Летний вечер 1941 года опускался на землю, вея приятными, благородными запахами свежескошенных полесских трав. Над лощинами Пригоринья стал собираться туман. Затем начали сгущаться сумерки, тишина объяла поля и луга. Причудливые тени деревьев и кустарников Горини внезапно вырастали из мрака, словно сказочные приведения.

Но вот подул тёплый ветерок, неся с собой с поля благоухания земли. На величном небесном своде кое-где мерцали уже, выглядывая из-за туч, звёзды. На сером фоне сумерек выделялись у берегов Горини одинокие купы верб и густо разросшихся кустарников.

По дороге из Давид-Городка брела уставшая женщина с сухощавым малышом. У неё было обветренное лицо, поблёкшие шёки, большие чёрные глаза и бледные очерченные губы.

Они брели всю ночь, еле передвигая ноги. Июльский рассвет уже лился в окна избы хутора Орешье. В огромном саду пели проснувшиеся птицы.

Хозяйка хутора Марина завихалась у сарая, как вдруг заметила подходивших к дому людей.

Она выпрямилась, чтобы лучше было их рассмотреть. «Да это же евреи», - догадалась женщина.

«Несомненно, это они, господи!» - а у меня тоже дети. Не заметил ли кто-нибудь из соседнего хутора их, когда они подходили к моему двору?» - лихорадочно промелькнула мысль в голове Марины.

Евреи стояли перед хозяйкой хутора, а она чувствовала, как жалость к этим людям наполняла всё её существо.

Сострадание этой полесской женщины к ним было сильнее её страха, нахлынувшего в первые секунды встречи с пришельцами.

Еврейка стояла неподвижно, как статуя, сдвинув свои густые брови, с трудом сдерживая слёзы. Малыш жался к ней.

- Идите скорее сюда, в клеть, - сказала вполголоса Марина, показывая рукой на ветхое убежище.

Они вошли в клеть.

- Как звать вас? – спросила Марина ласково.

- Сарра, а это мой сыночек Айзик. Ему сегодня исполняется шесть годиков.

- Вы ведь голодные, я вас покормлю, а вы присядьте, отдохните, я быстро – сказала Марина и вышла из клети.

Через некоторое время она возвратилась с хлебом и варёным картофелем в мундирах.

- Поешьте вот, чем Бог послал.

Сарра поблагодарила Марину за пищу. Она взяла одну картофелину и протянула Айзику, затем, взяв вторую, начала медленно есть сама. Так они съели ещё несколько картофелин. Хлеб Сарра осторожно завернула в себе в тряпицу и положила себе в карман. Она ещё раз поблагодарила хозяйку Орешья за гостеприимство.

- А теперь мы уйдём. Я понимаю, что вы рискуете.

- С Богом! Храни вас Бог!

- Вас тоже. Счастья вам!

- Куда же вы теперь?

- В Давид-Городк. Нас в Столине не приняли.

- Счастливого пути.

Евреи ушли. Марина присела в клети и задумалась. Муж её был на фронте. Она с детьми осталась одна на своём хуторе Орешье. Война забрала многих мужчин из Хоромска, Угольца, в том числе и её Павлушу. Трудно было ей одной с детьми.

Марина пошла к Очерпу, притоку Ветлицы, где она обычно занималась стиркой.

Там она остановилась, любуясь прозрачной водой, подёрнутой еле заметной рябью, размышляя о своей жизни.

Солнце лило на поля и луга Орешья потоки золотого света.

Занимаясь стиркой бедья, Марина вспомнила своего Павлушу, его голубые, как небесная лазурь, глаза, как он всегда смотрел на неё пламенно и влюбленно. Так он смотрел на неё и когда уходил на фронт. Прощаясь, целовал её в последний раз.

И глаза Марины глядели на Павла с неизъяснимым страданием.

Над головой Марины звонко щебетали птицы, всё вокруг цвело и пело, всё было пронизано тёплыми лучами солнца. Звонкие переливчатые песни жаворонков слышны были в небесной дали.

Марина выпрямила спину, вглядываясь в высь, затем окинула взором всё вокруг. Она восхищалась прелестью природы своего хутора Орешья, особенно, когда в лугах царила торжественная тишина. Сейчас в воздухе жужжали разнообразные насекомые, купаясь в потоке солнечных лучей, пронизывающих прозрачный воздух. А с поля срывались жаворонки и со звонкой трелью поднимались вверх.

Марина залюбовалась всевозможными мотыльками, которые порхали над лугом то поднимаясь вверх, то садясь на стебли трав.

С соседнего хутора доносилось призывное кукование: «Ку-ку, ку-ку…» Везде носились стрекозы, гоняясь за своей добычей.

Марина подняла кадушку со стираным бельём и пошла к своему дому.

На другой день она пошла к своему крёстному дядьке Петру за мукой в Хоромск. Тот с порога ей и говорит:

- Слыхала, многие евреи, которых выгнали из Давид-Городка в Столин, возвращаются обратно. Для них построили специальное гетто. Оно окружено со всех сторон колючей проволкой. У входа в гетто стоит охрана. А гетто в Столине уже переполненное.

- Я знаю. Ко мне на хутор зашла одна еврейка с сыном. Я их покормила в клети, чем смогла.

- Ты что? Разве ты не знаешь приказа, что за укрывание евреев – расстрел?

- Знаю. Я не могла поступить иначе.

- Ох, Марина, Марина! Не жалеешь ты себя и своих малышей.

- Жалею, крёстный, и себя, и своих детей, а сердце велит помогать и этим несчастным.

- Будь очень осторожной, Марина. Хоть ты живёшь и на хуторе, но лес видит, а поле слышит.

- Буду, крёстный, буду.

Крёстный Марины дал немного муки для поливки и как всегда напомнил ей:

- Смотри, не мори голодом детей. Закончится мука, приходи ещё ко мне. Вот тебе и шматок сала впридачу.

Марина поблагодарила своего крёстного дядьку Петра и вышла из сеней. Мужчина вышел следом за ней.

- Марина, на прощанье я ещё хочу вот что тебе сказать: научить бояться себя. И ещё знай, что мудрость житейская требует скрытности: кто играет в открытую, рискует проиграться. К несчастью доброта не всегда торжествует. А теперь ступай с Богом.

Идя домой, Марина долго размышляла над словами своего крёстного.

Через некоторое время Марина узнала, что в Давид-Городке расстреляли всех евреев-мужчин. Расстрелы произошли и в Рубле, где тоже жили евреи. Эти вести ошеломили Марину. По ночам она долго не могла заснуть. Она вспомнила еврейку Сарру и её сына Айзика. Как они там в гетто?»

Орешье было расцвечено всеми красками осени: берёзы золотились среди дубов, осины стояли розовые, рябины украсились пылающими кистями; бледно-матовое небо затянулось прозрачной дымкой.

По ночам над хутором плыла полная луна,и в её серебристом сиянии Орешье казалось сказочным. Небо было ясным и прозрачным, и звёзды мерцали словно угольки кем-то разведенного далёкого угасающего костра.

С каждым днём осень 1941 года на хуторе Орешье чувствовалась всё сильнее. Летняя одёжка деревьев и кустарников всё настойчивее уступала место осеннему наряду.

Небо всё чаще заволакивали бледно-синие облака, гонимые ветром. Порой они громоздились друг на друга, кружили и снова мчались своей дорогой.

 

Словом, в Орешье наступила в ослепительном блеске настоящая золотая осень. Воздух стоял мягкий, живительный. По утрам иногда разливались туманы. Чаще стояли ясные, тихие дни с безоблачным лазурным небом.

Как-то по осени Марина рано управилась по хозяйству и, оставив детей на старшего Василия, решила сходить в Хоромск к крёстному. Она вышла на центральную дорогу – неподалёку от урочища Общесткое в начале Хоромска, где в первом ряду находился и дом крёстного. Увиденная картина потрясла её до глубины души.

Худые, измученные люди робко брели по центральной дороге. Это были евреи. У многих не только старых, но и молодых женщин из-под платков выбивались седые волосы. Боязливо, приглушенным голосом, они просили хлеба у стоявших на обочине дороги сельчан. Оставшихся страдальцев гнали в столинское гетто.

Людей подгоняли вооруженные полицам верхом на конях.

У Марины что-то оборвалось в груди, нестерпимо больно заныло сердце, затем она ощутила жжение в области груди. Она сорвала свой платок с головы и прислонилась к хозяйскому плетню у обочины дороги, где стояли хоромчане.

Полицаи бичами подгоняли отстающих детей, стариков и молодых людей. У многих их них были бледные, как полотно лица, потухшие глаза. Спутавшиеся женские волосы выбивались из-под платков, глубокие рыдания сотрясали их груди.

Воздух прорезал душераздирающие вопли и стоны, а налетающий ветерок уносил их дальше в ширь полей, подальше от этой страшной дороги.

Марине стало лучше, и она начала всматриваться в лица гонимых еврейских женщин. И вдруг она увидела еле бредущую Сарру с Айзиком. По бледному, измученному её лицу из-под опущенных век катились крупные слёзы. Глядя на них, у Марины средце сжалось от сострадания.

Вдруг Сарра зашаталась, опустилась на колени. Айзик прижался к матери всем своим хрупким тельцем. Марина увидела, как один конный полицай подъехал к Сарре и Айзику и начал хлестать их бичом. Сарра не поднималась. Полицай, разъярённый, кричал:

- Поднимайся, жидовка, поднимайся!

Видимо, Сарра потеряла уже последние силы в этом страшном пути. Она совсем упала на землю, обнимая своего Айзика, как бы защищая от ударов своё дитя. А полицай спешившись, начал пинать ногами несчастных Сарру и Айзика. Он избивал их долго ногами, остервенело, дико. Женщина стонала, Айзик вначале кричал: «Мама! Мама!», а потом и он затих. Все замерли от ужаса бежавшая молодая еврейская девушка подняла Айзика с земли и направилась к колонне гонимых. Полицай, ругаясь, отъехал от бездыханного

тела Сарры. Так и осталась лежать она там у обочины дороги вблизи урочища Общестское.

Марина не сводила глаз с молодой еврейки, несшей Айзика, в чёрном ситцевом платке, покрывавшем её голову. Платок съехал на плечи девушки, обнажив чёрные с серебряными нитями пряди волос. Из её тёмных опущенных век с длинными чёрными ресницами лились слёзы по худым впалым щёкам. Плотно сжатые губы выражали безропотную скорбь, физическую и моральную боль тела и души.

Некоторые люди из Хоромска, стоявшие у своих плетней, беспокойно шептались, глядя на это неописуемо страшное шествие, другие не произносили ни слова, крепче прижимаясь к своим плетням.

Молодая еврейка, несшая избитого Айзика, передала его другой женщине, которая подошла к ним. У той женщины дрожали руки, судорожно дёргалось лицо, но она всё-таки бережно взяла Айзика в свои руки и понесла дальше по дороге.

Марина, прячась за чужие плетни, обочиной, некоторое время шла за растянувшейся колонной обречённых.

Затем она отстала и вернулась к лежавшей на Общестком Сарре. Сельчане перенесли её с обочины вглубь урочища Общесткое, где и решили ночью похоронить.

У Марины вдруг вырвался из груди дикий пронзительный крик. Она не плакала. После всего увиденного истерзанная душа её как будто окаменела.

Ночью Марина, её крёстный Пётр и ещё пару сельчан тайно похоронили Сарру в урочище Общестком. А участок дороги из Давид- Городка на Столин вблизи этого урочища местные люди ещё долго называли «дорогой смерти».