Они

 

"Верь, Мишель. Верь, Мишель".

Эту вермишель я скармливаю ее ушкам, а сам знаю: мы обречены.

Пошли седьмые чёртовы сутки, их я отслеживаю по наручным часам,

однако навязчивая мысль, что наше утлое корыто болтается в океане

месяц, одолевает всё сильнее.

Три часа назад споил Мишель последний глоток колы, но баночку

невыбросил: пусть стекут капли, отрежу дно и дам ей вылизать влагу,

когда

очнется. Сам пробавляюсь своей мочой. Урина отвратительна; больше того

что

набирается в ладони не схлебнёшь, а всё же она лучше забортной горечи.

Я

обучен убивать и выживать; мне приходилось двое суток держать сухую

голодовку в адском Сомали: ниггеры стлали огонь - головы не поднять, но

ночами я слизывал росу с автомата, и подо мной была твердь, не бездна.

Милое личико Мишель порядком распухло, теперь оно походит на грушу

с

глазами. Последнее время бедняжка всё реже выбирается из забытья.

Юная

стройная шлюшечка... ужиком скользнула ко мне в душу. Нам бы побрести

-

бедро к бедру - пока не разминутся пути-дорожки: вчерашнее

подпорченное

дитя и недавний легионер, еще не старая птица из стада "Диких Гусей".

Но,

видно, не судьба.

Мишель я отбил в Гаврском порту у сутенера. Здоровенный алжирец,

намотав роскошные волосы девчонки на руку, волоком тащил ее по

заплёванному причалу к "Рено". Та орала блажью и всё пыталась

подтянуть

желтые трусики, которые сползли к ней на бедра. Не скажу, чтобы меня

это

сильно задело, но я не люблю чёрных, а настроение в тот вечер было

гадким.

Похоже, алжирца я пришиб насмерть - слишком много натекло крови,

когда он, распахнув руки (тщась, видимо, прихватить с собою всех путан

Франции), треснулся башкой о кнехт. Из его брючного кармана выглянула

пачка банкнот, и мне показалось неразумным оставлять их покойнику.

Мишель предложила содрать золотую цепищу с бычьей шеи павшего

властелина, но я, обозвав деточку сопливой мародершей, увлёк ее вон из

порта.

Полдень мы встретили в Амстердаме, добирались автостопом. Почему

Амстердам? Так пожелала Мишель. По выходу из порта она попросила

купить ей гамбургер, стакан колы, юбку, куртку, желтые трусики, мятные

шарики и свозить ее в Амстердам накуриться хорошей марихуаной. Я

обалдел

от такой непосредственности, от ее кошкиной ухватки тереться виском о

мое

плечо, с которого бесшабашное дитя в полминуты будто стряхнула годы. И

потом, действительно следовало смываться из города.

Фантастика, но первый секс приключился с нами лишь три дня спустя в

Кёге.

Стылый номер датского отеля привел меня и Мишель в чувство, загнав под

общее одеяло. Каким ветром снесло нас из Амстердама в Данию, по сию

пору

загадка. Подружка напихивала в меня и в себя столько дури и виски, что

те

картинки, которые сохранились у нас в памяти, мало что проясняют. Я с

готовностью отдался ее воле вытворять всё, что взбредет в голову, мне

нравится прожигать жизнь, а роль отчима, потакающего причудам едва

оперившейся падчерицы, сообщала удовольствию клубничный шарм.

Возможно, в угаре мне приспичило поклониться пенатам, о которых

последние

годы я не вспоминал вовсе; а может, ветреной Мишель прикатила блажь

посетить Кронборг или завербоваться боцманом на траулер, с нее бы

сталось,

но я не уверен, что при случае она не попутает Гамлета с омлетом, а

траулер с

трауром.

Скрипучая койка Кёгского отеля стала точкой невозврата. Или его

растерзанным прямоугольником, как угодно. На нём, под посторгазменную

сигарету, меня угораздило обнажить свои корни, произраставшие из

пупков

Фарерских викингов. Мишель слёту схватила вкусный апорт и принялась

тормошить меня, требуя немедленного

путешествия:

"О, Эрик! Фарерские Острова! Всю жизнь мечтала побывать там!"

Несомненно, о Фарерах Мишель услышала впервые, но меня

рассмешило

старушечье "вся жизнь", и я не стал припирать ее к стенке. Безобидная

врушка...

Через сутки мы сошли с парома в Торсхавне.

Ах, как моя душенька носилась босенькая по урезу пляжа. Лань!

Грация!

Ребенок с повадками нимфы. А я, присев на валун, глядел на нее -

залитую

океаном и августовским солнцем - и отмякшая душа моя сочилась из глаз.

Обедали в остерии "Горм-&-Горм". Я едва признал в сухостойном

рестораторе жирнюгу Горма - школьного товарища.

"Привет, дружище. Давно на диете?"

"Пару лет. Рак - диета на славу. Что будете кушать? Обслужу по

старой памяти".

"Ты ела мясо дельфина?" - спросил я Мишель.

"Оно вкусное?"

"Харч викингов".

"Дельфиньего мяса не держу, - сказал Горм. - Зеленые устраивают

пикеты у заведений, где приготавливают дельфинов. Мне не нужно

проблем".

"Скоты. Гринды испокон наша еда".

"Что поделаешь, другие времена. Многие свернули промысел".

"И Хольгер?"

"Еще держится. Завтра пойдет в Клаксвуйк. Езжай с ним, помяни

молодость. Он будет рад тебя повидать".

 

***

 

...Бухта Клаксвуйк кипела ало-черным. Нам привалило загнать и запереть

в

заливе большую стаю. Дюжина молодцов в морских ботфортах работали

слаженно: всаживали стальные крюки в антрацитовые спины гринд, и

волокли

животных на берег. Смех, брань, ковровая шрапнель брызг, первобытные

оскалы ртов, фонтанирующая кровь, вопли раненных дельфинов... всё

смешалось на той славной охоте. Впрочем, так было всегда.

Я и Хольгер били зверя ножами с борта шлюпки. В стае металась

большущая

гринда-альбинос. Я убил ее детеныша и ранил саму, но она - белая бестия

-

умудрилась принять трупик на спину, и перелететь через сеть, которой

был

перегорожен алый от крови залив.

Когда всё закончилось, я насилу отыскал Мишель. Девчонка забилась в

расселину скалы и ревела в сжатые кулачки.

"Вы подонки! - заорала она. Ее слюна обрызгала мне лицо. - Проклятые

твари!"

"Милая, это наша культура. Так повелось со времен Тора".

"Твой Тор гадина! гадина!"

Вероятно, Мишель приняла грозного бога за губернатора острова. Я едва

угомонил ее, но дитя наотрез отказалось возвращаться в Торсхавн на

катерах, заваленных убитыми дельфинами.

"Возьми у них надувной плот, - сказала она, - доплывем сами. Ты викинг

или

всего лишь палач?"

Каково мне было пятиться от такого вопроса?

"Сколько часов ты продержишься на воде, если лопнет плот?" - в шутку

спросил я Мишель.

"Пять секунд. Затем только, чтобы признаться тебе в любви, так делают

девушки в фильмах. Я не умею плавать".

...Хольгер покрутил пальцем у виска, но плот дал и катера ушли.

А дальше что? Не упомню. Так... обрывки слайдов: грёб, глушил виски,

Мишель пьянствовала наравне, потом она отдалась мне, как нимфа Фавну,

потом провал в памяти, а когда я очнулся, увидел апельсинный бочок

нарождающегося солнца и отглаженный утюгом океан без признаков суши.

За

ночь течение снесло нас в Атлантику. И еще мы потеряли вёсла.

Мишель стала в рост и принялась вопить: "Ту-ру-ту-ту, мы сдохнем

тут!" - А

в вышине плакали чайки, будто соглашаясь.

"Мы спасемся?" - спросила она ввечеру.

"Обязаны, дитя моё. Невозможно дрейфовать, когда всех продуктов на

борту

- ты и две баночки колы. Утром нас подберет белоснежный лайнер, мы

займем

каюту люкс, и закажем лиловому стюарду лангусты. Ты любишь лангусты?

И

потом, Хольгер хватится. Плот стоит хороших денег".

Но по сию пору мы не услышали даже отдаленного гудка парохода или

шелеста вертолетных лопастей. Мишель до последнего держалась стойко,

я

лишь дивился, откуда в хрустальной девочке берется столько духа.

...Ночь. Плот заметно одряб, где-то образовался свищ, но мне

недостанет сил

подкачать судно. Мишель уже не приходит в сознание. Подозреваю, что и

сам

время от времени скатываюсь в небытие.

...Прежде чем вдохнуть воду, я успел досмотреть и запомнить

последнюю

картинку видения: укатанную луной дорожку, по ней - на береговые огни -

несет наш плот, Мишель протягивает огням руки...

Хватило сил, чтобы всплыть, откашляться и оглядеться: ни плота, ни

Мишель... А огни оказались явью: такое близкое, но недостижимое

спасение.

Я тихо заплакал и, погружаясь в океан, принял как должное спину

дельфина. Он поднял меня и понес дарить людям.