Занудная мысль вкралась невзначай совсем не в помутненное сознание.

Наоборот, в светлое солнечное утро в совершенно трезвую голову, будто сквозь ватное облако, похожее на барашка, стрелой пронзила мозг стоящего посреди яблоневого сада уже немолодого человека.

 

Всё шло, как обычно: утренний кофе, прогулка в саду. И тут на тебе: ни с того, ни с сего:

 

« А который теперь день?».

« В смысле дня в календаре? Вроде бы, понедельник, начало недели.»

« Нет, – промелькнуло из глубины, – в смысле прожитых лет. Слабо посчитать? »

 

В самом деле, если мне сейчас семьдесят, то, умножив на триста шестьдесят пять, исключая високосные, будет двадцать пять тысяч пятьсот пятьдесят. Если перевести на рубли – всего ничего, на сомы – и того меньше. Да и в долларах, в евро – не великая сумма. Приличное жилье не приобретешь. Средненькое авто – да.

 

Но речь-то о прожитых днях. Их ни продать, ни взаймы взять, ни в банк положить… и даже ни вернуть обратно. Зачем возвращать, хоть и принадлежавшее когда-то тебе, но мигом растворившееся в пространстве времени?

И все же!

 

Первый день.

 

Как сказывала мама, на свет Божий появился в полдень пасмурный, но в первый день второго осеннего месяца. Роды принимала повитуха – соседка, прямо в деревенской саманной избе. Тут и пуповину обрезали. И «рубашку», то бишь пленку, в аккурат сняли с младенца, на подоконнике разложили для просушки. Мол, счастье младенческое сберечь надобно, чтоб оно сопутствовало по жизни.

 

Где эта высушенная «рубашка» осталась, так до сей поры и неведомо.

Война была. Отец, израненный, в сорок втором вернулся. А уж в сорок третьем появился и я.

 

Слышал, встречаются феномены, помнящие себя с младенчества. Нет, в избранные не гожусь. Так, обрывками, отрывками вспоминается иногда, особенно к преклонным годам, детство.

 

Первый класс.

 

Учился во вторую смену в сельской начальной школе. Старший брат – в первую.

И Слава Тебе, Господи! А то, как бы делили перекрашенные в зеленый цвет отцовские подштанники? Они же вместо порток служили нам. И валенки отцовские сорок второго размера – тоже на троих.

 

Мороз жгучий помню, хруст из-под богатырских валенок.

А еще Светку рыжую помню. Она курицей кудахтала при виде меня в богатырском одеянии. Это она, вроде бы, от смеха изнывала: то ли в сочувствии, то ли в бесчувствии?

 

Конечно, учительницу первую мою с благоговением вспоминаю.

Во-первых, Зинаида Ивановна доводилась мне двоюродной сестрой и жила в нашей семье. Во-вторых, с малолетства нянчила меня. Я ее и на уроках величал «Няня». Она, бывало, улыбнется, обнажит ямочки на щеках, глаза синеющие прикроет чернящими длинными ресницами, пальчики длиннющие приложит к вишневым губкам бантиком:

 

– Тсс, Шурик, я здесь не няня, сообразил?

– Ага! – в растерянности воскликну и жалобно взгляну такими же синющими на Зинаиду Ивановну. Отчего та, как девчонка, хмыкнет в кулачок, отвернется к доске, возьмет кусок мела и примется малевать таблицу умножения.

 

В тетрадке в клеточку за ней повторю, из чернильницы ручкой с пером накидаю клякс на умноженную табличку. И в ужасе заору:

 

– Няня, я таблицу всю засрал чернилами!

 

И смех, и грех.

 

К четвертому классу исправился. Кляксами не баловался. Но с правописанием проблемы остались. До сей поры размашисто чиркаю по бумаге.

 

С того же класса выступать на сцене стал, стихи собственного сочинения декламировал:

 

К коммунизму мы идем шагами семимильными.

А вокруг поля, леса, сады изобильные…

И все это партия нам подарила!

Путь в светлое будущее нам отворила!

 

С задором читал. До сих пор помню, как комом в горле слюни от волнения застряли перед выходом на клубную сцену в день пионерского слета. За кулисами успел прокашляться. На большом энтузиазме продекламировал со сцены. Публика визжала, кричала, хлопала, и даже ногами топала от восторга.

 

После выступления подошел дяденька в коричневой шляпе, в мундире без погон, пожал по-мужски мою ладонь и очень серьезно произнес:

 

– Ты, молодой человек, талант, тебя мы постараемся отправить в Москву на конкурс.

 

Про Москву слышал. Кремль на картинках видел. Про конкурсы и слухом не слыхивал. Потому они для меня так и остались загадочными невидимками.

 

Как выяснилось позже, никаких конкурсов не намечалось. Дяденька в коричневой шляпе, в мундире без погон, как бы сейчас выразились, рисануться решил перед публикой: мол, он – значимая фигура в районе. На самом деле был третьим секретарем в районном отделе культуры.

Какая разница! И тот день промелькнул в череде будней. Хотя, стоп: тот был праздничный, радостный, изрядно польстил моему себялюбию. И даже вообразил, что я поэт, послал стихи в газету «Пионерская правда». Оттуда недели через две получил неутешительный ответ:

 

« Дорогой Александр, Ваши стихи напечатать не можем, так как они не подходят под текущие рубрики».

 

С того момента перестал сочинять стихи, переключился на прозу, но ее никому не показывал лет до тридцати.

 

Детство – счастливая пора. Пусть оно обременено было заботами о хлебе насущном, тяжелой работой пастуха, всё одно вспоминается с умилением.

Взять дядьку Клима. Все его считали придурком, матерщинником. На самом деле это был добрейший человек.

В то лето под его руководством пастушил: вместе пасли деревенское стадо коров.

С раннего утра и до позднего вечера на выгоне, по лощинам, лугам.

 

Солнце печет, дождь проливной, и град застигал на пастбищах. Дядька Клим в шалаш соломенный грозно меня спровадит, бывало, а сам напялит брезентуху, на пень присядет рядом с шалашом, отсосет пару глотков самогону из чекушки, да на всю округу зальется соловьем:

 

« По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга судьбу проклинает, тащится с сумой на плечах…»

 

Всякий раз прерывался на этом месте, матерился безбожно, хлестал кнутом по траве, изрекая трехэтажные выражения, жалобно проклиная свою судьбинушку. Иногда и неистово рыдал.

 

Я тем временем зарывался в соломенной куче, что служила матрацем, и с дрожью ожидал конца представления.

После того ни гром, ни гроза, ни град, ни ливень уже были нипочем. Страшнее всплесков дяди Клима, пожалуй, была война. Но ее я не помнил. Да и время было мирное. Страна строила коммунизм.

Портрет Сталина, вырезанный из газеты, булавками был прикреплен к соломенным стенам нашего пастушьего шалаша. Дядя Клим молился на него, как на икону. А мама мне наказывала не смотреть на Дьявола – так она относилась к вождю. Конечно, втайне от народа, но в семье признавалась в откровениях.

В семье почитали иконы, что висели в правом углу, и нас, детей, заставляли перед сном поклоняться.

Религиозная атмосфера из детства оставила глубокий след в сердце, и до сей поры не жалею о том.

Покажется странным, но все прожитые дни я не боялся, не страшился, не поклонялся никому, кроме Господа.

Даже в те суровые годы, вопреки запретам дирекции школы, каждую Пасху ходил с куличами в церковь, освящал душистые кулинарные изделия, сотворенные руками мамы.

 

Дорога к храму долгая – семь километров. Главное, проходила она рядом со зданием средней школы. В те времена учителя специально устанавливали дежурства суточные, вроде слежки устраивали. На заметку брали каждого проходящего с узелками, в которых прятались куличи.

 

Лет семь был отмеченным, но не сдавался. За что и не приняли в комсомол. Но это никак не повлияло на мое тогдашнее настоящее. К тому же играл в школьном самодеятельном театре. В восьмом классе играл Чацкого. А та самая Светка конопатая, что в детстве ухахатывалась над моей богатырской одеждой, играла Софью.

 

Памятный день премьеры. Увлекшись игрой, случайно вцепился в бант на рыжей макушке героини. Она резко попыталась вырваться. И, о Боже! Парик остался в моем кулаке. Софья оказалась лысой. Смеху-то было!

 

И много, много слез.

 

Дело в том, что Светка после перенесенного тифа осталась чудом в живых, но потеряла волосы.

Родители с трудом достали в области парик, и девушка носила его в жизни.

 

Впервые тогда почувствовал, какой же я болван! Опозорил ни за что, ни про что человека. За кулисами истерика. Я на коленях умоляю Светку о прощении. Натягиваю на лысину парик сикось-накось. Она еще больше раздражается, дает мне с десяток пощечин. Я в умилении от боли. Целую ее прямо в губы. Признаюсь в любви. Нежно покрываю лысину поцелуями.

 

– Давай поженимся?

– Мы же еще дети?

– Ромео и Джульетте было по четырнадцати.

– Когда это было – при царе горохе, а сейчас Советская власть.

– Лишь бы нам жилось всласть, – выпалил я с ходу.

 

Наконец-то, Светка закудахтала своим детским задорным смехом.

 

В тот памятный вечер мы поцеловались по-настоящему. Но дальше не пошло. До сих пор мы остались друзьями. У Светки жизнь удалась. Повезло ей с мужем, с профессией. Она преподает в областном центре, в одной из престижных школ, русский язык и литературу. Муж – директор этой школы. И у нее шестеро детей. Сколько уж внуков, неведомо. Как-нибудь черкну в «Одноклассниках».

 

Такое ощущение сейчас, что будто бы сижу в купе вагона дальнего следования, который мчит неугомонного пассажира в никуда.

 

За окном мелькают поля, леса, луга, города, селенья, реки, озера, лица одиноких, неприкаянных, богатых, толпы людей, стада коров, овец, лошадей, ухабистые проселочные дороги, грейдеры, асфальтированные трассы, мосты, кладбища, купола церквей, церквушек.

 

За житейской мишурой – горизонт небесный, купол земной. Он вечен.

За ним бесконечность – неведомая, неразгаданная, неописуемая.

 

Собственно, и жизнь каждого из нас полна загадок, неведомых страстей, неразгаданных перипетий. Означает ли это, что мы – частица той самой загоризонтной дали, которая вмещает в себя Вселенную?

 

Если – да, то днями нас не сосчитать, годами не измерить.

 

Вечность необъятна, как любая человеческая жизнь. Дни же, минуты, секунды сотворены людьми для измерения времени. Потребность во временном цикле закономерна, так как он регулирует состояние, организует жизненный процесс.

 

Однако вернемся к Дням. Удивительно, когда речь идет о продолжительности года, то почему-то считаются только дни. Куда же деваются Ночи? Да, конечно, они подразумеваются. Но все-таки не произносятся в обычном общении, касающемся временного измерения. Лично я редко слышал, чтобы кто-то выразился: « В году триста шестьдесят пять суток, или дней и ночей».

Это так – к слову пришлось. Может, кому-то будет интересно поразмышлять на эту тему.

 

У нас время ограничено, пространство также невелико. Да и высасывать из пальца сюжет не в моих правилах.

 

Коснемся одной памятной ночи, которую до сей поры без мурашек вспоминать не могу.

Казалось бы, ничего особенного.

 

В послевоенное время в нашем селе не было света, радио, жили при керосиновой лампе. Потому зимние ночи были длинными, пугающими завывающей вьюгой за окном, настораживающие холодной тишиной в темной избе.

 

Чтоб не озябнуть, детей укладывали спать на полатях. Тепло от русской печи держалось до рассвета. С наступлением дня отец, как правило, растапливал печь. Нас к тому времени было четверо. Старший брат Анатолий и две сестры: Тая и Нина.

Милые мои сестры!

Они обожали меня. Играли со мной, как с куклой. Называли «цыганенком». Вероятно, из-за темных кудряшек и синющих, как чернила, юрких глазенок. К тому же, был пухленьким, как поросенок. До трех лет с их рук не сходил. Они служили мне и барашками, и лошадками, и козой-дерезой, которая из сахарного песка на сковороде жарила сосательные петушки-гребешки.

 

Вообще, баловали, как умели. За что от родителей получали тумаки. А младенчик, в реве обласканный, переходил от сестер к отцу или матери на колени. Старший брат был лет на восемь старше меня. Потому снисходительно улыбаясь в подобных ситуациях-раздорах, надевал фуфайку и уходил в сени. Там у него была любимая собака по кличке Клык. Ее-то он и дрессировал. Вернее, готовил к охоте.

 

Той злополучной ночью, в час, когда родители заснули, мои милые сестрички решили постращать трехлетнего мальца.

 

Дело было под Рождество. Брат в полночь ушел христославить. Я тоже собрался, но сестры категорически запретили выходить ночью из избы. К тому же зимней одежды не было.

Справиться с набалованным мальцом было трудновато. Родителей будить остерегались. Вот и придумали каверзу.

 

Средняя, Таисия, вдруг ойкнула шепотком, палец приставила к моим губам. Старшая, Нина, в это время змеей зашипела. Тая в таинстве изрекла:

 

– Видишь, глаз сатанинский вынырнул из-под печи?

– Где?

– Тута, – раздалось в кромешной тишине и зажужжало вместе с лучом света.

– Гьяазз… – только и мог произнести перепуганный малыш.

 

После того случая две недели молчал. И святой водой отпаивали, и к батюшке в район возили, и молитву за здравие читали. Ничего не помогало. Молчал и искал глаз. Тот самый, что запретил мальчику христославить.

 

Спасло чудо. И этим чудом оказался обыкновенный фонарик-жучок, эффект свечения которого сестры втайне от родителей вновь продемонстрировали братцу. Благо, днем действие происходило. Шурик осмелился дотронуться до чудо-фонарика. Вскоре загреб его и, мастерски отжимая, отжужживал свет.

 

– Гьяяазз черта! – наконец произнес он в зимнем морозном дне и запомнил это неистовое чудо на всю оставшуюся жизнь.

 

Вроде бы, пустячок, а след оставил значимый. До сей поры недоброжелательно отношусь к темноте. Вероятно, опасаюсь «чертова гьяяаза». С кем не бывает?

 

Дом наш, если можно так назвать саманную клетуху жилой площадью не более двадцати квадратов, во всякое время был многолюден.

Помимо двоюродной сестры у нас часто оставались на ночлег и цыгане, и пришлые люди, и странники.

 

Одного из них, Елизария с седой бородой и усами, как у Деда Мороза, с длинными волосами, как у монаха, запомнил на всю жизнь.

Глаза его прозрачные, постоянно слезящиеся, в то же время сияющие, притягивали загадочностью, таинственностью, простотой, ясностью.

 

Бывало, посмотрит внимательно, улыбнется, хитро прищурит свои зазеркаленные очи и тихим баском произнесет:

 

– Шурик, поди-ка сюда, послушай, чего мне взбрело ныне поутру.

 

Я, как завороженный кролик, всякий раз мигом прыг к нему на колени. Странник – так называли его родители – нежно, теплой ладонью потеребит кудряшки и сказки начнет сказывать.

Говорил он тихо, степенно. И мороз по коже иногда пробегал от его бархатистого, басистого голоса.

 

Лет пять было тогда. Случайно в сенях подслушал разговор родителей. Оказалось, вроде, дед Елизарий в странники ушел из церкви. Батюшкой когда-то служил. Советской власти не понравилось его поведение. Они его к десяти годам тюрьмы приговорили. Он сумел обхитрить нерадивых. Переименовался в Елизария и пошел по миру побирушничать. То там переночует, то в другое село уйдет. И так, поговаривали, весь мир пешим протопал. И в Лаврах бывал. И в Израилях.

К гробу Господнему губами прикасался. Почтенным был старик. И люди его властям не выдавали. Берегли. Прятали.

 

Бывало, и денюшкой благословляли. Сам-то он был простей птицы небесной. Всё из котомки вытащит, и сладости даже, и ребятишек угостит.

 

Деда Елизария мы встречали с радостью, а провожали с грустью. Потому как в году раз или два посещал нашу семью. Его сказки про тайны небесные, про клады чудесные оставили большой след в моем сердце.

 

В последний раз гуторили мы с дедом Елизарием весенним погожим вечером в нашем яблоневом саду.

 

Тогда мне шел одиннадцатый год. Вечер был сказочным. Небо свинцовое, мерцающие звезды и луна круглая, ясная. Сад пахучий, в цветении нарядном. И мы на скамеечке прямо под луной, красавицей небесной.

 

Тогда-то странник и посвятил меня в тайны нашего рода. И открыл до того времени неизвестные мне загадки. И про дедов моих, и прадедов, с которыми он не только знался, но и в дружбе состоял.

 

Оказывается, предки мои были очень богатыми людьми. Новая власть их разорила. Всё дочиста отняла: и конезавод, и сахарный, и сады гектарные, и дом огромный. Теперь, вроде, там начальная школа, в которой я и учился до прошлого года. А дед с бабкой так в землянке и доживали век свой. Но это было до моего рождения.

 

Самое главное, о чем поведал дед Елизарий: будто на роду писано мне возвернуть те богатства. Будто мне наречено свыше. И найду, по его сказаниям, те сокровища в далеких чужих краях, пока не ведомых, но предначертанных Богом.

 

– Клад свой не упусти, – заключил в конце беседы дед Елизарий, – ищи и не сдавайся. Главное, веруй, не отступай. На пути твоем множество соблазнов встретишь. Испытание тебе такое отпущено. Ужо там всё от твоей воли будет зависеть. Помни, Сатана не на всё время пришел в нашу обитель. Время его коротко. Хотя, много делов натворит еще. Но ты держись особнячком, не встревай в кровавые бои, проходи мимо дьявольских сетей, не лезь напролом, остерегайся рогатого. Не плыви по поверхности, в глубине ищи. Неустанно трудись и береги сердце свое от нечистого духа. Дух Святой поведет тебя по верному пути к твоему кладу.

 

– Где ж этот клад расчудесный? В земле ли, на Небесах, либо в воде упрятан?

– На берегах лучистых.

 

На том и окончилась беседа. Поутру дед Елизарий , как обычно, забрал пустую котомку, помолился и тихо, не прощаясь ни с кем, вышел из избы. Я-то не спал, пронаблюдал его исчезновение. Хотя, тогда и в голову не приходило, что вижу старца в последний раз.

Про клад помню до сих пор. И о нем разговор особый. Потому как в действительности я искал его все прожитые доселе дни.

 

Отрочество. Переломный возраст.

 

Как ни крути, а истинно глаголют в народе про воспитание детей. Мол, оно начинается с пеленок. Когда младенец лежит поперек кровати. И даже ранее – в утробе матери. Потому-то нынешние умы напридумывали множество методик по улучшению генофонда. Комплексы физических упражнений, рекомендации психологов, роды в воде и так далее, и тому подобное.

 

В деревнях по-прежнему рожают древним способом, случается – и без стерильных палат, прямо в избах.

Однако в плане улучшения сдвигов не видать. Пьяных, накуренных, обколотых всё больше и больше на улицах городов, под заборами в селениях. Прямо беда какая-то! Может, наследие после семидесятилетнего безбожья?

Может, и впрямь жнем посевы?

 

Мало-мальски мыслящий человек, живущий в двух столетиях, непременно задумывался над этими вопросами. В душах ли, в сознании, в атмосфере ли, но происходят изменения глобального уровня. То, что десятилетий два-три назад ценилось, ставилось во главу угла, в сегодняшнем дне не только бесценно, но и постыдно. К примеру, дружба, любовь, порядочность. Вместо них – деньги, свободные отношения, хитрость либо обман.

 

Природа не выдерживает людских катаклизмов, восстает против неистовости. Бунтует. Оттого – аномальные явления, начиная от несусветной жары, ливней, наводнений, кончая извержением вулканов, землетрясениями.

 

Нет, я радуюсь прогрессу, пытаюсь, как говорится, шагать в ногу или прикоснуться, следовать, приобретать навыки. Конечно же, с высоты сегодняшнего полета, тех колоссальных изменений, что произошли на всей планете, трудно себе представить середину шестидесятых прошлого столетия. И то селение, в которое именно в те дни провели электричество, радио. И того подростка, который искал клад на песчаных берегах рек и озер в округе.

 

Усилия оказались напрасны, но вера не оставляла юношу. Так велико было то ли внушение, то ли убежденность, пришедшие от уважаемого старца.

 

К шестнадцати годам, после окончания школы, когда появилась возможность вырваться за пределы исследованного, юноша, не раздумывая, отправился на поиски в большой город, областной центр. И повод нашелся – поступил в педагогический институт. Целых два курса чуть не окончил. Каким образом оборвалось обучение, до сих пор не ясно. Видимо, в поисках обещанного клада театральная студия возымела больше шансов. Хваткий паренек уцепился за неё, как утопающий за соломинку. Одно но…

 

С того самого момента в сердце что-то екнуло, в сознание кто-то посеял ложь. Он скрыл от родных неожиданные перемены в своей судьбе. Скрывал долго – года два. Потому что знал, с какой скорбью и болями воспримут набожные родственники столь нежданные перемены! Однако уверен был в правильности своих решений. Потому как впереди открывалась невероятная возможность в плане поисков заветного клада.

 

День признания, покаяния – особый день.

 

Солнечным выдался. Хотя, и пыльным. Ветер куролесил в загородной степной зоне, воронками вздымал пыль прямо на стоянке, где оказались мать с сыном. Ловили попутку. Сын провожал гостившую у него три дня мать.

Наконец остановилась полуторка. Пока пассажиры неуклюже взбирались в кузов, сын вдруг со слезами на глазах поведал матери:

 

– Мам, я всё время вас обманывал. Я не буду учителем. Я на артиста выучился. Меня зачислили в труппу областного театра.

 

Мать так и села на мешок с гостинцами. Батоны, баранки, бублики, пряники и селедка точно уж изрядно помялись.

Но до них уже не было никому дела. Даже в ум не пришло. Такое событие!

 

– Как же отцу-то сказать? – только и могла вымолвить пораженная до невменяемости деревенская женщина.

 

– Честно поведай. Освободи меня ото лжи, ради Бога!

 

Последнее немного привело в чувство мать. Она неловко пожала плечами, попыталась улыбнуться:

 

– И то, правда, сынок, с Богом-то оно вернее. Ты уж про то не забудь. Возрос, однако. Прямо, видный мужик…

 

– Мам, я вас всех по-прежнему люблю. Приеду к осени. С отцом крышу перекроем. Толян пишет со службы?

– Калякает.

 

Тут только вспомнила про гостинцы:

 

– Батюшки мои! Булки все перемяла с испугу!

– Мам, через неделю приволоку втрое.

– Господи, спаси и сохрани!

 

Каким-то чудом содержимое примялось, потеряло изначальную пышность, но осталось целехоньким.

Так что, усаживая мать в кузов, маленько успокоился.

 

Спрыгнув с полуторки, не выдержал. Как младенец, навзрыд заревел. Не только мать, но и пассажиры перепугались. Подумали, наверное, – ушибся.

 

Тогда никто, в том числе и я, не поняли, что рыданья мои были не что иное, как прощание с детством, с юностью.

 

Взрослая жизнь.

 

И не простая, обыденная, а творческая, театральная. Тут один день порой всю жизнь перевернет наизнанку. А то и исковеркает на все оставшиеся годы. Дни провинциального театра почти ничем не отличаются от столичных. Разве что, интриги помельче в первом варианте, ну, и с творчеством случается нередко напряженка. Нет, о творчестве и там, и там взахлеб часами могут толковать. На деле, правда, не всегда получается. Талантливых людей в провинции хоть отбавляй. Не всегда эти дары реализуются успешно. Причин масса. Если их расписывать, то, пожалуй, каждый день в объемный роман уместится. Всё зависит от личности. Их тоже немало в провинции. Но, как правило, либо они конфликтуют с руководством, либо с коллективом. Чего греха таить, серостей в нашем ремесле гораздо больше. А они – ох, как изворотливы! И вся мишура, мусор на берег выплывает из того океана. Достаточно трудно удержаться в лодке молодому актеру, имеющему дар свыше и не умеющему плавать в мутной воде. Тут и твердость характера требуется, и ясность преследуемых целей, и трезвость ума, и много чего, чтоб не утонуть в луже интриг. А уж научиться проплывать мимо, изобрести в фантазиях свою ладью и не впускать в нее «всяк входящего», а только единомышленников, тут требуется немалый жизненный и творческий опыт. Хотя, случалось, вчерашние единомышленники вмиг оказывались в лодках неприятелей и действовали не по законам совести.

Главное, научиться соизмерять, отделять плевела от зерен, не путать творческие отношения с бытовыми привязанностями или неприятиями.

В целом, когда актер поймет это, он сможет самостоятельно и даже обособленно выживать в любом коллективе, не растрачивая эмоции по пустякам. Инструмент-то актера – он сам, его мысли, движения, эмоции, его мировоззрение и так далее. Но это удается не сразу. Я, во всяком случае, поначалу не справлялся с обрушившимся ураганом хитросплетений. Слишком велики были эмоции. К тому же доверчивость, наивность деревенская. Потому, видимо, свой клад искал, меняя ежегодно города и театры. Бывало, и три месяца не прослужу на одном месте. Чуть в трагедию не обернулась эдакая карусель. Один директор прямо заявил:

 

– Что это, трудовая исписана, как роман театральный?

– Булгаковские мотивы, – пробурчал я насмешливо.

– Ясно-с. Вот и сыграете у нас Мастера в «Маргарите».

 

Благо, шли девяностые. Булгаков был в моде на театральной провинции.

Сыграл. Удачно.

Но к концу года драпу дал из провинциального городка. Правда, из-за бытовых неурядиц.

Про клад, конечно, не забывал.

 

И вот однажды…

Случилось это в те же девяностые. Мы с семьей отправились в путешествие по «Золотому кольцу». К тому времени у нас родилось двое детей. В Суздале, выйдя из Храма, я нечаянно споткнулся. Не упал. Но обнаружил, как ветер метет крупные купюры прямо мне под ноги. Не раздумывая, стал ловить. Наловил изрядно… не помню, сколько. На машинку печатную «Москва» хватило. Из своих заработанных ни за что б не приобрел. Думалось, это и есть мой клад. Писать-то я продолжал. Авторучкой шариковой чиркал. А тут мечта сбылась нежданно-негаданно. Деда Елизария помянул добрым словом. Как ни странно, и о кладе перестал думки думать. Сбылось же!

Ох, как я ошибался тогда!

 

Была огромная Страна. Театров много. Границ не существовало, виз тоже. В семидесятые я и предположить не мог, что оказавшись в горном альпийском крае, после девяностых останусь за границей моей Родины.

 

Благо, новая Родина приняла меня с распростертыми объятьями. Хороший театр. Один из лучших в бывшем Союзе. Очаровательная природа: горы, долины, водопады, ущелья, реки, озера. Приветливый, гостеприимный народ. Все сопутствовало счастливым будням. Дети росли. Жена, моя верная помощница, из учителей перешла на службу в театр, устроили ее помощником главного режиссера. Все складывалось как нельзя лучше. К тому же издаваться начал. Так и осел в родном мне городе Фрунзе, ныне Бишкеке.

 

Сейчас август. Дело близится к ночи. Выхожу во двор. Обнаруживаю свинцовый купол небесный. На нем мерцающие звезды.

И красавицу, круглую луну, будто прячущуюся от меня за грядой виноградных лоз.

 

Вспомнился вновь дед Елизарий, яблоневый сад из далеких послевоенных и тот же небесный пейзаж.

Странно, к чему бы это?

 

Всё очень просто. Вчера разъехались дети, внуки. Их теперь у нас в общей сложности семеро. В точности, как козлят из доброй сказки. Целый месяц гостили у предков, в двухэтажном комфортном особняке с садом и прочими удобствами.

 

Весело было. Домашние спектакли, концерты, творческие споры, беседы допоздна. Каждый из них – личность, неповторимая. Это ли не обещанный мне клад?!