Каждый шаг поднимал пыль со ступеней подъезда, слегка шевелил

бумажки. Я брел домой, с трудом поднимаясь по ступенькам, почти

физически ощущая, что руки растянуты и болтаются где-то в районе колен,

как у орангутанга. В них болтался пакет с продуктами, задевая ногу. Резкая

боль возникала при каждом движении коленом. Она все больше застилала

темнотой глаза. Через силу я поднялся на лестничный пролет и тут же

рухнул на первую ступеньку следующего. Глубоко дыша, возвращал ясность

картинки и представлял: «Вот, поднимусь домой, а там мне рады.

Улыбаются, ждут». Раньше хотел чувствовать необходимость, значимость

для семьи, что пришел на свое место, а не чье-то чужое. Что другой будет

здесь лишним: лишь объектом высказываний, проговаривания новостей,

жалоб на неприятности. На работе - полный завал, а дома - забота, тепло и

понимание. А сейчас… хотя бы радовались. В окне напротив солнце

заливало мир теплым, мягким светом, бегали дети с радостными криками,

машины неторопливо, будто торжественно шуршали мимо. Форточка

хлопала от ветра, приносившего лай и взвизги.

«Забываю день… - осознал я, бесцельно щупая карманы. – Вот всегда.

Дату помню… В накладных ведь расписываюсь… а день недели забываю.

Да-а… завтра опять машина… - вздохнул, запустив пятерню в волосы. -

Кубов двадцать… Домой прийти… поспать - самое то».

Серый с черными точками кот спустился по лестнице, галантно отряхивая

лапы от пыли. Уселся рядом и облизал усы. Слабо мявкнув, поднырнул под

локоть, лежащий на колене, и стал тереться об него, выгибая спину и

тихонько урча.

- Что, скотинка? Бедненький… Домой не пускают?.. – сквозь улыбку

спросил я. Непаршивый вроде, гнид не видно. С опаской решил погладить.

Кот обрадовано стал подталкивать руку вверх и тыкаться теплым ухом в

штанину. «Жале-е-ешь? Жрать! Ты мне жра-а-ать дай! Жра-а-ать!» -

мяучил он.

- Или пускают… А есть нечего… Пока не сготовишь… Вот и ходишь, –

приговаривал я, почесывая ему за ухом. Кот, полуприкрыв глаза, выгибался

и урчал от удовольствия, лишь взмявкивая изредка: «А жра-а-ать-то

будем?». Тополиный пух, заносимый ветром через форточку, разлетался по

подъезду и хрупко парил в воздухе. Уютно - кот урчит, пух висит, ноги

отходят, дышать легче.

Глухо завибрировал телефон, кот вздрогнул и отпрыгнул вверх на

ступеньку. Зашипел, сморщив морду. Из куртки донеслось:

- А я иду такая вся - Dolce&Gobana…

Я скривился: «Когда ж сменю её…», нашарил трубку в кармане и ответил:

- Иду уже…На работе. Ты удивишься… работал. Что?.. Ай, да ну тебя, - и

сбросил звонок. Огляделся по сторонам: лестничные пролеты, пыль, окурки,

бумажки, летящий мимо пух, гомон из форточки, ядовито-зеленая краска на

стенах, мутные, пыльные стекла в окнах, гнутые, покрытые серебрянкой

перила. Кота не было. Никого не было…

- Была душа… Спугнула!

Я сокрушенно покачал головой, постукивая телефоном по колену. Тупо

сидел на ступеньке, рассматривая стену напротив: краска в мелких

трещинах, известку нанесли неровно. В углу была щель, закрытая

паутиной. На её тонких нитях хлопьями оседала пыль, и висела мертвая

муха. Наверно, там жил паук. По утрам он просыпался…

- А я иду такая вся - Dolce&Gobana… - взвился телефон в кармане и

вздрогнул весь подъезд. Я, посмотрев на номер, ответил:

- Да, здрав… Разгрузили кубов двадцать… Задержались, но немножко, на

полчасика. Успеем, думается… До завтра.

«Вот, и начальник позвонил…Можно и домой…» - подумал, крутя телефон в

руке. Усталым движением засунул его в карман. Оттолкнувшись от стены

локтем, с трудом встал на затекшие ноги. Потянулся. Э-э-эх! До темноты в

глазах.

- А я иду такая вся - Dolce&Gobana…

«Черт возьми, куда ж я его дел?»- подумал, роясь в карманах.

- Здесь, я здесь… Что ж за...

Сбросил. Жена. Только жизнь сказкой показалась…

Взяв чуть звякнувший пакет с продуктами, пошел домой, поднимая пыль со

ступенек, распугивая пух в воздухе. «Зайду, разденусь, - представлял я. -

Пройду, а там жена с ребенком на руках. Оба улыбаются, радуются. Обниму

их и пойду ужинать. Борщом, например, из говядины и свежей капусты со

сметаной. Жена тарелку поставит, а сама смотреть будет, и новости

рассказывать, или меня расспрашивать. Тихо, уютно, спокойно, мирно».

Входная дверь во что-то упиралась и не открывалась достаточно, чтобы

пройти. Просунув голову, понял, что детская коляска, задевая колесом

трюмо, не пускала меня домой. Запустив руку, я стал ее раскачивать, пока,

наконец, не сдвинул и не прошел внутрь. Тут же, обессиленный подъёмом и

борьбой, рухнул на табуретку. Больше всего хотелось забыть обо всем и

уснуть прямо здесь, сейчас.

Мимо шмелём пронеслась жена. В глубине квартиры залился криком

ребёнок. Голова откликнулась резкой болью. Казалось, стены вокруг начали

пульсировать и сдавливать. С трудом сдерживая ругательства, я стянул

обувь и прошел в комнату. Ребёнок стоял в детской кроватке, держась за

прутья, весь красный, в слезах, соплях, с топорщившимися мокрыми

волосиками, оттопыривал нижнюю губу и вопил. Я подхватил его, прижал к

себе, чтобы согреть. Стал покачивать. Не успокаивается. Голова

раскалывалась, руки ныли – хоть и маленький, но тяжелый. А он всем

телом отталкивается, ножками упирается, извивается, орет. Что делать?

Игрушка! Схватил цветастый грузовичок. Показал. Не впечатлил. Даже не

примолк. Хорошо. А говорящая? Взял, потрогал, в рот сунул, обслюнявил,

выбросил. Завелся ещё пуще. Что тебе ещё? Сервант! Скорее назад. Там

рюмки, салатницы, тарелки, вазы. Они хрустальные и переливаются на

солнце. Беглый взгляд на кухонную дверь – движений нет. Кофту под

ребенком и ниже внезапно стало холодить. «Описался?!!» - спросил я.

«Тпру-у-у!!!» - весело ответил ребенок, обдав меня фонтаном брызг. Ну вот,

ещё одежду менять! Где ж ее взять?! Пошли мы в комнату – там все

разбросано. Попробуй найди здесь ползунки… я в нерешительности сел на

диван. Ребенок тут же заорал: «А-а-а!!!», я с досады и неожиданности

тоже: «А-а-а!!!». И вместе: «А-а-а!!!» Вот у жены получается его

переключить на что-нибудь – я же пробую, он на меня внимания не

обращает. Руки опускаются. Тем более с работы. Как в ватную стену

тыкаться. И у мамы получается. Ну конечно, они больше с ним общаются. А

я ж работать не перестану. Деньги откуда появляться будут? А если читать

книги умные, то пробовать же надо. А тут на работе коробок натаскаешься

и к вечеру не то, что играть с ним, как бы на ходу не уснуть. Жена так

устает за целый день с маленьким, что под вечер норовит сплавить его

кому-нибудь, приговаривая: «Ты мало времени проводишь с ребёнком!»

После работы-то…

- Сынок, давай я его возьму, - раздался за спиной теплый, ласковый голос

мамы.

Ребенок тут же замолчал, словно завороженный. Мягко улыбнувшись, она

взяла его на руки и стала рассматривать ворохи одежды, проговаривая, что

видит и как это называется. Я выдохнул: мама… Вот, как всегда, я об стенку

стучусь в поте лица, а они придут, сделают с улыбкой, и дальше пойдут. А

ты стоишь, как дурак, и больше ни стараться, ни даже пытаться не хочешь.

Будто по рукам надавали, а за что ты так и не понял. А все равно… Побрел в

свою комнату. Растекся по дивану, изучая глубину узоров на обоях. Провел

рукой по лицу, чувствуя шершавость ладони. Опустил руку ниже и

почувствовал что-то мокрое. Вспомнил: ребенок пописал, надо переодеться.

Но мысли, как тараканы, неожиданно появлялись и при включении

внимания без последствий и довольно шустро убегали.

В дверях появилась жена. Улыбнулась солнечно, как при первом

знакомстве, когда вместе шли километров пять. Тогда она все говорила,

говорила, а я лишь кивал да поддакивал. А вокруг солнце промеж золотых

стволов сосен грело мокрую, парную землю. Первая зелень толпилась около

тропинки. Вдали кучерявились елочки. А она все та же, только волосы стали

длинными, волнистыми, чуточку поплыла от беременности фигура и

утяжелилась грудь. Облизнула языком губы, убрала выбившуюся прядь

волос за ухо и устало спросила: «Где ребёнок?»

- С мамой, - все еще улыбаясь от воспоминаний, ответил я.

- Откуда? – она нахмурилась и села на диван рядом.

- Я отдал, - непонимающе качнул головой я.

Она похлопала по моему мокрому бедру, поморщилась: «Откуда она здесь?»

И в первый раз посмотрела мне в лицо.

- Видимо, следом за мной пришла, - хмыкнул я, располагаясь поудобней. –

У неё же есть ключ…

Поднялась, махнула волосами, собранными в хвост, шмыгнула носом и

пробормотала: «Вот и гадай теперь: за что мне выскажут…» и ушла из

комнаты.

Растечься по дивану. Чувствовать, как отходят руки, ноги начинают

расслабляться. А лучше вообще закрыть глаза. Но тогда отлично слышно,

что происходит в соседней комнате. Сначала прошуршали тихие мамины

шаги, звякнула задетая игрушка.

- …вы уходите… - еле слышно выдохнула жена.

- Бегу-бегу. Все спешу куда-то… В сад спешу.

- Вроде только пришли…

- Телефон забыла, голова дырявая. Вот забежать пришлось…

- Задержитесь на полчасика… Я бы пелёнки достирала. Обед бы сготовила…

- Так что ж мешает?

- Ребёнок мешает. Орет, за подол дергает.

- Двое взрослых с одним маленьким управиться не могут – третьего зовут.

Промеж собой договориться не могут. Плохо это… Ой-ё-ёй, плохо. На руках

не таскай его! Он сейчас весит восемь, а будет одиннадцать? Что делать

будешь? Пусть ходит, умеет поди…

- Он орет, как резаный, за подол дергает…

- Раньше надо было начинать от рук отучать. Он поди и спит с тобой?

Начиталась опять всякого…

- Я люблю своего ребенка и пытаюсь сделать, как ему лучше.

- Веревки он из тебя вьет. А ты поди гордишься этим?..

- Мне все мое детство…

- Ой, заболталась я… Побегу-побегу, автобус ждать не будет… - зашуршала

куртка, топнули ботинки. – До свидания.

Хлопнула входная дверь.

Прошло несколько минут в полном оцепенении. Я разглядывал рисунок

обоев сквозь смутный, неясный цвет.

- Ну, почему так? – раздалось рядом, и я с сожалением перевел глаза. Жена

с ребенком на руках стояла в дверях комнаты. Сосредоточенная, колкая. Я

сделал слабую попытку пошевелиться, ну, или хотя бы принять более

героическую позу. – Ей всегда некогда? Она всегда спешит. А он всегда

кричит и ничего не дает делать. В кроватке не сидит, с дивана падает. На

руках любит сидеть. А я ни сготовить, ни постирать не могу. Она все

спешит… А ты приходишь, и в стену или в комп втыкаешься. Мебель

изображаешь. Ни помощи от тебя, ни поддержки. Живешь в каком-то своем

мире. Для ребенка там места нет. Только ты и твоя усталость. Ты и твоя

работа. На, подержи…

Я не слушал её, вернее вполуха. Реагировать сил уже не хватало.

Раздражение подкатывало к горлу; хотелось что-нибудь сломать, или громко

орать: «Хватит! Сколько можно! Оставь! Меня! В покое!!! Хоть на пять

минут»… Глаза закрыл, чтобы себя не выдать; обхватил изнутри, как бак с

жидкими помоями, и тихо-тихо понес вперед, боясь сделать неверное

движение – расплещу, сам испачкаюсь и вокруг все забрызгаю. Потом

мороки больше отмывать.

Из лабиринта мыслей вывели маленькие ручки, азартно бьющие по моему

лицу. Я открыл глаза. Ребёнок ползал по кофте. Кстати, по мокрой кофте.

Неуклюже шевелясь, я попытался приподняться. Он растерялся, ручка

соскользнула и он упал на плечо, испугался, заорал.

Лицо у него покраснело. Нижнюю губу закусил, из глаз катились крупные

слезы. Прибежала жена подхватила ребенка и стала укачивать,

подбрасывать и исчезла в темноте дверного проема. У меня вспышка

прошла, осталось лишь горечь и неудобство, как будто сказал, сделал,

подумал что-то не то. Жизнь бесконечным поездом проносится мимо, а я –

лишь перрон на промежуточной станции. Вагоны летят. В них жизнь,

веселье, радость – а у меня лишь тишина и одиночество. Вот оно рядом,

лишь руку протяни и можно вклиниться, смеяться, жить, но перрон

недвижим - ему остается только пыль да грязь с чужого пути.

- Да Господи ты боже мой, сколько раз тебе говорить, дорогой муж, чтобы

ты смотрел сроки годности? Опять молоко кислое купил! Что мне с ним

делать? А? Кашу мне на чем варить? - перрон почувствовал, что его решили

помоями облить. Послышались шаги, голос становился все ближе и ближе.

Она вошла с ребенком на руках, который блаженно улыбался, сидя на сгибе

руки. В другой беспомощно болтался пакет с молоком. – Ну, скажи что-

нибудь? Или опять меня игнорируешь?

- Слушаю.

- У тебя два ответа: не знаю да слушаю. В магазин тебя не отправить. С

ребенком не оставишь. По дому ничего не делаешь…

Перрон осознал, что по ветке, где он находится, перестали ходить поезда –

их пустили по другой. Что жизнь есть, но не здесь. Не здесь.

- Давай, топчи, затаптывай меня. Прыгай, радостно вопи на моем трупе.

Расскажи мне насколько я туп, необразован, неуклюж… Ну, давай! Что ж ты

молчишь? Обвиняй! Я же должен чувствовать себя постоянно виноватым! Я

же не должен отдыхать! Давай, давай! Обвиняй! Что я еще не сделал?! Или

сделал?! В магазин метнуться? Или сразу головой об асфальт? Или прямо

здесь харакири? Что? Что?!!

- Что?! Что. Бельё повесь лучше, - ребенок скуксился, заплакал и стал

тыкаться ей в плечо и елозить по нему губами. Она стала гладить его по

спине и заглядывать в глаза. Подбросила и ушла из комнаты со словами:

– Что, лапапулечка, кушать хочешь? Сейчас пойдем, а папка белье повесит.

«А поесть папка завтра зайдет», - грустно констатировал я про себя. С

трудом поднявшись, пошел вешать пеленки: белые, цветастые, со

слониками, с зайчиками… Из тазика на веревку. Расправляя их

предварительно. Можно со злости хлопнуть хорошенько.

«Нужен выход. Хоть какой-нибудь. Хоть как-нибудь. Здесь стены

сжимаются, здесь само пространство квартиры выталкивает меня из себя. Я

не живу. Существую в качестве мебели: подставка под ребенка,

универсальный вешатель пелёнок и изготовитель еды. А какого-то уюта,

комфорта для меня, шагов навстречу, проявлений любви, нежности и

заботы почему-то не бывает. Пришел с работы без рук и без ног, а тут: с

ребенком посиди, есть себе приготовь, кучу дел переделай – а отдохнуть?

Забудь про отдохнуть. Ведь хочется - завтра опять работа, которую опять

нужно делать. Дом - место отдыха. Кто сказал? Работа, работа, работа –

одного вида, другого вида. Серость, серость, серость. А истории о лучике

света, о любви, комфорте, заботе о муже - ложь. Все жены как-то успевают,

а у моей не получается. А мне-то что остается? Терпеть и ждать, и верить.

Во что? В светлое? В будущее? С рождением детей перестаешь верить в

сказки.

 

Тополиный пух множеством медуз метался в воздухе, растопыривая лапки.

Белыми сугробами накапливался у поребриков. Пацанва чиркала

зажигалками, он тут же чернел и оседал, а они разбегались с гиканьем.

Пламя завораживающе мгновенно распространялось и внезапно гасло, как

будто отрезали кислород. Я шел мимо аллеи тополей около общаги моего

друга. Бухали вон на той скамейке. Не помню с чего, но он сказал: «Саня,

проблемы будут, или просто в мозгах запутаешься – приходи. Видишь ли,

все решаемо. Так как конс… тьфу, ну ее… суть оседлает любые факты».

Навстречу по дорожке шел нахохлившийся гражданин в шляпе и галстуке.

Поминутно ее сдергивал, тер уши и махал вокруг, распугивая беспомощных

белых медуз. Я запутался в собственной голове. Запутался в собственных

желаниях, запутался в собственной жене. Запутался в собственном ребенке.

А еще больше в собственной беспомощности. Я запутался… Говорят,

рассказав о проблеме, наполовину решаешь ее. Вот и попробуем.

Через обшарпанную, грязную лестницу, мимо исписанных стен. Цепляясь

за железный остов перил. Сквозь разбитые, перекошенные, деревянные

двери на этаж. По протертому до деревянной основы линолеуму, мимо

дверей справа, слева: простых, обитых тканью, железных. Задевая мешки с

мусором, людей, что ходят, толпятся, курят, готовят, стирают.

На стук в дверь Андрей открыл, жестом показал следовать за собой и провел

на общую кухню. Там темные окна, лавочки, кафельный пол под ногами.

Обшарпанные стены, покосившиеся газовые плитки в углу. Он встал у

разбитого окна, закурил, выдохнул дым на свет уличных фонарей, высокий,

статный, с залысинами. Остро взглянув, повернулся и сел на подоконник,

усмехнулся и опустил руку с сигаретой вниз. Дым вился вокруг его ног.

- Ну, что? Опять жена обижает? – спросил он, затягиваясь. - Ну, говори, не

стесняйся. Тут нет ничего постыдного. Многих мужей жены мучают, так что

это уже никого не удивляет. Она тебя опять унизила? Изуверка!

Выпустив дым, он сделал уверенный жест зажатой в двух пальцах

сигаретой, как будто точку поставил.

- Да, нет, - пожал плечами я.

- Ты путаешься в показаниях. Либо «да», либо «нет», - и развел руками. -

Или ты сам не решил. Что ж за тревожный звонок, сопли по телефону, ахи-

вздохи, просьбы принять? Раз ты жив-здоров и счастлив в браке?

- Не знаю…

Его лицо стало принимать скучающее выражение.

- Надо узнать. Необходимо выработать собственную концепцию, и строго

её придерживаться. Только это может удержать нас от хаоса мыслей,

мнений, слов, предложений и вопросов. Только четко выработанная

концепция поможет выбрать дальнейшие действия и слова. Главное не

пытаться вмешиваться в работу мозга и разрушать подсознательную работу

разума. Жить желаниями своей концепции – вот цель твоей жизни, -

безжизненно проговорил он, полуразвернувшись к окну.

- Да, я не пробовал даже…

- Вот это и плохо!- оживился он. - А как жить без концепции? Без

главного в жизни, без чего она - лишь проба, так сказать подготовка.

Нужно, нужно найти свою концепцию. Вот я, например, нашел, и проблем с

бабами не имею. Правда, я не женат… - задумался он. - Но существенно это

ничего не меняет.

- Да, я знаю… чего я хочу от жизни. Но вот жена… - попытался оправдаться

я.

- Что жена? Что может женщина, когда у тебя концепция? – жестко

проговорил он. - Только надо не отвлекаться от нее.

- Ах, философствует он тут, - раздался сзади рассерженный женский голос.

– Пошли прибираться. Харе языком чесать!

Из темноты коридора вышла хмурящаяся девушка. Прямые волосы, косая

челка, пухлые губы. Забрала у Андрея сигарету, встала рядом, затянулась,

перевернула вверх угольком, кивая своим мыслям и выдыхая дым. Рывком

потушила ее в пепельнице.

- Яночка, ко мне друг пришел, - он встал с ней рядом и тихонько толкнул

плечом. - И я пытаюсь помочь ему разобраться с мировоззрением. Только

моя концепция…

- Ты этой концепцией все уши проел, - устало вздохнула она. - Пошли со

мной.

- Но, Яна, я же ничего не успел рассказать, - попытался влезть в разговор

я.

- Успеешь. Натрещаться еще успеешь, - рассматривая меня в упор

пронизывающим взглядом, сказала она. - Вам гвоздя забить некогда,

только языком бы чесать.

- Яна, мне плохо.

- По-моему, тебе хорошо, - она оттолкнулась от подоконника и прошла

мимо, задев локоном мою рубашку. У дверей бросила, чуть обернувшись. - А

плохо будет ему, если он не пойдет.

- Извини, мне нужно идти, - пожал плечами Андрей и пошел следом. Я

обессилено сел на скамейку.

- Вам всегда,- начал возражать я, но увидев, что уже некому, закончил

шепотом. – Некогда...

Какая-то хмурая, небритая личность появилась в проёме, злобно посмотрела

на меня, и с грохотом поставила кастрюльку на плиту. Я вздрогнул,

поднялся и побрел к выходу.

Когда я вышел от него на улицу, понял, что идти мне некуда. Я окружен

пустотой…

 

Она танцевала, отдаваясь ритму, как лист ветру. Полузакрыв глаза,

доверяясь танцу, музыке, моим рукам.

Она танцевала. Я чувствовал её тепло, запах, симпатию. Мы были вместе,

вокруг мелькали люди, но они были вне круга, вне нас.

Теперь ноги как-то сами пошли к ней. Хотелось вернуть ощущение

близости, что было тогда.

В ее подъезде были крашеные лестницы. Ровной, четкой полосой

посередине, а с боков оставался бетон. Стены неисписанные, почти

невинные. Все вокруг новое, целое. Когда я звонил, она удивилась, но

позволила прийти - все объяснить. А вот дверь…

У нее была случайно обставленная кухня: старая газовая плита, тумбочка,

настенные шкафчики другого фасона и расцветки. Сидя на треснутом

пластмассовом стуле за шатким столом, я чесал висок и слушал хозяйку, не

зная с чего начать.

Ее короткое каре потеряло четкий пробор и разметалось случайными

прядями. Гибкая, грациозная она раскачивалась на своей табуретке и все

говорила:

- Все дорого. В магазин сходила, лишь необходимое купила - тыщи нет, а в

садике зарплата – семь. Ну, и вот семь раз сходила, а все остальное время

лишь слюни глотаешь!

Она облизнула нижнюю губу, замотала головой и закрыла лицо руками. Я

растерялся, не зная, как реагировать.

- За квартиру заплати, за садик заплати… - сквозь ладони продолжила она.

- В садике дети порции не съедают полностью. Я – в столовую, так и так я –

родитель, платим по 1700, но почти все в бак, может порции сократить?

Нет, отвечают, как положено, так и будем кормить. Все в таз, все в таз…

Я мучился. Пришел действовать, а с чего начинать не знал. Не решался.

Вроде, и шанс удачный, и возможность хорошая, и она красивая, но у нее

полно своих проблем, а тут еще я. Вот и сижу, тюфяк тюфяком, лишь киваю

и поддакиваю.

- А недавно пошла в магазин купить пробку в ванну, - она остановилась,

прикусив губу. - Ну, чтоб вода не утекала. Так обычных, советских нет –

есть импортные с игрушкой за сто с лишком. Зачем мне с игрушкой, если

мне нужно обычную. Я у продавщицы спрашиваю: а без игрушки нет? Она

головой мотает. Ну и зачем она мне?!!

Она откинулась назад, оперлась на стенку и быстрым движением убрала

прядь волос за ухо.

Я мучился, что все как-то не так. Не нужно мне это слушать. Все мои

действия - ошибки.

- Они там наверху не задумываются: как мне выжить на те семь тыщ? –

устало опустила плечи она, пряди волос выскочили из-за ушей и спустились

к уголкам губ.

- Возможно, придет другое поколение … - с трудом выдавил я из себя.

- Да, наверно. Они добрее нас… - быстро согласилась она, мерно

покачивая головой.

- … политиков. И все сдвинется с мертвой точки, - сглотнув, закончил.

- А пока страшно, страшно. А пока пьют. А потом буянить начнут! Да по

всей стране… - сгорбившись комочком, сильная, гордая, беззащитная,

махнула рукой и, подперев подбородок руками, уперлась в колени, стала

смотреть в коричневые клетки линолеума.

Я поддался порыву и стал мерно гладить её по голове, по волосам. Потом

опустился на корточки рядом с ней и снизу вверх заглянул в глаза. Темно-

коричневые с крапинками. Они завораживали и тянули. Я стал

приближаться к ним. Глаза моментально стали ледяными. Отталкивая меня

рукой, стальным тоном она спросила:

- У тебя с женой проблемы? Или о ребенке тебе напомнить?

Я стушевался, пробормотал: «Пойду я…», надел обувь и вышел вон.

 

Тропинка вилась темной змеей. Ноги переступали почти автоматически,

изредка попадая в хлипкую грязь. Вокруг серыми призраками стояли

деревья, кусты, кочки, за ними - огни близкого города. Я метался, не знал,

что выбрать: гордость, обиду или, все-таки, измену. Но состояние

паршивое. Вроде, и не случилось ничего, а гадко. Как будто вляпался.

Душой испачкался.

Впереди появилась полянка. Тропинка упиралась в сосну со стреловидной

подсочкой и уходила куда-то в бок. Внизу белел ствол берёзы. Я

остановился, осмотрелся, отдышался. Жена одна. Уйду - ей станет еще

сложнее, останусь – будет ложь. Не сразу и незаметно, но пропитает всю

жизнь и заставит служить себе. Постоянно нужно будет что-то помнить,

что-то оправдывать. Жить в напряжении, тратить время, энергию, деньги,

жизнь на поддержание иллюзий. Я искал выход, а его нет.

Двинулся дальше, по тропинке. Она пошла в пляс, петляя влево, вправо,

изгибалась, извивалась. Кому это принесет счастье? Ей? Мне? Жене?

Регулярный секс с неясным будущим. Или совсем без будущего. Огни города

мелькали то слева, то справа. Тропинка пошла на хитрость: она решила

раствориться в траве, кочках, корнях. Внезапно из темноты вынырнуло

дерево со стреловидным срезом и береза рядом. Я выругался. Растерялся,

сел на ствол, встал, обошел поляну, нашел еще одну тропинку в другую

сторону.

Куда мне? К другу? У него нет на меня времени. К жене? У нее нет времени

и нервов вникать в мои сомнения. К любовнице? Она моя иллюзия. И куда

мне? Домой, к жене. Почти изменив? Но ничего не было. Или было, если

считаются мысли, мечты, сны. Те же корни под ногами, тот же танец серой

змеи промеж ног слона вокруг священных огней города.

Разрушить проще всего. Жена просто устает. Не может все успевать, но

очень хочет. Ребенок на руках. И я знаю, что она все равно будет ждать.

Будет.

Впереди усмехающимся языческим идолом из тьмы выскочило дерево со

стреловидным срезом. И береза псом в ногах. Обессиленный, я сел на нее.

Обхватил колени и положил подбородок на них. Скосив глаза, заметил: к

рукаву жался тополиный пух. Я устало улыбнулся, снял его и сдул с ладони.

Расправив хрупкие лапки, он поплыл в темноту леса. Стало, как-то

уверенно, легко. Нужно кардинальное решение.

Хватит. Не бывает полудетей, полужен. Правда, от них можно сбежать… К

новым полудетям, полуженам. От которых опять-таки можно смыться…

Бесконечный, бессмысленный бег от начала к концу.

Хватит. Бесконечное «надо». Всем «надо». Повсюду важные «надо».

Работать надо, с ребенком сидеть надо, концепцию найти надо, с женой

жить надо, с мамой как-то урегулировать отношения надо. И я в панике

мечусь вокруг столбов «надо» - куда бежать? За что хвататься? Все

настойчиво требуют: быстрей-быстрей! Что ты суетишься? Делай уже! А ты

не знаешь за что схватиться … чувствуешь себя перроном на забытой Богом

станции. Мимо – поезда, мимо - жизнь…

Хватит. Я до пыли истоптал всю землю вокруг столбов «Надо». Надоело

быть перроном, вечно ждущим, вечно жаждущим. Буду поездом,

содержащим жизнь и радость. «Надо» - это их представления, ожидания

моих действий, моих чувств. «Надо» - это не я.

Хватит. Считать себя виноватым за то, что ты устал, за то, что не

соответствуешь их ожиданиям.

Да, все так живут. Гонка «Надо-надо-надо». Взмыленной лошадью с шорами

на глазах летят в сторону пенсии от подъема до отбоя. Чтоб чуть-чуть

перевести дух – напиваются, расслабляются… Включают телик и дрыхнут. И

по-другому уже никак.

Я остановился. И смотрите, о чудо, я задумался и почему-то бежать от

ответственности не собираюсь… Как же можно настолько не доверять

любимому человеку? Проблемы валом, но я… хочу найти решение, а не

способ убежать. Просто разобраться, что для меня важно. Уж, как могу, так

и разбираюсь.

Хватит. Можно стать поездом и расставлять вешки «надо» вдоль своего

пути, а не оставаться перроном и бесконечно бегать от одного столба к

другому, в пьяном угаре вспоминая о себе настоящем.

Хватит. Я встал. Решился. Пошел напрямую на огни города. Под ногами

хлюпала жижа, попадались кочки травы, хрустел хворост. Руки

немилосердно жалила крапива. По лицу стегали неразличимые в темноте

ветки. Я шел домой. К сыну.