- В детстве я очень боялась грозы. Когда усиливался ливень, сверкала молния и гремел гром, я прижималась к старой няньке, стараясь сесть поближе к ней. Нянька, полная, мягкая старушка, при каждой вспышке молнии и ударе грома часто-часто крестилась, лицо ее становилось сосредоточенным и строгим, и она тихо говорила:

- Не слушаешься мамашу, няню, балуешься, дерешься, вот Господь наш, Царь Небесный, и гневается, гремит, грозит, чтоб дети были послушными и хорошими, не ссорились, не дрались бы. Ругается Боженька на всех нас, грешных!

Мы с братом и сестрой уверяли старую няню, что будем теперь послушными, и в этот момент верили в свои обещания. Мы боялись Божией грозы, при ударах грома и вспышках молнии прятали свои лица в теплых коленях ворчливой, но доброй Лукерьи, под ее белым с крапинками ситцевым фартуком, а потом вслед за нею часто-часто крестились.

И вот однажды я узнала, что когда-то, очень давно, такая же сильная гроза не кончилась, как это всегда бывало, а продолжалась долго-долго, и вскоре вода затопила всю землю – произошел Всемирный потоп. Я с ужасом представляла всё в подробностях: как вода подкрадывалась к жилищам людей, наполняла их, как взрослые и дети метались в поисках спасения; как волновались животные и птицы, как все карабкались вверх, увидев какой-либо не затопленный ещё клочок земли, но как и там настигала их вода, и все живое тонуло, захлебываясь и стеная... Я сидела во время грозы у окна и с волнением ждала, когда же кончится дождь. В мою маленькую головку закралось беспокойство: а вдруг он будет идти и завтра, и послезавтра? Вдруг наступит потоп? Что мы тогда будем делать? Где спасаться? Ведь корабля, как у Ноя, у нас нет, и все – и папа, и мама, и няня, и Боря с Любой – конечно же погибнут! Сердце тревожно сжималось, холодный пот обдавал мое тело, к горлу подступали еле сдерживаемые слезы.

Дело в том, что с самого раннего детства я «страдала» необыкновенной жаждой жизни. Я очень боялась умереть, и каждый незначительный пустяк сбивал меня с толку, вызывая тревогу. Однажды я проглотила свистульку, и когда мать с отцом пытались быстро вытащить ее, я дрожала и непрестанно спрашивала сквозь слезы:

- Мам, я не умру? Пап, я не умру?

- Нет-нет, ты не умрешь, от этого не умирают!

Я успокаивалась, а когда опасность проходила, чувствовала себя бесконечно счастливой от того, что осталась жить на белом свете. И вот – страх потопа. Я так явно представляла себе возможный разгул водной стихии, что от одних мыслей делалась печальная, грустная, подавленная. Когда мама спросила в один из дождливых дней, почему я так грустна, и я изложила ей свои опасения и страхи, она засмеялась, назвала меня «глупенькой девочкой».

- Не думай об этом! – утешала меня мама. - Завтра восстановится прекрасная погода – вот увидишь!

Я вновь сомневаюсь; я бегу в кабинет отца и несу оттуда толстую Библию в кожаном переплете, старую, тяжелую. Открываю ее в том месте, где на картинке изображен Всемирный потоп. Но мама находит другую картинку в той же книге, на которой изображен конец потопа и проходящая через все небо широкая радуга.

- Вот видишь, - говорит она, - Бог положил на небо радугу и сказал, что Он сделал это в знак того, что потоп больше никогда не повторится в земной истории!

И хотя я все еще немного сомневаюсь, мне становится легко, потому что я верю своей маме: разве мама может говорить неправду?

Дождь идет и вечером, и ночью, когда все в доме уже легли спать. Я долго ворочаюсь в постели: а вдруг мама меня просто успокаивает, чтобы я не волновалась и не боялась? В таких тревогах я, наконец, засыпаю. Но утром... Боже, какая прелесть! «Сияет солнце, воды блещут, во всем улыбка, жизнь во всем! Деревья радостно трепещут, купаясь в небе голубом...» Мама правду сказала – потопа не будет, вон какая прекрасная погода! Меня охватывает радость, я быстро одеваюсь и бегу во двор. А там блестит солнце, блестят лужи, блестят дождевые капли на деревьях, кустах, цветах, щебечут птицы... Какое блестящее, ослепительное, лучезарное утро! Как весело смеётся мама! Я невольно любуюсь ею: она такая хорошенькая, с чудесными каштановыми кудрями, свежая, юная, в нарядном капотике из французского батиста...

Маму мою все называли красавицей: прекрасное телосложение, тонкая кожа, аристократической формы руки и царственная голова с копной каштановых локонов. Помню один осенний вечер… За окном моросит мелкий дождь. Он тихо, чуть слышно и часто-часто стучит в стекло и тут же стекает по нему быстрыми струйками. Короткий день близится к концу. Надвигаются сумерки. В доме тихо. Стены в столовой выкрашены зелено-голубой масляной краской, и оттого в комнате таинственно-уютно и темновато-сумрачно. В тишине глухо тикают стенные часы. За окном – улица, сельский шлях. Грязь непролазная. Редкие прохожие неловко пробираются по-над заборами по скользкой немощеной улице, хватаясь руками за заборы и ограды палисадников, чтобы не упасть. Обрызганные грязью лошади с подвязанными хвостами буквально плывут в густой, липкой жиже. Люди едут больше верхом, потому что в экипажах передвигаться практически невозможно. Мы с мамой одни в столовой. Мама сидит на тахте, держит меня на коленях и задумчиво, мечтательно смотрит в окно на печальную осеннюю картину. Она слегка покачивает меня и тихо поет низким голосом:

- Но отец твой, старый воин, закалён в бою; спи, малютка, будь спокоен, баюшки-баю...

Я не понимаю слова «закалён», и мне кажется, что человек заколот в бою каким-то острым оружием. Мне становится нестерпимо жаль пострадавшего воина, чьего-то отца, жаль осиротевшего ребенка, и я, тихо всхлипывая, начинаю плакать. Я не говорю маме о причине своих слез. Мне приятна легкая грусть, мне хорошо и тепло на коленях у матери, и я прошу спеть еще. Мама поет:

- Колокол к вечерне христиан зовет…

Мелодия – самая распространенная, однообразная. Я слушаю и воображаю лето, степь, пшеничные поля, зеленые пастбища, склоняющееся к закату солнце, протяжный, торжественный звон колокола, зовущего бросить все работы, отдохнуть, помолиться. Вот крестьяне, услышав звон, снимают шапки, крестятся, запрягают лошадей, волов, чтобы ехать домой. Вот пастух, далеко ушедший, собирает стадо, чтобы гнать его в село... Ах, какая хорошая песня! Я улыбаюсь. Мне так хорошо на коленях у мамы, лучше которой нет никого на свете! И очень хорошо от того, что мы вдвоем в этой уютной, теплой комнате, которую окутали таинственные сумерки. А они все сгущаются, и в комнате уже почти темно; я дремлю. Лишь часы все так же мерно тикают: тик-так, тик-так. Ах, как хорошо! Мамочка совсем еще молодая, ей всего двадцать пять лет, а мне – пять. И мама такая красивая, просто ослепительная. Я обнимаю маму, а она целует меня в лоб...

Я всегда боялась потерять её. В селе, где мы жили, были приняты прогулки по реке - с гитарами и мандолинами. Все садились в лодки, украшенные гирляндами цветов и застеленные коврами, и плыли по серебристой речной воде. Моя мама, как и другие молодые дамы, тоже принимала участие в этих прогулках, и брала с собой нас, детей. Одевались для речного катанья очень нарядно - в платья из модного тогда тончайшего французского батиста светлых тонов, с тонкими, как паутинка, кружевами волансье. На головы или на плечи накидывали воздушные газовые шарфы. Чаще всего прогулки затевались перед вечером, а когда лодки возвращались обратно, был уже закат, звонили к вечерне, и этот звон тоже плыл по реке, сливаясь с молодыми поющими голосами. Так и вижу эту картину… Мы с мамой сидим в лодке, которая плавно скользит по воде. Опустив руку в воду и чуть-чуть перегнувшись через борт, я смотрю в речку; вода теплая и нежная, приятно касается руки. Она окрашена вечерней зарей в золотые и розовые тона, а берега, уже находящиеся в тени, утопают в темных, почти синих тонах. На высоком берегу – хаты, беленые мелом, со сверкающими на солнце всеми цветами радуги маленькими окнами. Как ярко выражена в эти часы захода солнца игра света и теней! Какие богатые краски в природе – золото, ультрамарин, кармин, подчернь серебра... Плывет флотилия нарядных лодок, доносится вечерний звон. «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он...» Так поет молодежь, услыхав благовест к вечерне. Это были восхитительные прогулки! Но однажды... День подходил к концу. Играла музыка, прохладный вечерний ветерок развевал газовые шарфы и тонкие кружева. Лодки уже возвращались к главному мосту. Наша лодка подходила последней. Кто-то из сидевших в ней заторопился и нарушил равновесие. Мы с мамой в панике вскочили и тут же обе оказались в реке. Мы стали тонуть. Очнулись уже на берегу. Спасли нас крестьяне, находившиеся на мосту и наблюдавшие за «господами». С тех пор маму никакими силами нельзя было уговорить покататься по реке. Она стала бояться воды, а меня не пускала на гулянья.

Но ее страх был напрасным: Бог судил моей матери прожить ровно сто лет – как и мне. Могла ли я подумать, что наследственность проявится лишь на одном из семи детей? Ведь мои братья и сестры не дожили до таких лет! Давным-давно на том свете и все мои подруги-гимназистки. Двадцать лет назад умер мой муж. В 41-м без вести пропал единственный сын. Своей чередой ушли родители, бабушки, дедушки, тетки и дядьки. Умерли все, кто сопровождал меня в разные периоды жизни на этой земле. И каждый мой день вот уже много лет начинается одинаково. Едва проснувшись, я подхожу к окну, ведущему в сад. Половица подо мной легонько поскрипывает, прогибаясь под тяжестью моих медленных, шаркающих шагов. Гляжу в окно – новое утро наступает. Толкну раму – комната наполняется тонким запахом простых белых роз: мама когда-то посадила несколько кустов прямо под окном. А недавно услышала пение горлицы – как в детстве. Она ворковала осторожно, ненавязчиво, будто желая удостовериться, слушаю я ее или нет. Помолчит-помолчит, и опять за свое. Радуется утру. И я радовалась вместе с ней, вспоминая начало жизни. Сколько таких утр было в мои ранние годы! Ведь я родилась в хорошей, счастливой по всем патриархальным канонам семье. Отец – священник, мать – учительница. В начале осени 1902-го они получили назначение в маленькое село, где освободилось место настоятеля церкви. Едва обустроились – как тут и пришла пора матери рожать. Произошло это в ночь на 4 декабря, в канун Введенья. Через несколько дней меня крестили. Пир был – горой! Родители и их гости радовались моему появлению на свет, а я, виновница торжества, спокойно спала в своей колыбели, утопая в тонком батисте, кружевах и лентах.

А теперь, глядя в сад, я все больше думаю о приближающейся смерти. Ах, смерть, смерть! Ее леденящих объятий я одновременно и страшусь, и ожидаю. Только теперь срок их приблизился вплотную. Правда, Бог не посылает мне никаких болезней, и чувствую я себя не так уж плохо. Но... Должна же я, в конце-концов, от чего-нибудь умереть?!

… Рассказывая - а, вернее, п о в е с т в у я о столь серьезных и возвышенных вещах - Она весьма буднично мыла сковородку. Ту самую, на которой жарила пирожки для гимназистов её бабушка («Мы вместе носили их в плетеной корзине в гимназию, и дети с радостью уплетали бабушкины чудные пирожки на большой перемене!»). Сковородка была из чёрного чугуна, с толстым дном и вековой «накипью» на нижней поверхности. Я отметила, что Она не счищала эту «накипь» - исступлённо, до остервенелости и стерильности. Помыла – поставила на полку. Всё! Не заморачивалась – так сказала бы Томка, моя давняя подруга.

- С книжкой сидишь, а кастрюли – чёрные!

Она, забежав по-соседски на минутку, брезгливо переворачивала мою посуду и проводила пальцем по закопченным разводам.

- Завидую твоему умению не заморачиваться!

Сама же она заморачивалась по всякому, даже самому ничтожному, поводу: штора раздвинута не симметрично, тапки у двери – не параллельны один другому, зубная щётка в стакане – не той стороной к стене, бельё в шкафу – не обрезным краем к «зрителю», цветы в вазе склонились не под тем углом… Проходя ежедневно по периметру своего жилья, Томка всё время что-то оправляла, одёргивала, окучивала, оформляла – «чтоб не придрались».

- Кто? – удивлённо спрашивала я. – Кто может упрекнуть тебя в твоём же доме?!

- Да мало ли! – загадочно отвечала Томка.

Она потратила на эту «малость» целую жизнь. А для себя самой времени так и не нашла. Себя саму – не о ф о р м и л а. Внимание к деталям в данном случае не помогло. Быть может, потому, что это были не её детали? Или, вернее, не все её детали, не в полноте? Интерьер – он равен человеку или не равен?

У Той, к Которой я ходила, не было этой математической, формульной (формальной?) простоты и ясности. Она была не равна ни одному из общепринятых нынче понятий.

- Хлеб нужно есть только горячий! – наставляла Она меня. – В нём – дух, сила, полнота жизни!

Она так «вкусно» говорила об этом, что я, едва выйдя за порог Её дома, тут же покупала в ближайшем магазине свежепривезённый хлеб и съедала его с невероятным азартом: впивалась зубами, с хрустом отламывала корочку, потрошила душистую, исходящую паром середину. Через полчаса – тяжесть и боль под ложечкой, чувство переполнения, второпях проглоченная таблетка но-шпы. Какая уж тут полнота жизни?

- Ежедневный душ – вреден. - сказала Она в другой раз. – Он портит кожу и смывает необходимую защиту!

Этот совет, не скрою, я даже не решилась опробовать.

- Книги из дома? Никогда не выносила и не буду выносить! – воскликнула Она на моё предложение улучшить «экологическую» обстановку в её жилом пространстве и освободить его от балласта. Сделала я это, признаюсь, отчасти из корыстных побуждений – аллергия, увы, на домашнюю пыль (в том числе – книжную) не позволяла мне задерживаться у Нее в гостях больше, чем на полчаса. Хозяйка же чувствовала себя среди книжных завалов более чем прекрасно – её физической форме мог бы позавидовать любой тридцатипятилетний.

Значит, недостаточно просто п о в т о р и т ь? Нельзя примерить чью-то жизнь на себя, невозможно судить о ней, не походив – минимум!- двух недель в чужих мокасинах, как говорят китайцы.

Понятие о собственной уникальности – вот что я взяла у Неё. Как у Хайдеггера. Принадлежность к группе под названием «они» (что скажут, как посмотрят, осудят или одобрят и т.д.) помогает избежать собственного присутствия в мире. И тогда вопрос «как и чем быть?» заменяется вопросом «что делать?», ответ на который как раз легко найти у «них». Прорыв же к аутентичному существованию возможен только через т р е в о г у – от собственной нереализованности, бессмысленного существования, от н е м и н у е м о с т и собственной смерти. Лишь испытав это, человек способен понять, что в его распоряжении очень ограниченное время. Аутентичность (равность самому себе) – это, как ни странно, жизнь с тревогой и в тревоге. Это принятие своей конечности, но – и своей свободы. Только с решимостью включившись в свой аутентичный проект («быть собой»), мы способны отвергнуть доминирование социума и взять ответственность за конструирование собственной ситуации. А ситуация уже определит возможности, предпочтения, жизненный стиль. То есть – способ бытия.

Получается, что аутентичность – бытие к смерти. Ибо только смерть означает окончательное и безвозвратное закрытие всех проектов.

Такова цена п о д л и н н о с т и - во всех смыслах.