А.В. Плыгунов

Синий вечер

Новелла

 

…Ей было шестнадцать лет, и она в этом году оканчивала гимназию.

Холодало. Она замерзала в своем новом демисезонном пальто и легких полусапожках. Тетушка, у которой она жила в городе, уговаривала ее одеться теплее, но она настояла на своем, и теперь, переступая с ноги на ногу, не смотря на холод, была довольна, предвкушая впечатление, которое должен будет произвести ее наряд.

Но он все не приходил. Она вглядывалась в прохожих, и в чертах едва ли не каждого мужчины, показавшегося вдали, ее воображение угадывала его образ.

Он подошел незаметно, как это обычно и случается. Она порывисто обняла его, поцеловала, он – едва ответил на поцелуй. Она удивилась, но, улыбнувшись, спросила:

- Куда мы сегодня пойдем?

- Оля… Оля, – произнес он, помолчав, – я хотел с тобой поговорить.

- Ну, давай сядем где-нибудь и поговорим. Холодно очень. Я замерзла.

- Нет, ты не поняла…

- У тебя что-то случилось? – она приобняла его, но он убрал ее руку с плеча.

- Да… то есть… У нас – понимаешь?

- Нет…

- Видишь ли… Мне кажется, что в наших отношениях что-то переменилось и я не чувствую того, что прежде… Мне тяжело. Мы встречаемся, но все это…как-то натянуто… вымученно, не от сердца…

- Ну что, что ты такое говоришь?! Женя!

- Постой, – перебил он, – постой… Нет… и работа… Да я и жениться-то не могу, не хочу… Тебе нужен другой человек.

- Но, я не хочу другого! Мне никто, никто, кроме тебя, не нужен!..

Она помолчала, собираясь с мыслями.

- Милый, у тебя, может, плохое настроение теперь? – Все пройдет… Ты забудешь, что говорил, и все хорошо у нас будет. Как раньше.

- Нет. Так уже не будет никогда…Я твердо решил: нам нужно расстаться. – Он посмотрел в сторону.

Лицо у нее стало, как у приговоренной, руки теребили сумочку, а потом брызнули слезы. Она хотела обнять его, но он отошел назад.

- Как?.. Вот… Почему?..

- Перестань… Не плачь: ты делаешь мне больно.

- Больно?..

- Все. Мне нужно идти. Это ни к чему.

- Он повернулся, но она бросилась к нему:

- Постой! Постой... Еще хоть чуть-чуть…

Он приобнял ее одной рукой, как ребенка, покровительственно.

- Я могу позвонить тебе … завтра?

- Не стоит… Ни к чему. Так только больнее будет.

Он поцеловал ее в щеку, быстро повернулся и зашагал прочь. Сел в подошедший автобус и уехал.

Ольга недвижно стояла, в слезах, бессмысленно теребя сумочку, глядя на удаляющийся автобус, на проезжающие машины, на падающий с синего неба снег.

Позади нее, на площади, мелькали огни аттракционов, кружились карусели, вращалось «чертово колесо», с визгом и скрежетом проносились вагончики «русских горок», раздавались радостные крики, смех…

***

Небо было того необычайного темно-синего цвета, какой бывает только в морозные, ясные зимние вечера. Непрестанно шел снег. В свете фонарей бриллиантово сверкали высокие сугробы, покрытые ледяной коркой наста. Голубые тени лежали на снегу.

Он сидел, погрузившись в воспоминания, и курил, стряхивая иногда пепел мимо блюдца, служившего ему пепельницей…

***

Осень. Парк. Золото солнечных лучей на склоне дня. Пруд, рябь на воде. Ее улыбка, первый поцелуй, чуть смазанная помада… вкус сладкого вина… И головокружительное счастье.

Они идут по гравиевой дорожке среди тополей. Редкие гуляющие пары, матери с детьми в колясках. Закрытая часовня, по куполу которой скользят лучи.

Ветер подымает и несет по аллее парка желтые вихри опавших листьев, вдалеке они кажутся кружащимися бабочками.

Они остановились на перекрестке аллей, у старого фонтана, в виде чаши, поэтично обветшалого и тоже засыпанного листьями.

Ее просительная детская улыбка: ей захотелось пройти по краю фонтана. Он помогает ей взобраться, ведет ее по кругу. Ее стройные ноги в чулках, коричневые шнурованные сапожки… Ее заливистый смех… И щемящая душу нежность.

***

А потом был пасмурный день, пасмурный, но теплый, и серое небо, и вереницы свинцовых туч, потемневшая, вздувшаяся река, безлюдная набережная, и объятый туманом противоположный берег, начинающая желтеть рощица, омытый дождем асфальт дороги, рыхлый, рыжий песок пляжа, мокрый зонт…

Они – промокшие, приютившись в пляжном павильоне, обнявшись, пьют вино с бисквитами. Он целует ее руку и она ласково улыбается, прижимается к нему…

Когда он, проводив ее, возвращался домой, начался ледяной ливень, и сразу похолодало.

Он шел под зонтом вдоль рельсов. Мимо с грохотом проехал трамвай. Он запомнил его номер: 462…

Дома он стоял на балконе, набросив на плечи плед, и пил кофе, глядя как скатываются по стеклу дождевые капли. Внизу, на дороге, по глубоким лужам проезжали машины со светящимися фарами, и этот свет в пелене дождя казался восковым. Суетливо шли редкие мокрые прохожие – с зонтами и без зонтов.

Он был счастлив, как в мечтах. В комнате играла тихая музыка…

А ночью началась буря. Кренились и трещали, ломаясь, ветви старых тополей за окном, гудели провода на крыше, и, отворившись от ветра, разбилась форточка в его спальне. Он закрыл дыру бумагой, но холодный, влажный воздух врывался в комнату, и, хоть под одеялом было тепло, в сердце зародилась необъяснимая тревога.

***

Свежим, туманным утром он шел в университет – счастливый, влюбленный – и думал о встрече с нею. На дорожке, выложенной гравием, в беспорядке лежали сломленные бурей мокрые ветки, еще не убранные дворниками.

В этот день у нее поздно оканчивались занятия, и он долго ждал ее, гуляя под консерваторией, пытаясь различить мелодии в доносившихся из разных классов, сливающихся в один сплошной гам, звуков.

Зажглись фонари. Она выбежала из дверей, обняла его и защебетала что-то скоро-скоро: об уроках, о музыке, каких-то нотах, соучениках, преподавателях… а потом сказала:

- Ужасно есть хочется…

И они пошли в кондитерскую, он уже давно ее приметил, и был теперь так доволен своей предусмотрительностью, тем, что сэкономил на неделе немного денег и может ее угощать, был очарован ее капризным детским тоном и всем этим чудным вечером, и бессвязным гамом звуков, доносившихся из аудиторий, и воздухом – пьянящим каким-то – всем…

***

Однажды они вместе ехали в трамвае, стоя на задней площадке и глядя на вечернюю улицу. Была пятница, и , как обычно, они собирались пойти в кафе, но она вдруг передумала и попросила провести ее домой.

Что-то не ладилось по учебе, она была огорчена и оттого вспыльчива. Когда трамвай проезжал мимо библиотеки, она решила выйти. Он спросил, смогут ли они увидеться на выходных, и она ответила раздраженно:

- Что ты, ничего не понимаешь, Митя? Какой ты эгоист, в самом деле.

Он был совершенно поражен ее словами, думал и никак не мог понять, что же ему делать. А потом к нему пришла блестящая, как ему показалось, мысль: через остановку были цветочные ряды. «Ну, конечно, – подумал он тогда, – в библиотеке она успокоится, что-то подготовит по учебе, а потом, когда выйдет, – уставшая, ничего не ожидая, – и увидит его с цветами, то обрадуется очень, и все будет, как прежде».

Он купил большой букет роз – двадцать одну розу, – потому что на следующий день, двадцать первого числа, он хотел пригласить ее погулять – хоть ненадолго, хоть на часок, у ее дома.

Когда он ехал обратно, в библиотеку, с цветами, у него было такое радостное лицо, что ему улыбались незнакомые люди, и это было так приятно – сознавать, что едешь к любимой девушке, с цветами, и что она этого не ожидает, и это будет таким замечательным сюрпризом, и представлять в воображении эти удивительные минуты, о которых мечтают в детстве.

Он выпрыгнул из трамвая и побежал к библиотеке, держа в одной руке портфель, а в другой – букет. Сердце стучало быстро-быстро, и захватывало дыхание…

Но в окнах не горел свет: библиотека была закрыта. Только в холле, при свете настольной лампы, сидел, склонившись над газетой, усатый сторож в синем костюме, с обгрызенным красным карандашом в руке.

Пятница ведь короткий день. Как он мог забыть?.. Он понял, что за то время, пока он ездил за цветами, она уже успела, наверное, добраться домой. Тогда он отыскал в портфеле блокнот, а в блокноте – ее номер и пошел искать телефон-автомат.

Стоять у телефона было очень неудобно: мешал портфель и букет, – а еще было ужасно холодно от ветра. Фонарь, стук сердца, озябшие руки, холодная железная трубка, ветер под плащом, портфель, зажатый между ног, букет – все это оживало в его памяти.

Гудки – протяжные, томительные – и наконец ее голос. Он помнил каждое слово… С самого начала ему показалось, что она не рада его слышать. И голос ее звучал как-то непривычно. Он рассказал ей о том, как ездил за цветами и не застал ее у библиотеки, но она только сдержанно удивилась. Он хотел приехать к ней, встретиться ненадолго, подарить ей цветы. Но она холодно ответила, что у нее нет времени и скоро нужно уходить из дому.

Ему стало бесконечно тоскливо и обидно. Возвращаться домой с цветами не хотелось, и он пошел к товарищу.

…Они поставили цветы в вазу и долго сидели на кухне, пили кофе и говорили… И ему стало казаться, что тревоги его напрасны, что все исправится, и он простил ее.

***

Она была неуловима, как снег, и так же прекрасна, свежа, искриста, неожиданна и холодна, порой.

Иногда она казалась такой близкой. Хотелось говорить, говорить без конца, и все рассказать – о детстве, о мечтах, мыслях, тревогах, о книгах, о жизни до нее, до встречи с нею, когда мечта стала сбываться… И было так радостно. И казалось, что она все понимает – каждое слово – и чувствует все так же, как он, и грустит, и смеется с ним – так искренне, от души – и нет в этом ни игры, ни фальши.

А временами она становилась совсем другой – чужой, холодной – и ничто не могло пробить этого льда – ни слова, ни музыка, ни боль и слезы. Она смотрела в сторону, не замечала его, то говорила невпопад, то уже слишком рассчитывала слова, и они звучали очень последовательно и жестоко…

***

Потом померкло кленовое золото, и осень стала дождливой и слякотной. Побуревшие, истоптанные грязные листья еще укрывали дырявым ковром тротуар, и целыми днями моросил противный мелкий дождь.

Каждое утро он шел по одной и той же дороге на остановку. Было невыносимо тоскливо глядеть сквозь мелкие капли на очках на мокрые бурые ветви деревьев и низкое серое небо.

Он много думал о ней и мысленно сочинял ей письма. С того дня, когда она неожиданно вышла из трамвая, они больше не виделись. Когда он звонил ей, родители отвечали, что ее нет дома. Он часто ждал ее у консерватории, но ни разу не встретил. Написал ей письмо – длинное, откровенное, – но ответ не пришел.

…Как-то он ехал из университета в автобусе. На улице шел дождь, в лужах отражался свет фонарей, фар, витрин. По мосту водитель поехал быстрее. Он смотрел, отодвинув штору, как проносятся мимо встречные машины, столбы, дальние дома, и вдруг неожиданно развеселился, и в душе снова стала крепнуть надежда. Бодрый, он вышел из автобуса и побежал под дождем домой.

***

Он потушил папиросу и поднялся. Одел в коридоре пальто, потертый «пирожок» и вышел на улицу.

***

…Потом его положили в больницу, в кардиологию. У него и прежде было слабое сердце, а переживания, курение и алкоголь еще более расшатали здоровье.

Больница была недалеко от консерватории. К счастью, у него был относительно свободный режим, ему разрешали отлучаться, и он часто выходил на прогулку. Он приходил к консерватории, издалека слыша привычный гам.

Он стоял на площадке, в некотором отдалении, кружился снег – зима эта была снежной, – он снимал шляпу, взбивал рукою волосы, закуривал папиросу и все вглядывался в окна, и каждая мелькнувшая в окне фигура, каждая тень казалась ею, и было больно и радостно, и волнительно, и столько было любви в сердце, а вокруг – музыка и снег…

Он шел по аллее, той самой, по которой они гуляли недавно совсем, и каждое дерево, самая малая веточка была ему знакома, они врезались в его память, сплетясь в воспоминаниях с ее образом.

Он вышел к трассе, отделявшей парк от набережной, и звук проносившихся машин заставил его вздрогнуть: таким памятным и родным казался этот звук.

У кафе, полупустого зимой, стоял снеговик. Вспомнилось что-то детское. И стало почему-то так одиноко, что захотелось его обнять, но это было бы совершенно нелепо…

Песок, проступавший местами сквозь снег, дорога, по которой все так же проезжали машины, поблекший на солнце павильон, в котором они, укрывшись от моросящего дождя, пили вино…

Он спустился по ступеням и на берегу, укрытом снегом, сняв перчатку, стал писать ее имя. Снег обжигал руки, и эта боль была усладительна и успокоительна. И как прекрасно, как волшебно было ее имя, рождавшееся из черточек букв!..

***

Однажды ночью он долго не мог заснуть и все думал-думал, а потом поднялся, включил ночную лампу и написал в блокноте:

«С тех пор, как мы с Вами в разлуке,

Утратив привычный покой,

Я Ваши далекие руки

Целую со сладкой тоской.

И томно так сердце стучится –

Я, право, не знаю, как быть.

О, пусть что угодно случится –

Я Вас не могу позабыть!»

А утром он послал ей эти стихи и букет цветов.

Он долго ждал ответа, но ответ не приходил. Каждый день, возвращаясь из университета, он заглядывал в почтовый ящик, и хоть тот был пуст, он шел домой, брал ключ, отпирал ящик и только тогда окончательно убеждался, что и на этот раз письма нет.

Пару раз он видел в почтовом ящике белеющий конверт и дрожащими руками, исполненный надежды, открывал ящик, но это были лишь платежные квитанции.

Прошло несколько недель, и он уже мало надеялся, хоть по-прежнему проверял почту. И вот как-то он снова увидел конверт и сразу почувствовал, что это ее письмо, а, может, это он придумал потом, но в ящике действительно было ее письмо.

Он вбежал на кухню, скоро, но бережно раскрыл его. Там было всего несколько слов: «Спасибо за цветы. Не пиши более. Ирина». Он перечел еще несколько раз. Смысл был понятен, сознание же его хотело ухватиться за какой-то намек, быть может, скрытый в этих словах, какой-то добрый знак, и не находило ничего.

Он положил письмо на стол, достал из буфета бутылку коньяку, налил себе полный стакан и почти залпом выпил его. А потом со слезами на глазах целовал письмо, пытаясь различить запах ее духов, но только на мгновение едва-едва слышал его…

***

Холодным февральским вечером он долго бродил у остановки, с которой она уезжала домой, надеясь хоть издалека увидеть ее. Он прождал ее уже несколько часов и думал, что она, вероятнее всего, уехала прежде, а может быть, он пропустил ее, и нужно идти домой. Он прошелся еще несколько раз и направился в сторону дома. И тут увидел ее, или, вернее, почувствовал, угадал, ведь зрение его было слабым, и точно разглядеть ее он не мог, разве только узнать фигуру, походку. Но забившееся сердце говорило, что это она, только она.

Она не видела его, хоть их разделял всего десяток шагов. Только она подошла к остановке, подъехал трамвай, и она взошла на ступеньку: она была так отчетливо видна ему в свете, падавшем из салона… Оглянулась зачем-то, но на секунду только, и поднялась, а потом села у окна, и трамвай застучал по рельсам…

***

Прошло больше года.

Был апрель, субботний или воскресный день. Много солнечного света, и легкий ветер.

Он сидел в парке, на скамейке у пруда, рядом с консерваторией, очень пьяный: он только что выпил в ближней рюмочной коньяку, с собой у него была еще фляжка, он понемногу отпивал из нее и курил… Ветер подымал мелкую рябь на воде. Солнце отражалось в пруду…

Он хотел что-то понять, решить, но мысли были слишком тяжеловесными и медленными… В памяти всплывали картины прошедших дней, когда они сидели здесь вдвоем и смотрели, как зажигаются фонари в парке… И слезы – от хмеля, от воспоминаний – выступали на глазах…

Он поднял взгляд – и через пруд увидел ее. Она шла по тропинке, в компании и смеялась. Ее волосы развевались на ветру. Он поднялся и быстрыми шагами пошел к ним.

…Он пытался изобразить неожиданную встречу, но это не очень вышло. Впрочем, ее спутники будто бы и не заметили. Он старался держаться непринужденно, шутил… и даже заслужил их расположение – они смеялись, шутили в ответ, – но она была холодна и почти не смотрела на него. Кто-то предложил ему пойти вместе с ними, но она оборвала товарища и попросила уйти.

Они уходили, поднимаясь по лестнице, а он смотрел им вслед…

***

Лил дождь. Он шел под зонтом по вечернему бульвару, ярко освещенному фонарями, смотрел на падающие в лужи капли и думал о чем-то.

Его внимание привлекла компания молодых людей у входа в кафе. Ему почудились знакомые черты. А потом он узнал ее голос. Это действительно была она. С нею были двое мужчин и девушка. Они живо обсуждали, куда пойти, и наконец решили зайти в это кафе.

Они вошли. Кавалер помог ей снять пальто. Официантка приветливо раскланялась с ними – очевидно, они были здесь частыми посетителями – и подала меню.

Он стоял и смотрел на них, на нее сквозь запотевшие оконные стекла.

Один из мужчин что-то оживленно рассказывал, все смеялись и она смеялась.

У него с собой было немного денег и он решился зайти.

В кафе было людно, он надеялся, что его не заметят. Он сел подальше от них, в зале для некурящих, хотя ему ужасно хотелось курить.

Он была хорошо видна ему. И как она была прекрасна!..

Подошедший официант подал меню, искоса поглядывая на его уже довольно поношенное пальто и старую шляпу. Он заказал кофе, официант еще раз криво улыбнулся и ушел. Он достал бумажник и пересчитал деньги. А когда принесли кофе, заказал еще и коньяк.

Потом к нему подошла цветочница с корзиной роз, и он послал за их столик розу и бутылку шампанского – самого дорогого, что было.

Они же позвали официанта, рассчитались и, неспешно одевшись, не глядя в его сторону, вышли.

***

Что было потом? Потом была работа, много работы, утомительной и отнюдь не самой увлекательной, череда непримечательных, прошедших в хлопотах и суете лет.

Иногда он писал (в стол, конечно), доверяя бумаге свои сокровенные мысли и чувства, тревоги и боль, и находя в этом мучительное лекарство для души.

Он часто гулял по тем местам, где они бывали вдвоем и все собирался написать об этом прекрасный печальный роман, в герое которого кто-то, быть может, найдет родственную душу, и ему от этого станет не так одиноко на свете.

***

Скрипел под ногами снег. Ветер мерно раскачивал ветви деревьев и их голубые тени. Он вдыхал морозный, свежий воздух – жадно, с силой, с наслаждением. И сразу вспоминался такой же вечер, искрящийся снег, тени…

Он шел на свидание с нею: она неожиданно согласилась пойти с ним и общими знакомыми в кинотеатр. Это было спустя несколько месяцев после их разлуки. Он волновался, рисовал в своем воображении встречу, говорил с нею мысленно… Он вспомнил, как старательно одевался тогда… А в кармане пальто у него были мандарины, чтобы угостить ее перед сеансом… Но она опоздала, и они не пошли на этот фильм.

Кто-то предложил идти в пиццерию.

Окна этой пиццерии, запотевшие от тепла, и теперь так же приветливо желтели. Он смотрел на эти запотевшие окна, как на фрески старого храма, как на реликвию…

Они заказали тогда большую пиццу и бутылку вина. Вино как-то развеселило всех. И ему показалось, что теперь всегда будет так же весело и уютно, что все непременно наладится, и что счастье уже совсем рядом…

А потом они пошли к остановке, и в сердце снова защемило, а воздух был кисловатым и холодным…

На площади, как и тогда, как всегда в эту пору, стояли аттракционы, мелькали неоновые огни, радостно кричали катающиеся на горках, качелях, электромашинах. Вся эта праздничная суета, словно и не прекращалась с того вечера…Смех, громкие голоса, мелькающие лица, подвыпившие компании…

Он прошел через площадь и присел на отдаленной скамейке, под заснеженными елями.

С синего неба падал, кружась, пушистый крупный снег…

***

Он встал и медленно пошел домой через площадь, кутаясь в пальто, утопая ногами в глубоком снегу. Снег падал все сильнее и гуще.

…Ольга сидела на неочищенной скамье и смотрела, как в свете фонаря кружатся хлопья снега.

 

г. Запорожье,

август 2009 г.