Странное это чувство – приходить в школу взрослым

состоявшимся человеком. Входишь с известной долей снисходительности

по отношению к тем, кто ещё не покинул её стен и находится в полной

зависимости от программ, экзаменов и учителей. Входишь с

восхитительным ощущением безграничной свободы от влияния

непостижимых тангенсов и логарифмов, хитроумной пунктуации

причастных оборотов, неразрешимости конфликта отцов и детей и

всякой прочей дребедени, которой тебе «правили и лечили» мозги на

протяжении десяти лет. Входишь победителем, завоевателем,

властителем! Но с первых ступеней, с тревожной трели бодряка звонка,

в душе поднимается что-то безумно знакомое, утерянное на годы, но

внезапно вспыхнувшее в памяти яркой мучительной тоской. Всего

минуту назад ты отмечал, какой обшарпанной стала школа, что не

блестят свежей весёлой краской старые стены, что в коридоре пахнет

отвратительным овощным супом. Только минуту назад... И вдруг всё

оживает, меняется, преображается. Вот здесь был твой класс, а сюда

вы прятались с соседкой по парте и целовались напропалую. Вот там на

лестнице ты дрался до первой крови, а в спортзале мешал слёзы с

потом, воспитывая характер. Когда-то в этих коридорах проходила

насыщенная полная смеха, радости, конфликтов и драм школьная

жизнь. Всё казалось необычайно важным, требующим взрослых

сиюминутных решений. Отношения с одноклассниками

цементировались раз и навсегда, на всю жизнь. Вместе с друзьями ты

протестовал, доказывал, не признавал и отрицал. Ты требовал

признания своего мнения, права, личности. Сейчас всё иначе... Но -

странное дело, вернувшись в школу буквально на полчаса, ты разом

утратил апломб, уверенность, самостоятельность. Ты ощущаешь все те

же эмоции, легко размениваешь и раздариваешь годы и снова с чистым

юношеским восприятием возвращаешься в прошлое...

***

Узкие парты едва втискивали в себя солидных и теперь уже только на

собрания заходящих в школу родителей. Пожалуй, только пара-тройка

мам легко проскользнули своими узкими бедрышками за столы, да на

задней парте чей-то высоченный тонкий как дрын отец приспосабливал

под столешницей длинные ноги. Остальным было существенно труднее.

Что поделаешь – дети перешли в одиннадцатый класс, родителям как

минимум к сорока. По нынешним временам слишком ранние отпрыски -

редкость. А когда сорок вот-вот или уже, невесть откуда набегает

жирок на бока, пресс прячется под плотной увесистой «подушкой». Не

помогает бег, эпизодические занятия в спортзале и даже летний отдых

в Турции, когда, кажется, дальние заплывы и жара должны убить

аппетит и подтянуть мышцы. Но не подтягивают. Заплывы нивелируются

разнообразием шведского стола, и богато уставленные величиной с

поднос тарелки сводят на нет работу тела.

Маргарита Дмитриевна осмотрела класс поверх очков, крепкой

рукой слегка пригладила волосы, неторопливо встала, обозначая

минутную готовность. Родители понятливо приглушили голоса, ещё

некоторое время поворочались на жестких неудобных стульях но,

наконец, затихли, полностью обратясь в слух.

Маргарита Дмитриевна провела короткую перекличку и

приступила к главному. Выпускной класс. Не приговор, но ... Среди года

вдруг многое меняется – подходы, система оценки, порядок проведения

экзаменов.

- Мы не будем паниковать, хотя поводов для этого в первом

приближении пять, - и Маргарита Дмитриевна медленно, четко

расставляя акценты, повторяя несколько раз одно и то же абсолютно

растерянным родителям, постаралась донести суть предстоящих

нововведений, не срываясь на истерический вопль.

* * *

Он самый – вопль и не один – огласил стены школы два дня назад на

расширенном педсовете. Ужас сотворённого Министерством

образования посреди учебного года, без всяких на то оснований и

обсуждений, в полной мере мог быть прочувствован лишь

профессионалами. Это им за оставшиеся четыре месяца предстояло

натаскать учеников для нового «аттракциона». Всё, что уже устоялось,

опробовалось, в ряде случаев авансом оплатилось и готово было выдать

предсказуемый результат, разнесено в щепки. Даже если не унижать

школу подозрениями во взяточничестве и подтасовке результатов,

ужаснуться было от чего. А сто вторая, которой Маргарита Дмитриевна

отдала тридцать четыре года, не грешила выше названным.

Преподавательский состав был стабильным, квалифицированным,

трудолюбивым. Директор - Анна Францевна или Боцман, как звали ее за

глаза, - имела непререкаемый авторитет, держала школу железной

рукой стареющей шестидесятисемилетней женщины. А недоверие её

своим несколько слабеющим с возрастом глазам только усиливало

бдительность. Ни одна провинность, сколь-нибудь серьёзный проступок,

невинная шалость не оставались без её внимания. Прищурив глаза,

вытянув вперед морщинистую шею, заложив за спину левую руку, а

правой сильно взмахивая вперед-назад будто пловец, пересекающий

Ла-Манш, Анна Францевна барражировала по школьным коридорам,

обманным манёвром выныривала из-под лестницы, выуживая на ходу

курильщиков, втекала в классы посреди урока, и усиленным мощными

линзами «перескопом» глаз сканировала самое святое – психо-

физическое состояние вверенных учеников. Нельзя сказать, что её

боялись осознанно, понимая, какие меры могут быть предприняты ею в

том или ином случае. Её боялись априори, заочно, до свершения

действия. Боялись дети, их родители, несчастные деды и бабки,

которых последние вместо себя старались заправить на родительские

собрания. Но, выйдя из школы с последним звонком, каждый вспоминал

Анну Францевну добрым словом, благодарностью за весьма неплохо

сделанное ею чудо воспитания из оболтусов и лодырей вполне здравых

неглупых и даже порядочных деятельных членов общества.

Так вот. Анна Францевна, проводя последний педсовет, впервые за все

сорок пять лет работы в школе позволила себе начать речь с

нецензурного выражения:

- Б....! Мне просто хочется пойти и повеситься, но сначала повесить

этого всенародного идиота, который сначала изгадил на своём посту

всё хорошее, что было создано российской педагогической практикой

за многие десятилетия, а потом без сожаления слил в унитаз всё

российское образование и обильно смыл водой! – Анна Францевна

привычно сощурила глаза, оглядела состав присутствующих. Педсовет

не дышал. – Не надо думать, что я выжила из ума. Когда я доведу до вас

все поступившие директивы, у вас появится возможность выразить своё

мнение в любых подобающих случаю выражениях. Сегодня я не склонна

никого ограничивать.

И дальше потекло легче - с криками, слишком смелыми высказываниями,

на пике эмоций, но как и раньше в едином ключе понимания и

контексте восприятия. Маргарита Дмитриевна давно не помнила такого

бурного обсуждения, такого обилия нелицеприятных и обличительных

высказываний в адрес Министерства образования. Но ничто не смогло

поразить её более, чем начало выступления Анны Францевны, за

которой Маргарита Дмитриевна даже не подозревала столь крепкого,

смачного и обескураживающего подхода к выражению собственной

оценки происходящего. Маргарита Дмитриевна пребывала в шоке.

Нынче на собрании она старалась не думать о прошедшем педсовете. И

объяснение было одно. «Русичка», человек знающий и любящий до

дрожи русскую литературу, деликатный к слову, его толкованию,

восьмым чувством улавливающий полутона и восьмые доли интонаций,

она до утра прокручивала в голове произошедшее. И, как это часто

бывает, проснулась в ужасе от сотворенного – бранное, много раз

мысленно повторенное в удивлении и растерянности слово впечаталось

в сознание и теперь помимо её воли крутилось в мозгу рефреном. Она

удесятерённо контролировала себя, так как боялась физически не

удержать наровившее сорваться с языка слово, ставшее очевидной и

единственно возможной теперь оценкой происходящего. Б...!

* * *

Когда родители в полной прострации дописывали программу своих

наипервейших действий в коренным образом изменившейся обстановке,

дверь класса открылась и в аудиторию боком, мало торопясь, извиняясь,

вошла дама. Большинство родителей видело её впервые, хотя дама явно

лишена была сомнений, что ошиблась классом.

Маргарита Дмитриевна собиралась подвести черту и закончить

собрание. Однако дама, пробравшаяся в конец классной комнаты,

свалившая перед носом долговязого незнакомого ей чьего-то отца своё

поношеное пальто и большую коричневую бесформенную сумку, вдруг

прервала Маргариту Дмитриевну:

- Я не так часто имею возможность бывать на собраниях, мне

приходится много работать, но я хотела бы узнать Ваше мнение о

результатах учёбы моего Костика. Мне кажется, что мальчик с такими

способностями может претендовать на медаль. Как Вы считаете,

Маргарита Дмитриевна?

Класс нехорошо осмотрел новый персонаж. Что значит «мне приходится

много работать»? А остальные здесь присутствующие должны понять,

что по сравнению с вошедшей дамой являются просто-таки

бездельниками? Недобрый шёпот прошёлся по рядам.

Маргарита Дмитриевна тяжело вздохнула. Она неплохо знала

вошедшую даму.

- Галина Афанасьевна, давайте переговорим после собрания. Я уже

заканчиваю, мы, пожалуй, обсудили всё обстоятельно, - обратилась она

к уже давно присутствующим. Ещё раз прошу вас, уважаемые товарищи

родители, не волноваться преждевременно. У нас впереди ещё четыре

месяца. Работы предстоит много, но мы справимся, - Маргарита

Дмитриевна слегка улыбнулась и даже ей стало казаться, что ситуация

не так плачевна, хотя...

- А что происходит? Что-то случилось? Почему Вы говорите про

плачевность ситуации? – дама встрепенулась.

- Галина Афанасьевна, мы останемся, и я Вам вкратце донесу основные

тезисы, которые многое меняют в подготовке класса к выпусным

экзаменам.

- Что меняют? Я не понимаю? Это как-то может сказаться на

результатах Костика?

- Женщина, Вы пришли позже всех, так хоть дайте нам уйти до того, как

Вы начнете прояснять для себя ситуацию, - с сарказмом буркнул ей

сосед по парте.

- Что значит прояснять для себя? Я не могу понять, что происходит! –

женщина взволновалась не на шутку, часто задышала. – И я никого не

отпущу, пока мне не объяснят, что происходит.

- Послушайте, дамочка, Маргарита Дмитриевна уже дважды повторила,

что готова уделить Вам время индивидуально. Приватно, так сказать, –

молодая красивая женщина легко выпорхнула из-за парты, собираясь

покинуть аудиторию.

- Я Вам не дамочка! Остановитесь все. Как Вы можете! Если для ваших

детей ничего не меняется, то для Костика это принципиально.

- Что для Вашего Костика принципиально? Что значит, для наших детей

ничего не меняется? Вы вообще кто, Вас здесь даже никто не знает.

Пришли позже всех, прервали собрание, одеяло на себя тяните, -

крепкого сложения лысоватый мужик завелся с полоборота. Дама

раздражала его всем своим видом – неухоженная, невоспитанная,

эгоцентричная, судя по всему.

- Я мать Костика, Костика Козлова. И никакое одеяло я на себя не тяну. Я

хочу знать то же, что и все вы.

- Так приходить надо было раньше, дамочка, - не унималась молодая

женщина, уже успевшая надеть дубленку.

- Перестаньте обращаться ко мне подобным образом. Какая я Вам

дамочка! Что за неуважительное отношение! Я требую...

- Ты требуешь? Что ты можешь требовать, деньги сначала сдай в фонд

класса! Надо же, она требует. За неё уже два раза сдавали другие, а

она даже на телефон не отвечает, - неприятная мамаша в безумной

химии тараном поперла на Галину Афанасьевну.

- Я сдаю деньги по мере возможности. Я работаю на нескольких

работах, одна воспитываю ребенка.

- Это у тебя нет финансовой возможности!? Нет, вы слышали? Да мой

Данька вчера только рассказывал, что ты сыну такой комп купила, Билл

Гейтс отдыхает!

- Что Вы мелете, при чём здесь Гейтс. Костику отец подарил, потому что

мальчику необходимо много работать. Он гениален! Вы понимаете, что

это значит?

- Я тебя умоляю! Необходимо много работать! Да твой мальчик порнуху

смотрит на своей высококлассной технике.

- Господа, господа, я прошу всех успокоиться. Я понимаю, что все

напряжены, все взвинчены. Не надо переходить на личности. Прошу

вас, если нет больше вопросов, пожалуйста, простимся на сегодня. А

Вам, Галина Афанасьевна, я готова уделить ещё некоторое время.

- Нет-нет, Маргарита Дмитриевна, мне уже некогда. У меня работа. И

обстановка здесь совершенно ненормальная. Я не удивляюсь теперь,

что Костик...

- Да хватит про своего Костика. Ему вообще не место в нашем классе.

Гений! Смешно. Хамоватый, подлый, - миловидная хорошо со вкусом

одетая женщина в полном возмущении обращала свои слова к Галина

Афанасьевне. – Я давно хотела встретиться, чтобы высказать Вам всё.

Ваш сын делает совершенно непристойные предложения, позволяет

себе неприличные высказывания, только от него можно услышать мат в

адрес девочки.

- Вы не смеете так говорить про моего сына! Я повторяю – он гений. Ему

душно здесь, среди людей, не понимающих масштаб его личности.

Какие непристойные предложения? Он читает избранную литературу,

он великолепно знает поэзию, пишет эссе! – Галина Афанасьевна

всунула руку в рукав обтрёпанного пальто, второй так и не смогла

поймать, схватила сумку и стремительно вышла из класса. – Безобразие,

сплошное хамство. Я обращусь к директору, это не останется

безнаказанным, - слова возмущения удалялись вместе с ней по коридору.

- Маргарита Дмитриевна, кто она такая? Откуда взялась? Костик у нее

гений! Да мой говорит, он по математике еле тянет.

- А правда, что его будут выводить на медаль? Как это можно с

тройками по математике и физике? Как вообще можно такому уроду

какие-то медали давать? Он ведь абсолютно безумный. Ребята говорят,

у него такие высказывания, что прямо произносить здесь неприлично...

Родители не расходились, гудели, кто-то кому-то рассказывал известные

подробности о Костике и его выходках, кто-то делился собственными

впечатлениями. Похоже было, что мальчик раздражал всех и вся, был

прямо-таки ненавистен. Только одна женщина попробовала вступиться

и рассказать, что Костик бывает в их доме и ничего такого она за ним

никогда не замечала. Но тихие слова хрупкой женщины потонули в

дружном обличительном хоре.

Маргарита Дмитриевна сначала пыталась объяснять ситуацию отдельно

взятым группам, потом пробовала усмирить разбушевавшихся

родителей. Все тщетно.

- Да, Костик у нас очень своеобразный мальчик. Но я прошу всех вас не

выносить приговор заочно. Он - человек действительно выдающихся

способностей. Позвольте мне судить как профессионалу. Я проработала

в школе много лет, но ни разу, говорю это совершенно ответственно, ни

разу я не видела такого поразительного стиля изложения своих мыслей,

такого богатого словарного запаса у пятнадцатилетнего ребенка. Он

младше многих наших учеников, но его внутренняя философия, глубина

его мысли поражают даже взрослых. Ему никогда не освоить математику

и физику в требуемом школой формате. Но ему этого и не надо. Его

судьба на данный момент кажется мне заранее определенной, хотя я

готова принять и все ваши аргументы против. Мальчик крайне

неуравновешенный, сложный, безумно ранимый, и столь же безумно

мстительный. Его реакции бывают просто дикими. Поэтому я столь

осторожно говорю, что его будущее кажется мне вполне

определенным. Что его ждёт в действительности зависит от многих

факторов. В частности, от того, сможет ли он найти в жизни по-

настоящему близкого себе человека. Пока таким человеком является его

мать. Какой бы странной она ни показалась вам сегодня, её отношение

к Костику заслуживает всяческого уважения. Она одна верит в него,

делает всё возможное, чтобы создать для сына наилучшие условия.

Маргарите Дмитриевне удалось погасить волну негодования. Родители

разошлись, спеша домой обсуждать и осознавать навалившиеся на них

трудности. В классе остался небольшой коллектив избранных вечно

трущихся в школе мамочек-комитетчиц. По правде сказать, в нынешнем

выпуске члены родительского комитета были вполне адекватными,

достаточно занятыми людьми без особого фанатизма по отношению к

школе и своим чадам. Бывало в практике и похуже. Этот скромный

состав из четырёх активисток как обычно провёл сверку дебета с

кредитом – основная и неизменная функция – и тоже засобирался

уходить. Уже стоя на пороге, одна родительница вдруг обернулась и

решилась-таки уточнить для себя то, что так и осталось неясным ей из

вскипевших страстей по отношению к маме Костика Козлова:

- А отец? Она же что-то говорила там про отца, про дорогущий

компьютер.

- Всё так. Есть отец – достойнейший человек, с которым мать Костика не

была даже расписана. Он живёт очень далеко, не в России. Иногда

балует дорогими подарками, изредка помогает финансово, но у него

семья, работа, другая жизнь. В основном обеспечение Костика – это

мать с её тремя работами. Вы можете себе представить, что она –

кандидат наук? Да, да. Серьёзный, думающий, знающий человек.

Просто время было такое. Началась перестройка. Они остались без

средств к существованию, наука не кормила, как, впрочем, и

образование. И Галина Афанасьевна пошла работать уборщицей,

сторожем и переводчицей одновременно. Сторожа объект, занимается

переводами. Потом бежит через полгорода делать уборку в каком-то

холдинге. Там неплохо платят, и она держится за работу. И мало кто

знает, что в процветающем учреждении унитазы и плинтусы моет

кандидат наук.

- Но почему она не вернётся? Сейчас-то всё, слава господи,

налаживается в науке.

- Она не вернётся, потому ... Ой что-то я слишком разговорчива сегодня.

Я не должна была говорить всего, что сказано. Но, да простит меня

Галина Афанасьевна, я хотела бы уберечь вас, мои дорогие, от

скороспелых выводов. Не всё так однозначно.

- Но почему наши дети должны терпеть его выходки?

- Не должны. Я вполне понимаю ваши чувства. Но я прошу лишь долю

снисходительности. Костик становится особенно невозможным, когда

его провоцируют. А ребята за непохожесть, за бросающиеся в глаза

странности испытывают его реакции постоянно. Они научились

находить его слабые точки, бьют именно в них, вызывают его

негативные неконтролируемые эмоции. В общем, тут такой клубок

взаимоотношений! Мне приходится каждый день быть начеку, чтобы не

дать Костику сорваться, чтобы вовремя перехватить реплику,

брошенную в его адрес, смягчить подчас жестокие оценки его

действий.

- Может быть он просто ненормальный?

- Может быть. Но ненормальный не в общепринятом смысле. Он просто

не такой как мы, поверьте...

***

Прошедшее собрание стало значимой вехой в жизни школы и, конечно,

одиннадцатого «Б» класса. Не достанет слов благодарности, чтобы

выразить их Маргарите Дмитриевне за организацию того бешеного

спурта, который привел обессиливших детей и их обезумевших

родителей к выпускным экзаменам. Но результат вознаградил за труды

и смирение.

На выпускном вечере Анна Францевна – капитан-победитель,

непотопляемый морской волк, твердь – расчувствовалась и впервые

уронила скупую слезу, благословляя покидающих школу выпускников на

великие свершения. Она отдала последние силы, выложилась до

донышка и впервые поняла, что этот выпуск может стать её последним

в кресле директора школы. Она всерьёз обдумывала решение уйти, но

пока об этом знал только избранный круг. Для остальных она как

священный тотем славной сто второй школы в очередной раз

провожала выпускников и готовилась принять новых - первый раз в

первый класс.

Родительский комитет расстарался. На вечер были приглашены артисты,

дискотека играла светомузыкой и разрывала басами грудную клетку.

Барышни скинули шпильки и платья с кринолинами, переоделись в

джинсы и кроссовки. Мальчишки без пиджаков, с закатанными по локоть

рукавами мятых белоснежных рубашек то и дело выходили курить на

крыльцо, шептали в волосы любимым девочкам нежные слова

признаний, большинству которых так и не случится исполниться. Ближе

к середине ночи музыкальные композиции сменили бравурность на

минорный лад – пошли «медляки». Родителям там делать уже было

нечего. Самые инициативные быстро организовали сбор денег, закупку

продуктов и выпивки, накрыли столы и на кипучем энтузиазме сдвигали

бокалы за будущее своих отпрысков, за здоровье, за школу и учителей,

за то, что пройден важнейший этап взросления и становления, в

который вложено всё лучшее, что каждый должен был и смог вложить в

своего ребёнка.

Галина Афанасьевна тоже была за столом. У неё не образовалось

устойчивых дружеских связей с кем-либо из родителей. Она вообще

вряд ли с точностью могла определить, с кем рядом в данный момент

находится. Свои, чужие, казалось, ей было неведомо. Однако она

попала именно в свой класс, а спустя некоторое время даже стала

распознавать кое-кого из родителей, ориентируясь больше на их

рассказы о детях и сопоставляя увиденное-услышанное.

Ближе к утру начала сказываться усталось от перевозбуждения и

бессонной ночи. В глубине стола кто-то тихонько запел, подхватили в

середине и неожиданно для всех вступила Галина Афанасьевна. Она

пела, прикрыв глаза, будто внутри себя находя слова и мелодию. Пела

негромко, не очень правильно, но сидящие рядом один за другим стали

умолкать, пока её голос не остался соло. Поняв это, она встрепенулась.

Её ранее спокойное усталое, но необыкновенно благородное и

драматичное лицо, подёрнулось сетью мелких суетных эмоций. Как

потом обсуждали родители, знавшие от Маргариты Дмитриевны часть

истории семьи Козловых, эта смена настроения очень точно

проиллюстрировала жизнь несчастной Галины Афанасьевны. Вот

секунду назад рядом была женщина, внезапно обнаружившая в себе

смелый глубокий голос, безусловную прочувствованность песни, ум,

внутреннюю гармонию. Можно ли было увидеть в ней человека науки –

скорее нет, ведь «кандидатов» на проверяют на музыкальность. Хотя

есть среди них и такие. И вот смена – растерянность, глаза, безнадежно

ищущие поддержки, но не среди сидящих рядом. Их она не знает, не

верит, боится. Она не находит в окружающем мире даже островка

надежды для себя. Отсюда суетность, какая-то мелочность реакций,

лёгкая затравленность и готовность отбиваться из последних сил -

уборщица. Не по статусу, к которому порой приводит непростая

отчаянная жизнь. По сути. Сути неблагодарной профессии, которая

даёт только секунды на оценку результата работы и постоянную злость

на всех её разрушителей – топчащихся, пачкающих, рассыпающих,

простите, мочащихся...

***

Костик весь вечер слонялся где-то возле. Он не получил свою медаль, но

Маргарита Дмитриевна сказала о нём то, что он всегда о себе знал.

Сказала во всеуслышание, громко, со сцены. Он никогда не решился бы

выразить ей свою благодарность открыто. Пожалуй, даже

благодарности этой не было как таковой. Но Маргарита была

профессионалом. Не творцом, не создателем, обычным профессионалом

в области литературы. И этого было достаточно, чтобы уметь оценить

его потенциал. Он видел её удивление, заинтересованность, когда в

очередной раз сдавал столь сложно выстроенные многослойно

«прошитые» рассуждениями работы. Иногда он играл с ней, проверял,

увидит ли истинную мысль, упакованную в тысячу раскрываемых одежд

и при каждом раздевании играющую новой гранью. Эта игра занимала

Костика, оттачивала ум, наполняла мощью грудь, смелостью мысли,

решительностью поступки. Но никому в классе, школе, во дворе, никому

пока в мире он не мог показать, на что способен. «Читала» его только

она.

Маргарита Дмитриевна вела свой мысленный диалог с Костиком. Как

педагог видела в нём две взаиморазрушающие тенденции. Один Костик

– необыкновенный, тонкий, мыслящий цельно, разносторонне, красиво,

выражающий эти мысли изысканно и неповторимо, потрясающе

образно, интригующе смело. Она видела в нём уникальные способности,

встречу с ним, как своим учеником, считала даром судьбы. Второй

Костик – настороженный, затравленный, неприятный, неухоженный.

Именно неухоженный. Не внешне, не в одежде, причёске или немытых

руках. Неухоженный внутри, готовый к рискованным экспериментам,

лишённый брезгливости до полной утраты чувства самосохранения. Что-

то тёмное, страшное, жёстокое и коварное жило в его душе. И

Маргарита Дмитриевна боялась, что мальчику не достанет сил и

психологической устойчивости противостоять этой внутренней

разрушительной стихии. С ним она прощалась тяжелее всего.

Понимала, что в школу он вряд ли когда ещё зайдет, советы ему были не

нужны, её возможности он испил до дна - теперь и её в отвал. А другом

ему стать не сумела. Впрочем, никто не сумел...

***

К концу августа стали поступать сведения о том, кто из ребят куда

поступил, где устроился. Оленька Болотова – худющая, серенькая,

большеносая и застенчивая девочка неожиданно для всех выскочила

замуж. Сергей Оглоблин, которому прочили МГУ, уехал в Москву,

поступил легко, но только... в театральный. Удивил, пожалуй, больше,

чем Оленька Болотова своей свадьбой. У других ребят всё шло более-

менее сообразно планам. Не слышно было лишь о Костике, и это

особенно тревожило, учитывая страшную трагедию, которую ему

довелось пережить вскоре после вручения аттестата.

Скончалась Галина Афанасьевна. В это невозможно было поверить.

Ещё, казалось, вчера она пела на выпускном вечере. На неё смотрели

заинтересованно, обсуждали странности её характера и жизненного

пути, её настроженного отношения к миру и какой-то болезненной

любви к сыну. И вдруг конец...

Галина Афанасьевна многое знала о себе и в себе. Чувствовала

изменения, прислушивалась и анализировала, но относила недуги на

счёт возраста. Всё-таки пятьдесят три. Костик был у неё поздним

ребёнком, долгожданным. Претензий к его отцу она никогда не

предъявляла. Более того, долго даже не сообщала о рождении. Свою

отчаянную попытку родить ребёнка тщательно спланировала, выбрала

мужчину, сделала невозможное, выплакав эту одну только ночь.

Обманула, обманула, обманула и больше никогда не претендовала, не

требовала, не просила. Была счастлива сыном. А когда ради него и

постаревшей матери пришлось поставить крест на карьере, сделала

это, не задумываясь. Её всегда считали не от мира сего. Так оно и было.

Но в науке это проявляло новый нетрадиционный взгляд на предмет и

работало на рост карьеры, а в бытовой жизни казалось странностью

сумасшедшего. Ярлык прочно прикрепился и сопровождал до конца

жизни.

В год окончания Костиком школы, ещё с зимы, ей внезапно стало

непросто вставать на работу, не хватало воздуха, сердце напряжённо

трудилось в груди – натужно, будто тяжеловоз на подъёме. Галина

Афанасьевна уговаривала его, бессистемно принимала какие-то

препараты. К середине года пришлось отказаться от уборки в конторе.

Но к началу мая и ночные смены она уже не могла высиживать. Остались

переводы. Галина Афанасьевна успокаивала себя, что всё это

временно, что ей просто необходим отдых. Вставала ранним утром,

бралась за многое, работы сдавала вовремя, но наступающая усталость

будто вериги тянула вниз, всё чаще укладывала в постель. Переводы

приходилось делать теперь, лежа в кровати. В течение дня

необходимые перерывы на отдых и сон всё растягивались, всё

учащались и постепенно вытеснили способность трудиться. Вскоре

стало ясно, что сил нет совсем.

Престарелая мать приглашала врачей, суетилась у постели. Дом

наполнился запахами лекарств, но ни одно не приносило облегчения.

Галина Афанасьевна уходила в долгий сон, ненадолго возвращалась и

снова засыпала. У кровати бессменно сидела мать. Кормила жидкими

кашками, бульонами, но порции требовались всё скуднее.

***

Костик уехал в Пермь. Несмотря на болезнь матери и с её

благословенного согласия. Костик влюбился. Впервые в жизни.

Он, как и предполагалось, подал документы в университет, экзамены

сдал блестяще. Сочинение экзаменационная комиссия перечитывала

несколько раз, подозревая абитуриента в подлоге – столь

поразительной оказалась работа. Костик был вызван для перепроверки,

на глазах у специально сформированной комиссии написал короткое

эссе и больше не имел к себе вопросов. Кто-то из участвующих позволил

заметить, что мальчику нечего делать в университете. Скорее

университет должен иметь честь пригласить его на преподавательскую

работу. Но мысль осталась витать в воздухе.

Всё было отлично. Галина Афанасьевна гордилась Костиком, хотя у неё

никогда не было сомнений в его выдающихся способностях. Она не

знала лишь главного. Костик забрал документы. Его не смогли уговорить

ни члены приемной комиссии, ни проректор. Причина была банальна.

Вместе с Костиком поступала девочка, срезалась на втором экзамене,

собралась возвращаться домой в Пермь. Но именно эта девочка,

обычная, ничем не примечательная девчушка, с посредственными

способностями, стандартным взглядом на мир чем-то зацепила Костика.

Он и сам не мог понять чем.

Аля. Милая сероглазая Аля, которая встретилась Костику в

университетском коридоре, о чём-то спросила его и поразила, просто

физчески выдохнув страх, смешанный с надеждой. Он ответил на её

вопрос, ненадолго задержался, чтобы помочь ей преодолеть испуг

перед экзаменом, а потом уже не смог оторваться до самого вечера.

Они гуляли. Аля жалась к почти незнакомому парню, ища в нём защиты.

И в то же время удивляла смелой готовностью говорить про любовь,

семью, будущую жизнь. Как такое могло сочетаться в одном человеке?

Наивный Костик ещё не знал о существовании подобных девочек-

белочек с пушистыми хвостиками и пугливыми глазками. Маленьких,

невзрачненьких, но вместе с тем четко понимающих свои жизненные

цели, знающих пути их достижения и безошибочно обнаруживающих в

толпе людей тот единственный для себя спасительный круг, того не

подозревающего охоты субъекта, на которого эти глазки-хвостики-

страхи оказывают просто гипнотическое воздействие. А Костик был

именно тем экземпляром, на которого снизошла вдруг слепая любовь,

жажда стать опорой, надеждой, бесспорным авторитетом для

затюканной, как ему показалось, девочки. У него возникло безумное

желание безраздельно владеть ею как игрушкой, мять, тискать в руках,

обладать. Но сначала не как женщиной - как собственностью, его

собственностью, с вытекающими из того правами. Так иногда бывает в

жизни, так случилось с Костиком.

Уезжая от матери с бабкой, он мыслями был далеко со своей Алей.

Уезжал, сам не зная куда и в качестве кого. Она ждала его, но не

планировала дальше этого желания. Никто не обсуждал, где он будет

жить, чем питаться, на что. Он летел к ней, оставляя больную мать, и

даже не замечая её болезни. У него в голове бурлили мысли, рождались

стихи, он был сейчас на пике своей выдающейся литературной формы,

но и это пока было второстепенно. Всё было положено к ногам Али.

Они встретились, снова долго до ночи бродили по городу, Аля

показывала ему дорогие места. Целовались, впервые целовались до

одури. Невысокий не очень крепкий на вид Костик вдруг властно больно

прижимал к себе хрупкую девочку, вкладывая в эмоции всю силу

нерастраченной любви, которой в школьные годы он не находил

применения. Аля отдавалась этой целомудренной страсти покорно. В её

головке мешались чувства, но доминантой была гордость за такое

страстное отношение особенного мальчика, выбравшего из всех именно

её и не умеющего теперь даже дня провести в разлуке. Пока она не

видела вокруг ничего другого. Ни пугающей своей силой

безудержности, ни странности Костика, его безграничности.

К ночи Аля несмело позвонила домой и попыталась по телефону

объяснить, что к ней приехал друг, и она хотела бы пригласить его

переночевать, так как ночь, и деваться ему попросту некуда.

- Он может спать на кухне на полу, - тихо со слабой надеждой

закончила она свои объяснения.

- Какой ещё друг? Откуда он взялся? Немедленно возвращайся домой! И

безо всяких друзей, ты хорошо меня слышись? Немедленно! – отец

вырвал трубку у матери и по-мужицки резко и безапелляционно решил

вопрос.

- Иди, я что-нибудь придумаю. Завтра увидимся, - Костик обнял Алю,

прижал, часто задышал ей в ухо, принялся целовать, всё сильнее и

сильнее. Аля почувствовала, что надо срочно уходить, иначе ни себя, ни

его остановить уже не сможет. Легонько уперлась Костику в грудь,

потом тверже. Он отпустил хватку и выдохнул глухо «иди».

До дома идти было квартала три. Но Костик остался смотреть вслед

убегающей Але, с места не двинулся. Она же неслась изо всех своих

девичьих сил, храня на щеках его пылкие поцелуи, в душе – ликование

от внезапно обрушившейся на неё любви, в голове – страх от

предстоящей встречи с родителями.

***

Первую ночь Костик провёл в сквере, перемещаясь со скамейки на

скамейку, а под утро, когда патрульные машины активнее заколесили по

пустынным улицам, он сделал вид, будто пешком идет к вокзалу - ехать

домой. На самом деле так оно и было, он хотел уехать следующим днём.

Но Аля казалась такой близкой, такой желанной... Теперь он ждал утра,

чтобы снова быть с ней рядом, чувствовать её, не выпускать из рук.

Алю заперли дома. Отец всё понял сразу, когда накануне вечером

открыл ей дверь. Шея, покрытая следами бешеных поцелуев, глаза,

полные неизведанного доселе чувства. Отец, к сожалению, в силу

собственного опыта и характера подумал о дочери гораздо

откровеннее, смелее и хуже, чем было в действительности. На

следующий день присутствие в квартире Али строго контролировалось.

С ней рядом постоянно кто-то был. Звонки Костика сбрасывались, Алины

попытки дозвониться кончились слезами и ужасом от варварски

растоптанного на её глазах сотового телефона. Родители бились за

девочку, за её будущее, в котором рано было думать о замужестве.

Костик несколько часов прождал у дома, качался на качели перед

окнами, бродил по прилегающим улицам. Сначала ждал и надеялся,

потом предпринял попытку атаковать – долго и нагло колотил в дверь,

пока вернувшийся по экстренному звонку матери отец Али не

вышвырнул его из подъезда как щенка. Костик разозлился, запустил

камнем в спину алиному отцу и позорно бежал, ненавидя и страшась

погони одновременно.

Весь день бесцельно прошатавшись по городу, не увидев Алю и теперь

уже не имея на то надежд, почувствовал, что просто умирает от голода

и желания спать. Купил кефир, батон, с жадностью съел прямо у

магазина, сидя на крылечке. Нашёл лаз в подвал, забрался туда и

крепко уснул.

Среди ночи какая-то возня рядом заставила резко открыть глаза. Прямо

в упор на него, подсвеченный горящей спичкой смотрел страшный

грязный человек.

- Ты откуда, пацан?

- Я спал, - Костик не мог собраться с мыслями, как стоит себя вести с

незнакомцем.

- Вижу, что спал. А спрашиваю, кто ты.

- Человек.

- Ты дурак, а не человек. Ни роду, ни имени у тебя нет? Или

вправду ничего в тебе нет, раз ответить не можешь, кто ты? Вставай и

мотай отсюда.

Костик сел, нащупал рядом рюкзак, огляделся. Мужик был не один.

Поблизости копошился ещё кто-то, а вдали подвала слышался пьяный

женский смех.

- Борька, не гони его, мож мне пригодится паренек. Молодой

неопытный, видать, прям по заказу.

Послышался звонкий удар. Тётка взревела, пьяно заголосила.

Последовала ещё серия ударов. Костик решил не вмешиваться в

разборку.

- Людку хахаль учит, - пояснил незнакомец. - Ревнует бабу. Ишь чё,

молодого захотела, новенького, - Борька смачно харкнул и противно

осклабился. - Рюкзачок-то оставь и вали. Нам здеся новенькие без

надобности, а вещички твои поглядим-посмотрим, мож и сгодятся.

Не поворачивая головы, продолжая хищно удерживать взглядом

рюкзак:

- Да перестань ты, Скрепка, Людку мутузить. Щас опять забьёшь до

полусмерти, потом куда её девать. Пусть вон морду вытрет и пожрать

соберет. Мальца выпусти. Слышь? Рюкзак я взял, пацан без надобности.

Но Костик вцепился в рюкзак, что есть силы. Борька рванул на себя.

Костик вместе с рюкзаком подался вперёд и выдохнул злобно:

- Не дам! Руки убери, паскуда.

Борька резко двинул кулаком и засадил Костику промеж глаз.

Падая, Костик успел лягнуть Борьку ботинком в пах. Тот взвыл, кинулся

на Костика, тут же подоспел Скрепка. Удары посыпались один за

другим. Костик понял, что сейчас его забьют до смерти. Встать не

получалось, но рука нашарила какой-то тяжелый предмет, и Костик

запустил им в темноту. Послышался рёв взбешённого Борьки, тот

отпустил хватку, замешкался. Костик успел подняться на колени, голова

кружилась, во рту чувствовался привкус крови, глаз начал заплывать.

Ему на секунду показалось, что уйти боком получится. Но сверху

навалилось что-то мерзко пахнущее сивухой и грязным много дней не

мытым телом. Это Людка добралась до Костика. Накрыла собой,

прижалась мерзким ртом к его губам. Костика затошнило, он едва успел

скинуть Людку и его вырвало прямо на рюкзак.

Костику стало до слёз обидно, что жизнь его, только перешедшая в

светлую полосу, возникшая в ней чистая нежная девочка Аля - всё

наткнулось на грязную вонючую свору бомжей. Они разбили ему лицо,

изгваздали одежду, вываляли в грязи. Рюкзак теперь где-то отстирывать

надо. Мерзость и гадость кругом. И в центре он – Костик. Почему-то не в

предназначенном ему мире думающих, особенных, избранных людей, а

рядом с этим отродьем. Всё как в школе, только планка ещё ниже.

Падение продолжается.

Потасовка внезапно закончилась примирением сторон. Костику

сунули ко рту бутылку с какой-то отвратильно пахнущей смесью. Он

хлебнул раз, другой, потом припал и жадно пил эту отраву, пока

Скрепка не рванул бутыль к себе:

- Чё присосался, вампир. Тебе что ль одному поднесли? Дай людям

напиться.

Костик совершенно опьянел, кулём свалился к тёплой пыльной

трубе, голова по прежнему шла кругом, было противно, болело всё

лицо, но вместе с тем появилось равнодушие к себе, окружению, всей

той ситуации, в которой он оказался. Костик уснул, уже не стараясь

выбирать место почище, позу поудобнее. Впервые он уснул пьяным

глубоким сном.

* * *

Утро не принесло облегчения. Костик открыл глаза, увидел

полураздетую пьяно-храпящую рядом Людку, Борьку со Скрепкой,

сопящих в стороне, выполз из пахнущего мочой подвала и с ненавистью

посмотрел на покрытое тучами небо. Грязный, с разбитым лицом, сам

словно бомж, он понимал, что не может показаться в таком виде Але или

сесть на поезд и вернуться домой. Костик побрел наугад, вскоре нашёл

колонку, умылся, как мог почистил рюкзак. Болела голова, мучало

похмелье, не хотелось есть и жить. Но тупая потребность в Але, в

возможности видеть её, чувствовать рядом, заставили идти к её дому.

Он пристроился на скамейке посреди детской площадки. Сел в осаде, в

требовательном желании встречи. Часа через два Аля выглянула в окно,

на секунду мелькнуло её лицо, распущенные волосы. Занавеска

приоткрылась и упала, но вдруг снова приподнялась – Аля не верила

своим глазам. На скамье во дворе сидел Костик.

Девочка заметалась по квартире, как трясогузка, отводя внимание

от своего птенца. Мать чутким оком сразу засекла её движение,

выглянула в окно. На детской площадке сидел хлипкий парнишка,

какой-то понурый, невзрачный, будто извалянный в грязи. Лица не

разглядела – далеко, но всё её существо пронзила боль – что, это всё,

чего достойна её дочь? Ради этого мальчишки стоило так решительно

рушить отношения с близкими?

- И ради него ты готова уйти из дома? – мать не могла сдержать

эмоций. «Ради него» получилось презрительным и обидным.

Аля вскинулась:

- Мама, ты же ничего не понимаешь!

- Да где уж мне? Ты же у нас первая любовь познала.

- Мама, я должна поговорить с ним. Выпусти меня.

- Нет.

- Мама! Я прошу тебя, мама...

- Зачем тебе это, Аля? У тебя будет ещё много мальчиков,

совершенно других, подходящих тебе, одного с нами круга что ли.

Остановись, моя девочка! Ты посмотри на него. Посмотри трезво,

спокойно. Хлипкий, но злобный мальчик. Кинулся за тобой, ворвался в

твою жизнь, всех нас отставил - заслонил собой, на отца замахнулся –

подленько так, в спину. Он даже не бунтарь, Алечка. Он мельче и

подлее. Без денег, без ясной цели, без ответственности за себя и тебя

тоже. Ну куда ты, что у вас в будущем? Ты хоть знаешь, как он живёт, с

кем. Ты не видишь очевидного. Посмотри на него. Ну разве такие

мальчики могут нравиться долго? Такие мальчики как он всю жизнь с

кем-то воюют, против кого-то сражаются. Рядом люди

приспосабливаются, растят детей, а эти желчью исходят. Ни

заработать, ни добиться, ни своровать.

- Мама, замолчи... Замолчи, пожалуйста, - Аля расплакалась, присела на

табурет у стола. Мать обняла её, прижала голову к себе.

- Ничего, моя девочка, так бывает. У многих любовь приходит внезапно,

ярко. Но кто потом помнит её – первую любовь? Кому она принесла

настоящее счастье? Она и даётся человеку как опыт, как тренировка,

как первая попытка. И человек учится различать своё-чужое,

постоянное-временное.

Мать смотрела на дочь сочувственно. Дурочка, влюбилась, рвётся к

нему. А зачем? Мать снова посмотрела в окно. Парень сидел, широко

расставив ноги, смотрел перед собой и, казалось, собирался сидеть так

всю жизнь. Какой-то мятый весь, нескладный, несчастный и чумной.

Одно слово «возлюбленный». Тьфу, пропасть.

А Аля уже обмякла, перестала биться голубем в руках. Мать погладила

её по тёплым волосам, поцеловала в макушку, как маленькую,

беззащитную, ещё совсем глупенькую.

- Мама, пусти меня, - голос Али зазвучал безнадёжно, с последней

каплей обязательства перед своим Костиком.

Мать уловила смену настроения, поняла, что основная битва выиграна.

Может быть не сразу, не сегодня, но Аля переосмыслит ситуацию,

поймет. Материнское чувство подсказывало, что девочка растерялась,

что теперь надо мягче, аккуратнее и тогда...

- Аля, возьми деньги в сумке. Своди своего кавалера, покорми где-

нибудь. И, я тебя умоляю, проводи на поезд. Давай договоримся. Он

едет домой, вы оба подумаете. Мы с тобой всё обсудим спокойно, а

потом решим, как быть дальше.

Аля подошла к окну, снова посмотрела на сидящего внизу Костика.

Посмотрела не своими глазами – мамиными. Спокойно достала кошелек,

зажала в ладони деньги, открыла дверь и неторопливо спустилась вниз.

- Костя! Я здесь.

Мать видела, как Аля подошла к нему, долго рассматривала лицо, потом,

взяв за руку, повела со двора. На плече у парня болтался тощий рюкзак.

***

Встреча была нерадостной. Аля сразу почувствала чужой

неприятный запах. Один - реально ощущаемый, но вместе с ним второй

подсознательно угадываемый запах отчуждения. Она испугалась,

увидев его разбитое лицо, хотела выспросить о произошедшем, мягкой

ладонью прикоснуться к щеке и унять боль. Но Костик буркнул что-то

недовольно, сразу отстранился. Костик был другим, абсолютно

незнакомым. Аля сначала держала его за руку, потом будто нечаянно

отпустила, а дальше они пошли рядом, не касаясь друг друга. Аля

предложила пойти куда-нибудь перекусить, даже игриво повертела

денежкой перед его лицом, но тут же осеклась, натолкнувший на

глубокий тяжелый взгляд.

Где было понять Але, как в этот момент раздражает Костика её

напускная забота и притворный испуг, её мягкость, ухоженность,

благополучие. Он не верил в искренность её интереса, в её

псевдозаботу. Он приходил вчера, ждал и звал её. Она должна была

вырваться к нему любым способом, преодолеть любые преграды, не

допустить той унизительной сцены с отцом. Должна была не спать, не

есть, волноваться о нём. Костик вспомнил пьяную Людку, Борьку со

Скрепкой, передёрнулся от отвращения. Но и Аля - чистенькая славная

Алечка вызвала волну неприятия. Она была теплой, домашней как

свежеиспеченная булка. Она спокойно спала, пила чай с сырниками, ела

борщ и мамины котлеты. Наверное. А что ел он и спал ли вообще? Если

она снова спросила бы о случившемся, только заикнулась, он вылил бы

на неё всю грязь и мерзость, с которыми успел столкнуться за последние

сутки. И чем нежнее, чем ласковее Аля говорила с ним, тем большую

боль ему хотелось ей доставить. Просто физически доставить – ударить,

схватить за тонкое запястье и вывернуть руку. Он хотел отомстить ей,

её отцу, матери, всему добропорядочному семейству, их мещанству,

отсутствию понимания истинной любви и свободы. Не Борька, Людка

или Скрепка сейчас виделись ему врагами – предавшая, как казалось

Костику, Аля.

Аля шла и думала о своём. Ещё недавно она бежала домой с горящими

от поцелуев щеками. А сегодня тот же самый Костик – весь мятый,

грязный, побитый и неразговорчивый, совсем не похожий на себя,

раздражительный, чужой. Да, абсолютно чужой – всё как говорила

мама. И ещё озлобленный. Аля почувствовала это кожей и поняла, что

боится, просто боится быть с ним рядом, быть в его жизни.

Страшась признаться самой себе, Аля начала понимать, что ей

действительно нечего и незачем что-то предлагать Костику. Она

добилась - вырвалась к нему. А дальше? Демонстративно уйти из дома? К

кому – человеку, которого она не знает и опасается? В любом случае

это полдела. А как со второй половиной? Ехать с ним? Искать съемную

квартиру? Что? Родители нашли вариант трудоустроить ее. Потом надо

снова пробовать поступать. А тут Костик, который говорит про

независимость, отсутствие авторитетов, желание быть свободным от

стереотипов. И то, что еще недавно так льстило ей – его яркое

безудержное чувство - сегодня при дневном свете казалось

неумеренным, неуместным. Да и сам Костик открылся с новой

неприятной Але стороны.

- Я пойду, пожалуй, - Аля остановилась перед перекрёстком.

- И это всё? Всё на что тебя хватило?

- Не знаю. Многое изменилось. В тебе, во мне. Сегодня всё не так,

как было позавчера.

- Ты благополучная, Аля. Слишком благополучная... И никакая. Иди.

Если тебе кажется, что ты первая что-то решила..., - а дальше Костик

резанул ее коротким оскорбительным матом, развернулся и пошёл своей

дорогой. Аля смотрела ему вслед и плакала от страха, обиды и

разочарования. Картинка раскручивалась в обратную сторону.

Раскручивалась безнадежно. Навсегда.

***

Костик не уехал тем днём. Ноги снова привели его в знакомый

подвал. Обитатели немало удивились, обнаружив Костика в углу у

теплотрассы. Но Костик пришёл и остался на восемь дней. Он будто

напитывался грязью, пьяным угаром. Пил, закусывал мало, будто спаивал

сознание и топил отвращение. Людка добилась своего – совратила

Костика и получила по мозгам от Скрепки. Костику было всё равно.

Людку не жалел – баба развратная и грязная. Себя не жалел – к чему. С

определённого момента ему стало казаться, что это и есть настоящая

свободная жизнь. Вся литература не в счёт. О чём она пишет? О

нереальных страстях, рафинированных отношениях, любви? Какой к

чёрту любви? Вот она – Людка. Валяется рядом, бери – не хочу. И вся

любовь.

Но неожиданно ярко проявилась новая «андеграундная» сторона его

существования. Замутнённое сознание Костика подбрасывало темы,

идеи и рассуждения. Он не был ограничен общепринятыми рамками

дозволенности, мог бунтовать, эпатировать, быть вызывающим. Он

тоннами выгружал бурлящие мысли и кипящее варево сознания на своих

случайных незатейливых слушателей. Они были бесконечно примитивны

и неразвиты. Тем более укреплялось в Костике сознание собственной

исключительности и неординарности. Он уже не страдал от неудобств и

стеснения, утерял чувство брезгливости. Живущий внутри его

ненасытный дракон питался иным – патологически больным сознанием

гения. Костик щедро подбрасывал ему пищу, растрачивал себя по-

купечески – напоказ, на толпу, на разрыв. Борька давно присматривался

к странному парню, не мог взять в толк, что движет им. Людка со

Скрепкой тоже жались друг к другу, когда Костика несло, как они

называли промеж себя его длинные бурные монологи. А когда Костик в

очередной раз почти до утра держал их в напряжении и некотором

испуге, дождались рассвета и ушли своей дорогой.

Проснувшись после полудня, Костик не помнил подробностей

вчерашнего. Осталось только чувство наслаждения, что выговорился.

Вспомнил настороженные синюшные морды собратьев и даже

улыбнулся – разошёлся, видимо, от души, испугал бомжующую братву.

Выполз из подвала, размялся немного, прищурил глаза от яркого

сверкающего на небе солнца и вспомнил вдруг о матери. Мысль сначала

причинила беспокойство – не хотелось ничего из прошлой жизни, не

хотелось объяснений и упрёков. Отбросил. Через какое-то время мысль

вернулась в другом обличье. Костик внезапно отчетливо увидел

материны больные глаза, нездоровую бледность, вспомнил её

непривычное пребывание дома, тогда как в прошлом застать её было

невозможно – постоянная работа. Что это было – память, остатки

совести, сигнал извне? Костик решил вернуться. Ненадолго, просто

чтоб не волновалась. Мать он по-своему уважал.

***

Ещё перед дверью почувствовал запах лекарств. Было очень

раннее утро, рассвет. Костик неслышно открыл дверь. В комнате матери

горел свет. Голос бабки вскрыл тишину столь неожиданно и резко, что

Костик вздрогнул.

- Явился, лиходей. Зайди, она всё равно не слышит.

Костик вошёл и наткнулся на осуждение красных воспаленных

измученных старых глаз. Бабка глянула, отвернулась, сказала

безнадежно тихо:

- Иди, отмойся получше... Может успеешь.

Костик не понял, о чём она. Куда надо успеть? Переспрашивать не стал.

Хотел сначала пожрать... Странно, слово «пожрать» стало привычным и

вытеснило привычное поесть. Пожрать. Ладно, потом. Сначала,

пожалуй, мыться. Горячая вода, мыло, жесткая мочалка. Костик смывал с

себя слой за слоем, кожа поскрипывала чистотой, исчез мерзкий запах,

жизнь входила в привычное русло. Но внутри Костика ничего не

менялось, оставались опыт и привычки последних дней. Костик

сознательно не расставался с ними, не отпускал от себя приобретённые

новые качества.

Он не претендовал на штатную роль бунтаря, не хотел и не стремился

кому-то что-то доказывать в добропорядочном обществе. Он

принципиально менял своё отношение к жизни, познавал её в

проявлениях истинной, по его мнению, свободы. Свободы от близких

людей, обязательств, рамок приличий, великой и высокой литературы,

любви и нежности. Чем хуже, тем лучше. Выживать в нечеловеческих

уловиях оказалось не таким сложным делом. Там легко смывались грани

условностей. Можно и нужно было быть грубым, жёстким, безжалостным.

Его больше нельзя было провести, унизить подозрением в

ненормальности. Пусть ненормальный, но он выживает в любых

условиях, в любых обстоятельствах. Вы – нормальные, сможете так же?

Или без куска мыла и свежего белья мир перестает существовать? Кто

нормален больше? Кого больше приемлет это мир? Кто есть его

продолжение?

В дверь застучали. Костик услышал, как бабка что-то истошно кричит

ему. Хотел наплевать, игнорировать, но бабка продолжала

колошматить в дверь. Костик выключил воду, обмотался полотенцем:

- Что орёшь, мать разбудила наверняка.

- Кончается, - выдохнула бабка и осела под дверью.

Костик не понял, что кончается. Он только подсознанием ухватил

полное бессилие и безнадежность, наполнившие дом. Рванулся в

спальню к матери.

Она лежала бледная, незнакомая, с непривычно заостренными чертами

лица. Костик подошёл к кровати, сел сбоку. Её рука едва шевельнулась,

потом ещё и необыкновенным усилием всё-таки дотянулась до его руки.

- Костик, мальчик мой, вернулся... - голос едва шелестел, едва слышался.

Чтобы разобрать слова, Костик нагнулся близко к материному лицу. –

Мне не страшно, честное слово. Мне только ужасно одиноко и тяжело.

- Мам, что сделать? Скорую? Я сейчас.

- Не надо скорую. Нам ничего не осталось, - она надолго замолчала,

рука и без того слабо передававшая его ладони уходившие силы, стала

совсем невесомой. – Костик. Мне так одиноко и так невозможно,

невообразимо тяжело, так тоскливо осознавать только одно – что я

больше не увижу тебя. Ты станешь взрослым человеком,

самостоятельным и сильным. У тебя будет длинная бесконечная полная

событий и свершений жизнь... Но только я... Я никогда... Никогда,

слышишь, не увижу тебя, не смогу быть рядом, просто быть с тобой.

Никогда...

Потом наступило забытье. Мать едва дышала, Костик сидел рядом,

накрыв ладонью её руку, и плакал. Мать была тем единственным

человеком, тем маленьким якорем, той незаметной частичкой, которая

не вписывалась в его новое представление о свободе. О ней одной он

не думал в последние дни ни минуты, но, оказалось, с ней одной он

только и должен был спорить, доказывая своё право на независимость. А

она не отпустила. И сейчас он отдал бы всё на свете, чтобы не

отпускала дольше.

* * *

На похоронах людей почти не было. Костик не хотел никого видеть.

Бабка плакала неслышно, про себя. После похорон напился и спал

тяжелым мужицким сном.

Дни потекли безрадостно. Бабка раздражала. В комнату матери Костик

заходить не мог. Уходил вечерами и подолгу бродил по ночному городу.

К утру замёрзший позвращался домой, ложился и спал до вечера. Так бы

и длилось, наверное, дольше, пока однажды вечером он не встретился

нос к носу с Анной Францевной. Увидел слишком поздно, отвернуть не

успел. На первых словах соболезнования прервал и пошёл прочь,

наплевав на приличия.

Но утром, вернувшись домой и проспав уже несколько часов, услышал в

квартире посторонний голос. К ним так давно никто не заходил, что

Костик открыл глаза и прислушался. Явилась. Это она – Боцман!

А она ждала его пробуждения уже более двух часов. Вошла к нему в

комнату, будто знала, что проснулся. Сказала, что ждёт в гостиной.

Костик вскинулся, ответил дерзко, но Анна Францевна привычно

сощурила глаза, знакомо вытянулась вперёд, подошла к кровати, резко

рванула одеяло на себя и, обезоружив Костика своей выходкой,

потребовала встать, привести себя в порядок и выйти для разговора.

Потом знакомо заложила одну руку за спину и, размахивая свободной

рукой, выплыла из спальни. Пришлось вылезать из кровати, одеваться.

Костик намеревался не уступить, выдворить её раз и навсегда. Но она

игнорировала все его выпады, не обращала внимания на резкость и

дерзости. Просто ждала, пока агрессия сменится усталостью и

безразличием. А затем жёстко по-мужски рявкнула, чтоб сопляк знал с

кем имеет дело и понимал разницу в возрасте и существующем

положении. При этом слова о возрасте были сказаны таким тоном, что

Костик не решился бы добавить «преклонном». Она победила...

***

Анна Францевна приняла на себя эстафету от его матери. Чужой

несговорчивый своенравный и часто неприятный парень будто судьбой

был дан ей в отместку. За что уж – не поймёшь. Много раз порывалась

бросить, бросить его ко всем чертям. Школа и так отнимала много сил.

Не ушла она из школы, не смогла. А тут Костик – психопат. Она так и

называла его про себя. Психопат.

После уяснения обстановки, консультаций с коллегами-преподавателями

Анна Францевна представила себе портрет Костика в образе двуликого

Януса – бога дверей, входов и выходов, начала и конца. Не гениальный

образ мышления, не выдающиеся литературные способности, не

потрясающая сила сопротивления миру обратили на себя её внимание.

Отсутствие здоровой принципиальности, стержневого построения

личности, неразбериха в его бесспорно штучно скроенной голове,

неразборчивость в связях и отрицание добродетели как таковой – вот

что занимало и подчас пугало ее. Эти входы-выходы его сознания,

тёмные закоулки, ускользающие хвосты мыслей. Анна Францевна

ощущала себя охотником, регулярно ставящим силки, но всякий раз

стыдящимся предъявить немногочисленные трофеи.

Когда Костик под воздействием Анны Францевны лишился первой сухой

жесткой «шелухи», взору предстал обозленный, эгоцентричный,

растерянный мальчишка, омерзительный в бравурных разговорах о

своем случайном сексуальном опыте и алкогольных пристрастиях,

надломленный потерей матери, несчастный и неприятный

одновременно. Костик склонен был к демагогии, рассуждениям о своём

великом предназначении, а в бытовой жизни проявлял себя отчаянным

лентяем, готовым отказаться от самого необходимого лишь бы не

утруждать и не напрягать себя. Анна Францевна с помощью

участкового отлавливала его в сомнительных компаниях, вынимала из

грязной мятой постели, читающего «Былое и думы», привлекала на

работы в школе и всякий раз кляла себя за излишнюю доверчивость.

Костик был неуправляем и несносен.

Не уследив в один из дней, Анна Францевна – больная уставшая старая

женщина – получила страшное известие, что Костик доставлен в

реанимацию с проломленным черепом. Часы вытягивались в дни, дни

сматывались в недели, недели скопились в два с лишним месяца. Старая

бабка, никогда не любившая внука, всё это время комочком сидела

сначала в коридоре и смирно ждала приговора, потом в палате у двери,

когда появилась надежда, затем рядом на стуле, и из детского

поильника куриным бульоном поддерживала в Костике жизнь. Анна

Францевна организовала посильную помощь, привлекла

общественность, вместе с Маргаритой Дмитриевной скудной

учительской зарплатой удержала на плаву ещё более скудный бюджет

несуразной Костиной семьи – его и бабки.

Костик пошёл на поправку, выкарабкался. Домой вернулся смирным,

безразличным, но живым. Спустя время без сопротивления согласился

обсудить вопрос заочной учебы и одновременно трудоустройства.

Кивал, улыбался, отвечал на вопросы... Анна Францевна заподозрила

неладное и беспокоилась не зря. Костик, в очередной раз печально

улыбнувшись, признался, что не может удержать в голове и пяти

стихотворных строк, что слова разбегаются, когда он пытается выразить

или написать что-то. Его мучают головные боли, постоянно хочется

спать, потерян интерес ко всему.

Анна Францевна, намаявшись с Костиком изрядно, в первые минуты не

поверила. Нет, он снова ускользает, он нашёл лазейку и будет

прикрываться болезнью как щитом. Но результаты исследования

подтвердили самый безнадежный прогноз. Костик не врал и не

придумывал, Костик больше не способен был сопротивляться. Его

активное противоречивое сознание оказалось выстиранным,

прополосканным, отутюженным и аккуратно сложенным на полку. И при

этом просто перестало быть сознанием как таковым...

* * *

Странное это чувство – приходить в школу взрослым состоявшимся

человеком. Входишь с известной долей снисходительности по

отношению к тем, кто еще не покинул ее стен и находится в полной

зависимости от программ, экзаменов и учителей. Входишь с

восхитительным ощущением безграничной свободы от влияния

непостижимых тангенсов и логарифмов, хитроумной пунктуации

причастных оборотов, неразрешимости конфликта отцов и детей и

всякой прочей дребедени, которой тебе «правили и лечили» мозги на

протяжении десяти лет. Входишь победителем, завоевателем,

властителем!

* * *

Сразу у школьных дверей за небольшим аккуратным столиком сидит

небольшой невзрачный нездоровый человек. Он – вахтёр. Его знает вся

школа, и никому никогда не приходит в голову задеть или обидеть его,

смеяться или подтрунивать над ним. Он странный, безусловно странный,

так как иногда берётся за несвойственную вахтеру работу – пишет

сочинения. Неплохие. Ребячьи. Как говорится, для третьего класса.

Учителя знают это и не препятствуют. Его сочинения настолько

узнаваемы, что только с детской непосредственностью можно надеяться

выдать их за свои. Особенность его работ в том, что в простеньком

незамысловатом повествовании проскальзывает вдруг нечто особенное

– фраза, словосочетание, слово, наконец, которого не бывает в

лексиконе обычного школьника. Это что-то из высших материй. Ловить

таких «бабочек» крайне интересно. В школе даже есть охотники за

искрами его сознания. Это несомненно искры, потому как подобных

аллегорий, тонких изысканных определений, музыкального восприятия

слога давно не сыщешь в современной литературе.

Анна Францевна четвёртый год на заслуженном отдыхе. Слепнет.

Катаракта. Почти не двигается. Погрузнела. Но ученики и бывшие

коллеги не забывают её вниманием, что, безусловно, оживляет её

существование и продлевает без того долгую жизнь. Прощаясь с

гостями, даже не делая попыток подняться из глубокого кресла – не по

силам, всякий раз интересуется:

- Как там мой Костик? Творит?

- Творит, Анна Францевна, - и разговор о новых «творениях»

удерживает пришедших на пороге ещё добрых пятнадцать минут.

- Передавайте привет подшефному.

- Непременно.

Подшефный Костик изредка сам навещает Анну Францевну. Но

разговоры с ним вести непросто. Костик подробно излагает события

прошедшего дня со множеством повторяющихся подробностей.

Переходит к описанию предшествовавшего дня, потом

позавчерашнего... Дни меняются, но рассказ о происходящих в них

событиях ограничивается временем подачи звонка, упоминанием

количества принесенной на ботинках грязи, беготни детворы в

коридорах, надоедливым шумом, который он менее всего выносит.

Слушать - не переслушать.

Анна Францевна улучает момент и заводит разговор о Паустовском,

Бианке, Толстом – программа третьего класса. Костик останавливается,

втянув в мозг знакомые фамилии, и словно из учебника сбивчиво

неинтересно и наивно начинает пересказывать всё известное об

упомянутых авторах. Не стоит пытаться опровергать его, он будет

говорить и говорить что-то своё из случайно наспех сплетенной

паутины отрывочных не всегда истинных знаний. Но вдруг ненадолго

задумывается:

- Только я не верю Паустовскому. Он главного не ухватывал – ритмики

слова. Его ветры не дуют, трава не живёт, вода не стынет. Он не умеет

работать с подбором слов, не умеет добавить динамики предложению,

сочетанием букв включить звуки природы. Ведь можно сказать,

например, «Завораживающее жужжанье ненасытных жадных пчёл над

золотисто-жёлтыми жаркими будто распаренными на солнце цветами

жимолости». Вся фраза вибрирует, передает неустанную напряженную

работу маленьких крыльев и зной наступившего лета. А его фразы я

читаю и не слышу ничего. Простое повествование... Константин

Паустовский - известный русский писатель. В школьную программу

включены несколько его рассказов...

- «Бабочка», всё-таки выдал! Надо же – не верит! Я тоже не верю, -

подумала Анна Францевна и слегка улыбнулась...

 

Из сборника "Рецепт винегрета"