабы, стертые дождями и ветром. Я не верю в их одухотворенность…

…С кем я говорю?! Снова наваждение. Как-нибудь, заболтавшись с пустотой, я выкачусь на магистраль, под колеса спешащей маршрутки. Десять удивленных пар глаз будут с жадным отвращением разглядывать мой дымящийся мозг. Интересно, а где в тот момент буду я? Ругаться с водителем? Объясняться с гаишником? Наверное, нет. Я сброшу свою ненавистную оболочку и сбегу. Куда? Я, наконец, отыщу Катю. Странно, я знал лукавство женщин, но ей, почему-то, всегда верил. И она ждет меня, до сих пор, как обещала. Мои первые волнения, её мягкий голос, и наша поляна на берегу морского залива. Странно. Всю мою недолгую жизнь меня называли бабником, а я до сих пор на ощупь помню её необыкновенно нежную, бархатистую кожу…

…куда меня опять занесло. В этом квартале я не был уже года два. Невероятная темень.

- Эй, мужик, где тут кабак?

- Кто тебе откроет в три ночи.

- А магазин ночной?

- Пень ты ночной.

- Меня, это, маршрутка переехала. Выпить бы, а?!

- Давай рубль, на точку слетаю, один шнурок тут другой там. Людям доверять надо.

- На вот, больше нет, слышь? Нет больше!

Эх, музыкантов бы, гитару. Эххх! «Лейся, лейся степь родная, за курганами ковыль. Мчит кобыла удалая, вихрем кружит следом пыль». Какая ночь, господи, луна, звезды! Так было тысячу, десять тысяч лет.

- Эй, мужик, куда бежишь, банку, банку разобьешь!

- Облава на точке, и тебя заметут.

- Меня за что!

- Деньги твои? Держи банку. Не пролей. Крышку прижми. Я поплутаю ментов, а ты за город беги, в овраг. Там встретимся.

Видали бы меня, несущимся во весь дух ночью, с банкой первачка. А чего? Нравы такие. Законы. Только вот напивались, и напиваться будем. Раньше где хотели, а нынче побегать следует. В овраге, вот, притаился, и давай её в горло вытряхивать. Суетимся чего-то, оглянешься, а на донышке пару капель. И не вспомнит никто. В крематорий и поминай. Расплодились. Хоронить негде. Мне-то всё равно, куда меня потом, в могилу или в печку. А вот живые возмущаться станут, мол, не индейцы американские. Не папуасы африканские. Скифы мы. Вооон, они, опять костры кругом кургана горят. Опять Скифы табором стоят. Теперь на курган не взберешься. Не любят они, когда мы курганами шляемся, да водку там трескаем. И то же, нравы. Сидят, кожи скоблят. Песни мурлыкают.

- Эй, ты, старая! А я за Скифов тебя принял… Так и живешь тут, в поле у кургана?

- А ты чего, сам приплелся, или надоумил кто?

- Да, знаешь, по правде не моя затея. Менты загнали. Буду тут самогон пить.

- Шел бы. Куда дальше. Скифы не любят, когда курганы тревожат.

- А где Скифы?

- Кто знает. Ушли. Вон, старый грек Афоня, год дожидается. Коня у Скифа торгует.

- Эй, грек, давай выпьем!

- Не могу. Скиф разговаривать не станет. А конь знатный. Редкий конь. А я и не таюсь, что конь великолепный. В табун конь нужен. Кобыл гулять. Сто монет даю. Царь для армии в четверть дает. Продай, говорю, Скиф коня! Не продал. Не продал коня. Завел Скиф коня на курган и в жертву языческим богам принес. Воон, слышь, как с кургана вонью несет. Нипочем коня царского загубил. Варвар.

- Не тужи, грек. Давай выпьем.

- Нее. Пошел я. Хочу Элладу перед смертью видеть. Прощай, старая.

- Прощай, грек. Бедолага. Пол жизни у Скифа коня торговал, а Скиф коня в жертву сгубил.

- Скифы для греков дураки. Нравы. Вот, старая, мы с тобой совсем одни тут, на кургане. Выпьем? Эх, – «Горька судьбинушка, печальна долюшка. Стекает жизнюшка, сквозь узко горлышко». Глянь, старая, звезды прячутся.

- Рассвет скоро. Иди, иди домой, проспись. Не гоже мне солнце утром нонешним видеть.

- Всё ворожишь, старая! Сколько лет помню. Всё прежняя.

- Иди, иди себе.

Не всегда утром следует просыпаться. Лучше умереть. Во сне. Протянешь руку – тело, обтянутое кожей. Замурлычет, ласкаться станет. Друзья заставляли похмеляться, но запах. Меня всегда воротило. Глупый Скиф, сгноил коня на кургане.

- Дурак ты, Леха, - возмущался где-то над головой Коля Глебов, - пьешь, так соблюдать надо. Похмеляться. Строишь из себя. Я, вот, алкаш, и мне все одно, что утро, что вечер.

- Коль, я по утрам мыслить ясно начинаю. Словно мозги водярой промываются. А к вечеру всё кругом плывет.

- Смотри, женишься утром.

- И как меня занесло на курган?! Последние годы всякое застолье кончается блуканием. Проваливаешься в потусторонний мир детских иллюзий. Всё же, ты счастливый человек. Тебе не читали в детстве сказок.

- Конечно. Я вижу мир черно белым. А тебе непременно нужно впутаться. Из отдела тебя поперли не за пьянку, а за историю.

- Ну, да. Высадить стеклопакет на втором этаже и запустить монитор в начальника.

- Брось, Лёха. Крутить любовь с женой Самойлова…

- Какая там любовь. Ей самец нужен. Есть порода мужиков, которым так удобно. А я не уеду. На зло останусь. На стройку пойду.

- Смеешься?! Она, между прочим, спрашивала. Просила не забывать.

- А помнишь Катюшку, с физмата? Она с Ерехиным тогда на втором курсе спелась, я тебе не рассказывал. У него в нашей общаге комната была. Он квартиру получил, а комнату придержал. Там он с ней, её… в общем, там жена его и припасла. У нас балкон общий был на всё крыло. Представляешь, влетает с балкона Ереха, в трусах, Катьку голую за руку тащит. Шматье на пол швырнул, говорит: «Жена спалила. Выручай». Я балкон закрыл, а она дрожит, ни звука, одеялом её укрыл. Кожа тонкая, как бархат нежная. Глаза блестят в темноте, слезами налились, и тихо кругом. Уже лет десять прошло, а я на ощупь, пальцами её кожу угадать смогу.

- Ты с тех пор только этим и занимаешься. В промежутках, между стаканами.

- Она в универе больше не появилась. Вы все недоумевали. А я ещё четыре года на лекции к Ерёхе ходил. Спокойно слушал этого мудозвона. Тогда всё и началось. Всё вкривь и вкось. Катюшка. Кофе будешь?

- Шеф с утра нагрянет. Бежать надо. У них совещание в администрации. Ломают наши судьбы.

- Слышь, Коль. Продолжительность жизни у древних, до тридцати. Ты как бы начал, если б знал? Я бы никогда не сказал, пока мы с тобой в одном кабинете сидели. Знаешь, ты последние годы муру строчишь. Как-то просто, незаметно, превратился в духовного бомжа. Вам в отделе все равно где ночь провести, у блядей или в храме. Куда командировку выпишут.

- Хотел меня удивить, старик? Я профессионал. Как язвил Довлатов: Когда от человека требуют идиотизма, его называют профессионалом. Вечером гуляем.

Коля Глебов, значит, профессионал. А я из себя просто корчу… А если человек обыкновенная бактерия? Правильно, кому-то нужно было всё кругом перелопатить. Западная технология создает огромные котлованы. Миллионы кубометров грунта извлекаются из недр. Всё непрерывно меняет свои формы, самосовершенствуется, так сказать. И Коля Глебов, бактерия человеческой души, делает так, что бы не было больно. Природа гениальна.

А Лена изменилась за этот год. Где прежняя нерешительность, угловатость мысли, ограниченность чувств?! Она заметно прибавила в нашей компании бездельников. А я… весь год корчил из себя господина. Покрылся лаком самодовольства. Балван. Мне общество женщин противопоказано, я деградирую. Впрочем, Коля Глебов считает, что я прибавил. Он сегодня угощает. Только бы не схлопотать цирроз. Почему, настоящие пьяницы доживают до старости? А Коля Глебов мучается почками. Права старуха. Пока приползаешь домой в грязи, вывалявшись в родной, степной пыли, никакая зараза не прицепиться. Земля любит своих сыновей, какие мы есть. Не стоит об этом сегодня говорить. Ребята не поймут.