НА БАЛКОНЕ

 

Мужчина сидел на балконе своей комнаты в санатории. Уже наступил вечер и солнце скрылось за стеной сосен, которые со всех сторон обступили трёхэтажный корпус. Но слишком близко всё же не подходили. Судя по внимательному взгляду, брошенному мужчиной к подножиям сосен а потом последовательно – в основание первого этажа, он мысленно одобрил замысел неведомых строителей, которые ещё в отдалённые времена изначальной закладки этого корпуса, когда лес был совсем другим – более молодым и беспорядочным, прозорливо озаботились, чтобы в будущем (как раз наступившем), когда деревья разрастутся и войдут в положенную им силу, они всё равно не подступали бы слишком близко к зданию, залезая в окна своими, на удивление живыми, ветками.

Тут мужчина услыхал, как в комнате закипел чайник. Поднявшись с креслица, на котором сидел, он быстро ушёл куда-то внутрь. Хотя балконная дверь и оставалась открытой, разглядеть происходящее в комнате было совершенно невозможно. Однако, не прошло и десяти минут, как мужчина снова показался на балконе. Он вышел, неся в одной руке большую чашку с чаем, а в другой – шоколадный батончик, на жёлто-синей пластиковой обёртке которого выделялась кричащая надпись белым: PIC-NIC! Причём, той же самой рукой, в которой была и чашка с чаем, он неудобно прижимал к своему боку сложенную вчетверо газету. Теперь ему предстояло решить проблему: надёжно поставить чашку, и при этом не дать упасть газете из-под мышки. Но, по уверенным и спокойным движениям мужчины было видно, что такая задача для него не в новинку и он легко со всем справится. Так и вышло: ещё крепче прижав к телу газету, он надёжно утвердил на, неровных надо сказать, перилах чашку с чаем и только тогда, переложив в освободившуюся руку батончик, этой же рукой взял газету. После всех манипуляций, занявших от силы полминуты, мужчина тяжело опустился в своё кресло, которое видимо даже не успело остыть в его краткое отсутствие.

Теперь, крепко сидя в кресле, он протянул руку за чашкой, осторожно взял её с перил, аккуратно поднёс ко рту и сделал первый совсем крохотный глоток: по-видимому ещё слишком горячего чая. Затем так же осторожно водрузил её обратно, придирчиво проследив – крепко ли встала – и начал сдирать с батончика цветную обёртку – газета тем временем уже лежала на полу, словно проделав с ней первый, выдающийся в своей сложности, эквилибристический этюд, мужчина потерял к ней всякий интерес. Но нет: справившись с обёрткой батончика и освободив для себя примерно треть его неровного шоколадного стержня, мужчина поднял газету, развернул её со вкусом (причём, нетронутой пока батончик каким-то неведомым образом оказался надёжно пристроенным на перилах – рядом с чашкой), и прямо с первой страницы углубился в чтение, от которого, судя по едва уловимым движениям губ, бровей, да ещё, пожалуй, покатых своих плеч, ожидал получить немалое удовольствие. Минуты через две, уже не отрываясь от чтения, он протянул руку к перилам, взял оттуда батончик, поднёс его ко рту и откусил приличный кусок. Активно начал жевать, видимо довольно вязкую массу. Положил батончик на место. Взял чашку. Отхлебнул уже побольше чая. После чего всё же отвлёкся на мгновение от газеты, чтобы осознанно вернуть чашку на прежний её перильный постамент. И перевернул газету на следующую страницу.

В этот момент из темноты комнаты на балкон вышла женщина. Издалека она выглядела довольно привлекательной: с длинными светлыми волосами и хорошо развитой грудью, которая явственно угадывалась под небрежно запахнутым халатиком. Вот только волосы эти пребывали в некотором беспорядке, да и вообще во всей позе её: расслабленно поникшей голове, опущенных плечах и руках, повисших вдоль тела, ощущалась то ли огромная усталость, то ли и вовсе – обречённость. Если бы не поздний вечерний час, можно было бы обеспокоенно предположить, что она только-только пробудилась от какого-то тягостного сна, не желающего никак отпускать её от себя.

Женщина перешагнула порог комнаты и подошла к перилам балкона, видимо собираясь опереться на них локтями, потом положить подбородок на подставленные и обхватывающие щёки ладони, и направить невидящий свой взор в лес, слегка, но явственно шумящий своими отдохновенно покачивающимися хвоистыми лапами в каких-нибудь десяти метрах от её лица. Однако, эти её намерения так намерениями и остались. Не успела она сделать даже шага к балконным перилам, как мужчина, по-прежнему не отрывая глаз от газеты, предостерегающе поднял вверх указательный палец и что-то коротко проговорил в её сторону. Женщина вздрогнула и испуганно поглядела на чашку, балансирующую на перилах. Правда выглядела чашка вполне уверенно. Видимо ей просто была неведома только что миновавшая опасность, а потому тончайшие завитки пара поднимались с поверхности чая столь же равнодушно и бестрепетно как и в самом начале.

Тогда женщина, видимо поняв, что ей не удастся побыть наедине с шумящим из надвигающейся темноты лесом, повернулась к мужчине, чуть наклонилась, будто пытаясь заглянуть ему в глаза, и о чем-то спросила его. Мужчина отрицательно покачал головой, снова взял с перил лежащий там батончик, откусил кусочек, явно меньший, чем в первый раз, и, уже жуя и перелистывая третий раз газету, предложил PIC-NIC женщине. Она энергично замотала головой, но он этого не видел и продолжал держать шоколадку протянутую в её направлении. Подержал немного, и снова положил на перила. Взял чай. Сделал изрядный глоток. Поставил. Женщина снова обратилась к нему, очевидно с тем же самым вопросом или предложением, потому что просительное выражение её лица сделалось более явным, и говорила она дольше, словно вспомнила ещё какие-то доводы, упущенные ею при первой попытке. На сей раз мужчина, отвечая, всё-таки поднял голову. Может быть именно необходимость говорить с задранной головой вызвала его раздражение, но те несколько фраз, которые он произнес, можно было сосчитать потому, как решительно и резко отрубал он каждую свою тираду недовольным и отчётливым жестом правой руки. Женщина покачала головой, вздохнула и направилась обратно в комнату. Правда на пороге она обернулась и что-то снова спросила у мужчины. Видимо делая последнюю слабую попытку. Но он только раздражённо махнул в её сторону рукой. И, словно повинуясь этому совершенно недвусмысленному жесту, она сделала ещё шаг и исчезла в чёрном провале балконной двери.

Однако, почти сразу же в комнате вспыхнул свет, открывая для обозрения всю её нехитрую внутренность. Причём, в первую очередь стала видна большая и неприбранная двуспальная кровать, на которую, после того, как зажёгся свет, со всего размаху бросилась женщина. Бросилась и сразу же зарылась лицом в подушку. Упала, подобрав повыше плечи, так что стали заметны вздрагивающие под халатом лопатки. Халат при падении довольно высоко задрался, оголяя почти целиком ноги, оказавшиеся, надо отметить, вполне стройными, с гладкой, ухоженной кожей, которую слегка портили несколько венозных прожилок почти прямо на икрах.

Комната, в которой оказалась женщина, была такой маленькой, что кровать занимала почти всё видимое пространство. Слева от кровати приютился туалетный столик заваленный вперемешку магнитофонными кассетами, сосновыми шишками и какой-то парфюмерией. Причём, зеркала над столиком не было, что заставляло взгляд тупо упираться в стену, где оно должно было висеть, и оттолкнувшись от этой стены, снова падать на кровать, где поза, зарывшейся в подушку женщины, почему-то начинала казаться излишне нарочитой и чуть ли не демонстративной. Возможно и сама женщина каким-то образом ощутила эту нарочитость в своих вздрагивающих плечах, в некрасиво вывернутых наружу пятках, потому что вдруг поднялась, вначале на колени, упираясь руками в матрац, а потом, двигаясь назад, и вовсе слезла с постели. Выпрямилась. Глянула быстро сквозь окно, туда, где на балконе упорно продолжал сидеть в своём кресле мужчина. Продолжал сидеть, хотя его прочитанная газета же валялась на полу, хотя пустая чашка перекочевала с перил на пол, рядом с газетой, хотя даже обёртку от шоколада унесло ветром в лес. В лес, который, по мере того, как сгущалась вокруг ночная темнота, придвигался к балкону всё ближе и всё увереннее. И молчаливое его наблюдение за происходящим здесь, на балконе казалось почему-то всё менее и менее дружелюбным.

 

 

---------------

 

 

НА БАЛКОНЕ -2

 

Мужчина сидел на балконе своей комнаты в санатории. Он расположился здесь с максимально возможным для сложившихся обстоятельств удобством. В его распоряжении было раскладное кресло-шезлонг, пусть и маловатое для крупного мужского тела. На перилах, казалось бы опасно, тем не менее вполне надёжно дымилась огромная чашка с какао. На полу, немного сбоку от кресла удобно расположилась тарелка с горой свежеиспечённых гренок, обложенных по краю ломтиками тонко нарезанной копчёной колбасы. Был ещё и радиоприёмник, пристроившийся в углу подоконника и настроенный на станцию, специализирующуюся по классической музыке. Передавали «Юпитера», и по лицу мужчины можно было понять, что он вполне доволен.

Можно задаться вопросом: а чем всё-таки был так доволен мужчина, сидящий в раскладном кресле-шезлонге на просторном балконе, откуда можно было наблюдать густой сосновый лес, расположившийся в непосредственной близости от санаторского корпуса? Ему нравился Моцарт? А может он был большой любитель какао с гренками? Или ему нравилась книга, которую он читал, раскрыв её на коленях так, что разглядеть название было невозможно?

Но вопрос повис в воздухе, потому что мужчина вдруг оторвал взгляд от книги и внимательно прислушался к чему-то. Покачал головой, что выглядело довольно озабоченно. Прислушался снова, и положив книгу на пол, кряхтя вылез из своего кресла, чтобы подойти к закрытой балконной двери. Обеими руками подёргал металлическую швабру, просунутую сквозь дверную ручку и надёжно укреплённую вбитой в стену железной скобой. Швабра держалась крепко и даже не шелохнулась. Тогда мужчина сложил руки раструбом вокруг глаз и прислонился ими к стеклу, стараясь таким образом разглядеть что творится в комнате…

И почти сразу же в страхе отскочил, чуть не спихнув с перил чашку с какао, потому что женщина из комнаты бросилась на балконную дверь всей тяжестью своего тела, так что стекло аж загудело, казалось на весь лес, низким и чистым баритоном. Прежде, чем она снова исчезла в глубине комнаты, можно было успеть увидеть, несмотря даже на дикую ярость, совершенно исказившую её лицо, что это довольно привлекательная, а может и красивая, женщина. Напряжённая, изломанная поза, на мгновение мелькнувшая в проёме балконной двери не могла скрыть стройности и изящества самой фигуры, эту позу принявшей. Бросились в глаза так же и волосы – светлые и длинные, но сейчас разметавшиеся по лицу, которое, как показалось за это краткое мгновение, пылало отчаянием и гневом. Ей не потребовалось много времени, чтобы разбежаться из глубины комнаты, потому что новый удар потряс балконную дверь, сталинитовое стекло которой, слегка прогнувшись, заиграло причудливыми радугами, преломляя заходившее за лес солнце. И тогда женщина принялась что есть силы молотить по двери кулаками, запрокидывая голову с разинутым ртом, из чего можно было догадаться, что она кричит, она воет, она вопит, пытаясь хотя бы этим воплем продраться сквозь надёжную немоту звукоизоляции.

Мужчина, хоть и отошёл от двери больше чем на шаг, стоял и смотрел на женщину. Что можно было увидеть в его взгляде? Любовь?.. Ожидание?.. Желание помочь хоть чем-нибудь?.. Он смотрел, и наверное сам не замечал, как качает сокрушённо головой, как шепчет что-то одними губами, как руки его машинально делают едва заметные, но вполне явственные движения. Такими движениями наверное можно было бы погладить по голове и, кто знает, успокоить беснующееся за прозрачной преградой существо.

Тем временем, женщина, видимо отбив об стекло кулаки и наверняка охрипнув, снова скрылась в глубине комнаты. Мужчина постоял ещё немного, но он не мог увидеть что делается сейчас внутри, и потому он, вздохнув устало, попытался было вернуться к тому занятию, за которым мы и застали его на этом балконе. Однако, какао его бесповоротно остыло, заледенев по всей поверхности омерзительно толстой пенкой, гренки вместе со «вспотевшей» холодным потом колбасой скукожились так, что при одной мысли о том, чтобы хоть надкусить их, к горлу подкатила унылая тошнота.

Правда «Юпитер» ещё играл, поэтому он поднял с пола свою книгу так, что на короткий миг оказалось возможным прочитать на её обложке: Дж.Д. Сэлинджер. «Над пропастью во ржи», поэтому он сел в своё кресло-шезлонг, яростно заскрипев всеми его бесчисленными пружинами, и потом заскрипел ими ещё сильнее, устраиваясь с максимальным, насколько это было возможно в сложившихся обстоятельствах, удобством, готовясь провести здесь ещё и эту ночь…

 

 

----------------

 

 

НА БАЛКОНЕ - 3

 

С жестяного карниза нещадно капало, да и в воздухе повсюду висела, парила снижалась, падала мельчайшая водяная пыль. Но всё равно могло показаться, что на балконе лучше, чем в комнате, где было душно и всё пропахло пищей и потом, а ещё немного парфюмерией и дезинфекцией. И, несмотря на плотно задраенные окна и балконную дверь, всё равно – ещё и сыростью. Поэтому мужчина сидел именно на балконе. Чтобы не замечать сырого осеннего холода мужчина натянул на себя сразу два свитера, зелёный – его сбившийся воротник охватывал мужчине его шею – и серый, он был надет сверху и именно из-под него можно было увидеть кончики рукавов и воротник зелёного. На ногах были надеты шерстяные штаны с начёсом и толстые пуховые носки. Ну и конечно на голову мужчина нахлобучил себе какую-то удивительную клетчатую кепку с помпоном, как у клоунов.

Маленькое креслице, в котором он сидел, было металлическим и раскладывалось на манер шезлонга, однако, матерчатое сиденье кресла и спинка ещё за ночь настолько основательно пропитались влагой, что никакая многослойная одежда не могла добавить мужчине комфорта, когда он садился в него. Он хорошо чувствовал своей спиной и ягодицами пробирающий их сырой холод. Он знал, что это может повредить его почкам, и уж конечно наверняка заставит чёртов радикулит отыграться по полной программе, но продолжал упорно сидеть, и постепенно материя согрелась теплом его тела так, что можно было уже не замечать: хорошо сидится или не очень. Слегка втянув голову в плечи, мужчина смотрел и смотрел поверх балконных перил на лес, обступающий санаторий со всех сторон. По крайней мере, там, где располагался его балкон, ничего кроме леса увидеть было нельзя. Леса и дождя, падающего и падающего на лес. Мужчина хорошо помнил, каким холодным дождь бывает осенью. И когда такой холодный дождь долго падает на лес, то лес как будто замирает. Не двигается и ждёт, затаившись. И не мешает дождю. И не пытается сопротивляться. Позволяет бесчисленным холодным дождевым каплям свободно сбегать по ветвям, по стволу, по иглам сосен и мокрым листьям берёз и осин. Безучастно следит, как эти капли замирают на кратчайшие мгновения, и тут же срываются вниз, капая, сыплясь, попадая на землю, и без того уже пропитавшуюся небесной водой до самых краёв (если бы у земли конечно были какие-нибудь края). Это единственная мудрая политика под дождём. Не только лес, но и человек, застигнутый посреди бескрайней степи, когда торопиться и бежать совершенно бесполезно, останавливается, втягивает поглубже голову в плечи, опускает руки свои по краям тела и позволяет дождю поливать его. Не пытаясь даже защититься, стряхнуть чего доброго воду с одежды, а иногда не давая себе труда сдуть или слизнуть сбегающие по носу и губам бесчисленные капли. Нужно просто дождаться пока дождь закончится. И вот тогда лес (и человек) вздохнёт облегчённо, зашевелится, встряхнёт раз, другой, третий ветками, сбрасывая с них потоки забытой дождём лишней воды, и она зашелестит вместе с лесом, постепенно затихая и затихая, пока не станет слышно чмоканье каждой отдельно упавшей капли.

Это наверное ещё будет… когда-то… может быть и скоро… Но пока под дождём лес привычно замер, давая возможность и мужчине на балконе замереть в его нелёгкой, но правильной для подобных обстоятельств, позе. Он сидел и дышал воздухом. Воздухом дождливой осени. В лесу. На балконе санатория.

Сидел он, однако, повернувшись спиной к стеклянной балконной двери, а потому не мог видеть, что в комнате позади него именно в этот момент зажёгся свет. Три яркие лампочки под потолком, не прикрытые никаким абажуром, разом вспыхнули, когда женщина, сразу же ставшая отчётливо видной внутри комнаты, повернула большой чёрный выключатель на стене. Лампы без абажура дают свет очень резкий и довольно неприятный. Может быть поэтому женщина в первый момент своего появления, произвела впечатление почти отталкивающее. Волосы – почти бесцветные – были непричесанны и свисали как неживые. На лицо сразу же легли (а может всегда там были) глубокие, злые тени, отчего показалось, что она неестественно худа, словно бы истощена чем-то долгим и безуспешным. Одежду женщины составлял халат, который видимо пытались просунуть под уже завязанный пояс, но не слишком-то удачно, отчего задравшаяся левая пола халата выставляла напоказ ногу – не худую, но покрытую синеватыми прожилками и узелками варикоза.

Включив свет, женщина подошла к большой, занимавшей почти всё видимое через окно пространство номера, неприбранной двуспальной кровати и бухнулась на неё довольно неуклюже.. Потом медленно, не глядя, пошарила рукой на туалетном столике, откуда беззвучно посыпались на пол какие-то бутыльки, и наткнулась на довольно объёмистую книгу. Книгу женщина, не обратив никакого внимания на падение бутылочек, притащила к себе, и, повернувшись на бок, боком же принялась за чтение.

Дождь на улице как будто начал стихать, но мужчина то ли не заметил этого, то ли ему было не до дождя. Он ни на сантиметр не изменил своей позы, прежним оставалось и выражение его лица, лишённое эмоций и смотревшее в лес, но неизвестно – видевшее ли там хоть что-нибудь.

Женщина, тем временем, поёрзала, устраиваясь поудобнее, перевернула, почти нехотя, страницу и, наконец, тоже застыла, уставив прямой свой взор в испещрённые строчками страницы. За всё это время она ни разу не взглянула в сторону балкона, где неясно громоздилась на фоне леса освещённая из окна фигура сидящего мужчины.

Не обернулся и он, хотя уже стемнело и нельзя было не заметить что ближайшие к нему деревья выхвачены из всё сильнее сгущающейся темноты электрическим светом, который, и мужчина знал это, мог литься только из тех окон, к которым он так упорно и так безнадёжно обращал свою столь сгорбленную зачем-то спину.