Солнцезащитные очки, носимые мною не только летом, но и в лютый мороз, всегда были моим спасением. С их помощью я защищалась от мира, грозящего поглотить меня целиком и сделать своим клоном.

Я обратила внимание, что приступы страха, мучавшие меня с ранних лет, всегда усиливались в людных местах. Стоило мне войти, например, под своды гудящего, волнующегося, как море перед штормом, наполненного запахами и звуками городского рынка, как уже через несколько минут я теряла равновесие, кренилась набок, словно попавший в зону турбулентности самолет, задыхалась от оглушительного биения подкатившего к горлу встревоженного сердца и – стремительно неслась к выходу, к свободе, к отдельности от этого огромного, хищного и ненасытного планктона.

Неизвестность – вот что пугало больше всего. В таких случаях я никогда не знала масштабов грядущего бедствия: что будет? как я это перенесу? чем всё закончится? Потому стремилась хоть как-то организовать эту безграничность, сузить её, заключить в рамки. Приступ паники был хоть и страшен, но – локален. Опередишь события, забежишь вперёд, представишь возможную страшную концовку, проживешь её в мыслях, напугаешь себя чуть не до обморока, и – назад, к началу. Всё улеглось, можно жить дальше.

Локализация страха в какой-то части тела – сердце, голове или слабеющих ногах – помогала избавиться от него на какое-то время, защитить себя и свою психику от непереносимого ожидания беды.

Так я научилась бояться чего-то определённого. Экзистенциальный страх грозил мне разрушением, локальный – сохранял от него. Но главное – давал иллюзию контроля над миром.

Позже, когда я во второй раз после детства пересекла церковный порог, я с таким же упорством стала контролировать Бога. В результате – ещё более безнадёжный тупик: довериться Богу смерти подобно, контролировать Его – невозможно по определению. Двери ада, как известно, запираются изнутри…

Впрочем, откуда было взяться доверию к Богу, если я не имела опыта доверия человеку? Я искренне старалась стать религиозной, но – не могла. Мой «бог» был психотиком – таким же, как окружавшие меня когда-то взрослые. Злым и непредсказуемым, карающим или милующим без всякой логики, «по настроению», просто потому, что в данную минуту я попалась ему «под горячую руку». Всё моё детство было школой познания запредельно унизительных и обидных ударов этой непредсказуемой и жестокой руки: неожиданно нанесённых шлепков или пощёчин, в лучшем случае (а, может, в худшем?) – словесных оскорблений.

Повзрослев, я старалась уже никогда более не доводить ситуацию до этого страшного момента, и делала всё, чтобы его… приблизить. Самостоятельно организовать этот страшащий меня п и н о к судьбы. Ну не могла я ждать, когда он наступит естественным образом!

Правда, авторство этих «священных» пенделей я приписывала все-таки не себе, а Богу. Мне стало казаться, что Он преследует меня, следит, контролирует каждый шаг и даже каждую мысль, и любое отклонение от курса карает расстрелом. С таким «богом» мне было очень трудно взаимодействовать. Вернее, взаимодействовать было по сути и не с кем: вся «картина» разворачивалась только в моей собственной голове. Я сама себе была и «богом», и «дьяволом», и судьёй, и палачом. Я сделала «бога» предсказуемым и понятным – чтобы сразу быть готовой к худшему.

Обжегшись на земном, я пыталась подчинить себе Небеса.

- К шестидесяти годам я практически полностью отошла от церкви, - вдруг сказала мне Она в одну из встреч. - Не знаю, как это могло получиться! Какое-то время я очень сильно сопротивлялась антирелигиозной пропаганде тех лет, но, видимо, она все-таки сделала свое дело. А началось всё с чтения рассказа Серафимовича. Кажется, он назывался «Причастие». Суть его в следующем. Вернувшийся с фронта солдат пришел в церковь на пасхальную службу. Помолился, исповедовался и причастился – как и все остальные прихожане. А через некоторое время жители села (а происходило это, по свидетельству автора, где-то в Тульской губернии) начали замечать у себя признаки очень страшной болезни. Спустя год-два все до единого, включая грудных младенцев, были поражены этой болезнью. И причиной тому – общая чаша… Вот такой рассказ. Страшный, конечно, если допустить его правдоподобность. И тематика вполне объяснима – в рамках тотальной атеистической обработки населения середины 60-х. Всё это я понимала разумом. Но, тем не менее, искушение коснулось и меня: тридцать лет я не переступала церковного порога. Едва подумаю вернуться – в голове всплывает тот злополучный рассказ, и всю меня, с ног до головы, пронзает парализующий страх. Верить в Бога я не перестала, но и причаститься искренне, с доверием и радостью, как прежде, уже не могла. Вот тогда-то я и заметила, что что-то очень важное покинуло меня, отошло безвозвратно. Обидела я Бога. Ведь поверить в то, что от чаши можно чем-то заразиться, мог только человек, совершенно не знакомый с церковной жизнью, а для меня, дочери священника, наблюдавшей долгие годы, как служил отец, скольких людей – и больных, и здоровых - причащал за одну службу, как сам потреблял из той же самой чаши после всех прихожан, - для меня это было непростительно…

Мы сидели с Ней за привычным квадратным столом, накрытым белой скатертью. За окном был май в разгаре – Пасха только что отошла. Я слушала и думала: вот ведь как интересно! Всю жизнь мы стремимся уехать, уйти очень далеко, но потом оказывается, что дальше того переулка, в котором всё начиналось, наше жизненное путешествие так и не распространилось. А, наоборот, весь мир сузился до его границ.

Знакомый астрофизик однажды так объяснил мне суть своей деятельности:

- Всякий ученый, не имея возможности опытно познать объект, не зная его прикладной ценности, лишь описывает его, опираясь на собственные знания и интуицию. Образно говоря, он входит в некий лес, не зная, что это именно лес. Он видит дерево, траву, камни, пенек возле дороги, желуди у себя под ногами… То есть, он созерцает некий пейзаж. Но когда именно выросло дерево, отчего возник пень, почему здесь валяются жёлуди – человек не знает, ибо наблюдал развитие леса лишь в отдельный отрезок бытия. Его задача – по видимому пейзажу как бы угадать невидимые причины, породившие его…

Личность человека – я поняла с годами - не менее таинственна. Она постоянно меняется и потому не поддается окончательным характеристикам. Её, как неведомый пейзаж, можно только наблюдать во времени. И тогда, быть может, удастся – не понять, нет! – а лишь едва уловить, из чего она «сделана».