Вот вы знаете кто такой психиатр? Я тоже была твердо уверенна, что знаю. А оказалось, что я не только имею всего лишь общее представление, но и далеко не являюсь им. Вот уже пять лет я практикую психиатрию как свою работу. Любимую и дорогую. И очень тяжело за каких-то пару месяцев осознать, что до сих пор ты занималась ничем иным, кроме как в лучшем случае – манипуляцией людьми. Подсказывала, направляла, вытягивала «занозы» и замазывала йодом «царапины». Самоуверенность – страшная вещь. Но сделал шаг, делай и второй. Мой первый шаг был переводом в военный госпиталь. Сложные пациенты, пережившие войну, казались мне венцом применения моих навыков и знаний. Ведь никто не объяснил - какие они. В институте не могут научить давать смысл жизни тому, кто убивал и не успевал считать. Не потому что не умел, и даже не потому, что не хотел, а потому что его жизнь состояла из милисекунд. Умрешь – не умрешь. И как только судьба делала выбор, он продолжал двигаться дальше. Или оставался там, а дальше шли только товарищи.

Три месяца, а от моей самоуверенности и естественном понятии мира - не осталось и следа. Моя теперешняя должность напоминает работу пожарного по ликвидации последствий взрыва атомного реактора 5 – 10 лет спустя. Не в самом пекле, вроде бы, но и не сказать, чтоб в нормальной жизни. Только если радиация – это вполне объяснимое физическое явление, то у меня иначе. Вместо энергии – пули, вместо огня – смерть, вместо выжженной земли – пустые глаза. И не понятно, каким богам молиться и что делать.

Три месяца. 12 пациентов. Каждый со своей историей. Каждый – последний выживший. Каждый – герой. И каждый – отравлен. До такой глубины, что я себе даже не могла представить ее существование. Когда они говорят, я иногда ловлю себя на мысли, что не верю, будто это о людях. О яростных или бешенных животных – вполне. И только их обманчиво спокойный голос говорит, что они не лгут. Ни в одном слове не ошибаются. Скупо, спокойно и смертельно страшно. Как слепой сможет объяснить зрячему свои мироощущения? Так и мы с ними. Пытаемся найти общие эпитеты, понимание в глазах друг дружки и залечить это все. Неловкими стежками подходящих, хоть и не очень нужных слов. Болезненными прикосновениями наших судеб, как соляными гранулами по открытой ране. И примерами, примерами, примерами… Как игра в «русскую рулетку». Неизвестно сколько еще попыток осталось. 5 или ни одной.

Я не успеваю считать, сколько шансов использовала, поэтому сегодня – в свой законный выходной понедельник – пью на балконе. В одиночестве. Или наедине с бутылкой. Пью изрядную гадость, потому что солидное тут продают из-под полы высокопоставленным генералам, которым ничего кроме ожирения лечить то в основном и не надо. Стук в дверь вырывает меня из размышлений на тему несправедливости жизненного устроя.

- Кто там?

- Это полковник Кравский. Можно с Вами переговорить?

Я не умею разговаривать через дверь. Это привилегированный талант моих подруг.

- Здравствуйте. Входите, хоть у меня сегодня и выходной.

Я спрятала начатую бутылку в бар. Мужчина неопределимого возраста в обычном черном костюме, кивнул и вошел. Недолго думая, он расположился в кресле около камина. Рядом стояло еще одно. Собственно - мое, с пледом на нем.

Разговор все не начинался и я решила дать ему ход:

- Вы ко мне по поводу одного из подчиненных или просто на чай?

Мужчина повернулся ко мне и улыбнулся.

- Можно сказать, что я к Вам по личному делу, - и снова молчание.

- Впервые у психиатра?

- Так заметно?

- Опыт богатый. Замечаю легко. Вы не думайте обо мне как о враче. Я просто малознакомая Вам женщина. Вы пришли, чтоб поговорить. И все.

- Я к малознакомым не хожу, чтоб поговорить. Но Вы правы, раз уж пришел… Вы ведь наслышаны о взаимной неприязни между штабными и полевыми офицерами?

Наслышана – не совсем подходящий эпитет, но об этом совершенно не обязательно было знать полковнику.

- Да, знаю о таком.

- И знаете, уже давно никто не помнит - с чего все началось, но продолжается из поколения в поколение. Они почему-то думают, что сидя в кабинетах нам намного проще. Что мы не понимаем или не знаем, что там происходит. Будто бы мы не понимаем, что посылаем на смерть своих же.

- А Вы пробовали изменить это мнение?

- Это невозможно. Хотя попытки были. И не только у меня. Но если даже родной сын заявлял, что мы убийцы, то особо не приходиться сомневаться в их уверенности. Конечно, бывают накладки, бывают просчеты, бывают ошибочные мнения и решения. И если кто-то из них за это платит жизнью, то мы платим совершенно иначе. Иногда завидуя их смерти. Иногда молясь за спасение их душ. Но невозможно забыть их. Тех, кого посылаешь в пекло, выполнять божью работу. А иногда можешь ошибиться так, что зависть перерастает в манию. И ты больше не можешь принимать решения или правильно рассуждать. Да даже ручку в руках не в состоянии удержать. Ведь реши ты иначе, отверни их, успей полчасами раньше и они остались бы живы.

Мужчина уставился на огонь, и если бы я не внимательно его слушала, то, скорее всего, заметила яркие оранжевые блики в зрачках глаз. Но при такой исповеди, мое присутствие было больше номинальным. По крайней мере - пока что. И он продолжил, не отводя взгляда:

- Но ты узнаешь о неверности собственного решения только спустя время. Когда все возможные сроки ожидания вышли. Когда на связи – никого, и вокруг все ходят притихшие и молчаливо отводят глаза. И обвинение будто висит вместе с этой полутишиной в воздухе. А тебе не только снова надо оправдаться в собственных глазах, но и как-то продолжать работать. Потому что можно конечно опустить руки, уйти в алкоголь с головой или сменить место работы. Но тебя останавливают умоляющие глаза генерала, потому что замены тебе пока еще нет. Останавливает собственная совесть, ведь бросаешь дело, начатое на полпути. Останавливает надежда, что потери были не напрасны. И даже если среди этих потерь – твой сын, родная кровь и плоть, ты собираешь себя по частям, и снова садишься в кресло. Пытаясь ощутить удобство, а не иголки. Смотришь на новые задачи, пытаясь убедить себя, что в этот раз все будет хорошо. Вернее, не хорошо, а без утрат. Война не бывает хорошей. Первое чему учат – не считать сколько потеряли. Потому что спасенных все равно больше. И обычно все в пропорциях. Но разве это может утешить матерей или жен, или детей? Они приходят к тебе, и едва сдерживая слова ненависти, а порой и не сдерживая, смотрят на тебя, как на палача. И не важно, что от успеха операции зависели жизни сотен или тысячей. Не важно, сколько тебе надо снотворного на ближайший год, чтобы засыпать по ночам и не видеть снов. Не важно, что это может длиться очень долго. Даже после твоей пенсии. Потому что тебе некуда прийти на могилу к сыну. Потому что твоих внуков никогда не будет на планете земля. Потому что война разрушает все, с чем соприкасается. И не важно что это – пули или судьбы.

Он опустил голову, как изможденный. И решив, что момент настал, заговорила:

- А теперь посмотрите на мир их глазами. Они не могут обвинять тех, в кого стреляют, потому что видят в них свое отражение. Но выход для ненависти необходим, как воздух. И они используют штабных офицеров как козлов отпущения. Тех, кто должен был бы это понимать. Но Вы правы, это уже не изменишь, так что давайте поговорим вот о чем. Вы с ними – одна машина. По одиночке – бессильны. Вместе – рабочий механизм. Чем бы они занимались без Вас? Смотрели бы в телевизоре как где-то убивают людей? Или Вы без них – играли бы в войнушки с компьютером, игнорируя упадок собственной страны? Что-то я глубоко сомневаюсь. И поменяв вас местами, ничего бы тоже не вышло. Потому что они сами выбирали эту участь. И я ни за что не поверю, что они не понимали, что может их ждать. Так же как и Вы, выбрав штабную работу, вряд ли были уверенны, что будет легче. И самое страшное, что и вы и они – живые люди. Будь вы роботами, никакой вражды не было бы и в помине. Но и вы, и они – люди. И с этим приходиться мирится. И пожинать плоды. Ошибки, просчеты, недосмотры. Думаете капитаны каждого потерянного взвода не винят себя в этих утратах? Думаете они засыпают без снотворного по ночам? Нет. В том то и дело, что вы одинаковы и в тоже время – разные. Вы болеете за свою страну с одинаковым рвением, и выполняете свою работу на по высшему разряду, насколько это в человеческой власти. Хотите стать Богом? А не многовато ли? И то, не факт, что он не ошибается.

Мужчина внимательно выслушал и снова взглянул на огонь.

- Может Вы и правы.

- Подумайте. Я тоже человек и могу ошибаться, но узнаете об этом только Вы. И если я ошиблась, мы можем обсудить Ваши аргументы против.

- Что, док, выпишете меня теперь в какой-нить пансионат на полгода и таблеток на ближайшие 10 лет?

Юмор был немного неуместен, но я сдержанно улыбнулась, понимая как ему не легко.

- Видите ли, у меня сегодня выходной, а в такие дни я не принимаю пациентов, только друзей или коллег. Хотя если Вы очень хотите отдохнуть, то приходите завтра – найдем вам пансионат.

Он неуверенно улыбнулся. А я встала и улыбнулась более открыто.

- У меня выходной каждый понедельник. Приходите – в шахматы поиграем или порассуждаем на какие-нибудь философские темы.

Он хмыкнул. И возможно мне показалось, но облегченно вздохнул.

- Чтож, спасибо за Ваше время в выходной. Я как-нибудь еще загляну.

И пожав мне руку, направился к двери. Проводила взглядом, просто чтоб удостоверится, что остаюсь снова наедине. Но он замер в полуоткрытых дверях.

- Док, я рад, что у нас появились Вы.

И дверь щелкнула замком. Забралась с ногами в свое кресло и укуталась пледом. На душе было спокойнее, чем до прихода полковника. Правда похоже выходных теперь не будет. Зато белой глянцевой гладью бальзам из последних слов расползался по сердцу. Мы справимся, пока мы – вместе.