Шел трамвай, в данном случае неважно, какой номер. А важно то, что наперерез ему шел я, и мы встретились. Трамвай остановился – остановился и я. И была зима, сто лет уже, ребятки, длилась эта проклятущая зима – и все не кончалась. Дуборно, дорога скользкая, иду на красный светофор, рискуя, можно сказать, жизнью. Но не потому что очень тороплюсь, а потому что… да чего она стоит, слушай, эта жизнь, чтобы вот так: не выспавшись, в холод, в гололедицу… Трамвай, значит, остановился, и вагоновожатая вышла с ломиком в руке, чтобы перевести стрелку.

- Куда едем? - спрашиваю я ее.

Вагоновожатая подняла голову, глянула на меня – и тут, веришь, что-то произошло в атмосфере: серое небо раздвинулось, острый, как шпага, луч кольнул из-за облаков и, попав прямо в железную рельсу, излился ослепительным светом. Сначала я ничего не видел, зато в следующее мгновение разглядел сразу, что глаза у вагоновожатой зеленущие, чисто наш уральский малахит, что носик вздернутый, а по пухлым щекам золотые россыпи веснушек, что она, в общем, очень даже хороша собой.

- На Уралмаш поворачиваем, - отвечает она на мой вопрос, заданный несколько ранее, то есть уже как бы в другое время года.

- Ну, это ты напрасно, - говорю, - это последнее дело – на Уралмаш.

- У меня разве есть выбор?

- А то как же. Для начала, например, тебе ничего не стоит повернуть в сторону парка культуры, но в дальнейшем, я полагаю, если ты достаточно самостоятельна, сможешь взять гораздо круче.

- Не могу, понимаешь, никак не могу.

- Это почему?

- Ну как, мы с тобой совсем не знакомы, а ты мне такое сразу предлагать.

- Во-первых, это исправимо, - сказал я и протянул руку для знакомства.

- Зина, - протянула она мне свою крепкую, надежную ладошку.

- А во-вторых, всем известно, мне в том числе, что тебя зовут Зиной. Твой трамвай, когда едет, звонит на всю округу: зин-зин-зин.

Зина начала рассказывать о себе, о своем начальнике, своих подругах, все они, как я понимаю, Зина начала рассказывать о себе, о своем начальнике, своих подругах, все они, как я понимаю, путевые люди, кто успешно трудится в трамвайном депо, а кто – на железной дороге. Я с интересом слушал. Не только я, конечно. Поскольку наш трамвай стоял поперек дороги, другие трамваи и машины останавливались – народ потянулся к нам, проявляя живейший интерес к биографии Зинаиды.

- Ну что ж, - говорю я, - твой рассказ мне по душе, едем, и ни за что не беспокойся, за электроэнергию, если тебя это только волнует, заплачу.

В кармане только мелочь, блефую, что делать, хочется произвести впечатление. Но Зина прижала к груди ломик, не отдает – вроде еще сомневается в чем-то. Чтобы развеять ее сомнения, я начал рассказывать свою биографию, и собравшийся народ гулом голосов и сигналами машин выражал ни что иное, как полное удовлетворение ею. Тем не менее, Зина не сдавалась. И мне это, должен признаться, отчасти нравилось, приелись, знаете ли, не волнуют уже кровь легкие победы.

- Маленький нюанс, - наконец, говорит она. – А с этими, как их, пассажирами, что делать?

- Этих я беру на себя.

Я зашел в трамвай, взял в руки микрофон и, как заправский шоумен, весело начал:

- Привет, ребятки! Вы, конечно, здорово удивитесь, когда я вам скажу одну вещь. Короче, возьмитесь за поручни, чтобы не упасть… Взялись? Слушайте, сообщаю вам страшную тайну: вы – зомбированы. Сами посудите: каждый из вас личность, у каждого отдельное соображение – и вдруг вам всем неудержимо захотелось на Уралаш. Так получилось: вставали чуть свет, наскоро завтракали в тесной кухне, вернее, набивали кишку безвкусным ставом, слушали последнее известие, что решил один свинокрыс, какой издал указ – второй, какие результаты обещает третий. Это вместо того, чтобы включить Монсеррат Кабалье и наполнить ее божественным пением комнаты. Куда там, вы ломитесь в переполненный трамвай, напяливаете промазученную, стылую спецовку на чистое тело… День за днем перемалывает вашу жизнь это чудовище – Уралмаш. А где солнечная лужайка, на которой пасутся кони? Где вечные радости? Вы зомбированы мерзкой действительностью, дороговизной, инфляцией, грядущей безработицей, вы зомбированы депутатами, демократами, коммунистами, публицистами и прочей нечистью. Но сегодня данной мне верховной властью я освобождаю вас от злых чар. Вы – свободны! Именно сегодня, сейчас, происходит то, что не в состоянии отменить даже наш самый замечательный президент своим очередным блистательным указом. Сегодня, ребятки, в наш город пришла Весна! Долгие морозы, которых не наблюдалось сто лет, кончились, ветра, которые не дули с такой свирепостью двести лет, - сникли. Темные силы зла отступили, с чем я вас и поздравляю! Да, черт бы вас побрал, разуйте глаза, гляньте в окна!..

Тут в самом деле небо совсем очистилось, а солнце вжарило с таким вдохновением, что тотчас побежали ручьи, и наступило великое ликованье в природе. И народ начал выходить в распахнутые двери, потому что каждый задумался о чем-то своем, глубоко личном или, не побоюсь этого слова, интимном, и каждый почувствовал, как это мерзко – вот так, скопом ломиться куда бы то ни было и ехать по одному маршруту, когда была, а, скорее, еще и остается возможность проложить по земле свою упрямую рельсу.

Когда изумленный народ вышел из трамвая, и мы остались одни, она сказала:

- Я вижу, парень, ты лучше меня знаешь, куда воротить. Тебе, значит, и выбирать маршрут, я же буду тебе послушна: уда скажешь, туда и повернем. – И она отняла, наконец, от сердца свой ломик, чтобы я по мере надобности и по своему разумению переводил стрелки.

Я послюнявил палец, высунулся в окно и, определив направление ветра, сказал:

- Гони, Зин, откуда дует теплый ветер, навстречу Весне.

Едем, едем потихоньку, наслаждаясь самим процессом езды, нас обгоняют другие трамваи, зин-зин-зин, - приветствуют они нас. Зин, - отвечаем мы.

Едем, вижу, музыканты стоят с трубами в обнимку, спрашиваю:

- Что стоите?

- Такое дело, понимаешь, репетировать негде. Был у нас Дом Культуры, так его частник приватизировал под турецкие бани. Я, говорит, вас не выгоняю, подберите соответствующий репертуар, играйте, если хотите, но только – голыми. У меня, мол, такое правило. А мы, видишь, музыканты, своими правилами руководствуемся. У нас фрак как спецодежда, без него – хоть ты лопни – музыка прет на полона ниже.

- Айда к нам, - приглашаю, места всем хватит. Репетируйте себе на здоровье.

Они зашли, разулись, сели на задние сиденья. Едем, они играют, одна мелодия лучше другой, и все – турецкие.

Едем дальше, скорость набираем, знакомы встречаются, друзья, родственники, всем рады, всех везем, и никаких абонементов. Вот Ольга идет, моя подружка-однокашница.

- Привет, - говорю, - Ольга, - Распахнув двери. – Проходи – гостем будешь.

Взбирается, суку впереди себя толкает. Как, мол, жизнь? Ничего, мл, все путем. И говорю прямым текстом:

- Скажи лучше, ты по-прежнему ЗАГСом заведуешь?

- Заведую, куда деваться.

- А печать с собой?

- Слушай, это у тебя серьезно? – И скашивает глаза на Зину.

- Таким вопросом ты оскорбляешь самые лучшие чувства, которые когда-либо я испытывал, - стукнул я себя в грудь.

- Сколько знаю тебя, всегда прост, как правда. В моей сумке, пожалуй, найдется не только печать, но и бутылка шампанского. А вы что, басурмане! – это она, значит, к музыкантам, - не знаете, что в таких случаях играют?!

Сыграли Мендельсона.

- А где жить будете? – спросила Ольга, когда сыграли.

- Странный вопрос опять таки. Уже живем.

- Понимаю, - говорит. И пошла осматривать, как мы устроились. – Конечно, про кухоньку не скажешь, что просторная, - заглянула она в кабину. На электроплитке булькал наваристый украинский борщ, в углу висел умывальник, пока простой, дедовский, доильного типа, над ним полотенце, расшитое Зинулей на досуге во время остановок. Тут и сушилка с чисто вымытыми тарелками. В полу я дырку просверлил для комфорта, чтобы вода не скапливалась.

- Да у кого сейчас кухни-то большие, - разумно говорит Зина, - зато, гляньте, зало какое просторное, сорок мест сидячих и шестьдесят стоячих. Приедут мужнины родственники из Каменки – для каждого найдется отдельное место. Так ведь и спальня у нас ничуть не меньше.

- Не меньше, пожалуй… но и не больше, - согласилась Ольга. – Надо же, точно такая! – удивилась она, пересчитав места. – Сорок сидячих и шестьдесят стоячих. А туалет у вас, извиняюсь, где?

- Туалет, видишь, пока неблагоустроенный, он у нас там, за спальней, на этой… как ее по научному?..

- На «колбасе», - подсказала Зина.

- Унитаз на болты присобачил, поручень еще надо приварить, а то, видишь, на поворотах не могу удержаться, как ветром сдувает. Благоустрою постепенно, ты же знаешь, я мастеровой.

Едем дальше, Весна идет по городу, мы гоним ей навстречу. Снег растаял, сбежал мутными ручьями, почки на деревьях набухают, взрываются, все ожило в природе, зашевелилось, щепка на щепку лезет.

Едем, впереди у нас, где обычно номер крепится, - кукла в белоснежной фате, играют на ветру разноцветные ленты, - так что ни у кого относительно маршрута заблуждений нет. Едем, зин-зин, тринадцатый догоняет.

- Эй, молодежь! – говорит тринадцатый, - капуста нужна? На Сортировке дают, всего по триста.

Погнали на Сортировку, долго ли на своих колесах?! По дороге на рынок заехали, электросчетчик купили, я приладил, чтоб знать, сколько электросетям задолжали. Других быт заедает, а у нас никаких проблем. Между делом приватизировали свое жилище, недорого получилось по остаточной стоимости. И едем себе, заработать надо, опять же – не выходя из дома: кто на вокзал торопится, кому диван подвезти. С госслужащих – по три, с кооператоров – по пять.

Едем дальше, у парка рельсы водой залило после дождя, все налево поворачивают, а я не хочу налево, что-то мне претит налево.

- Знаешь, Зин, - говорю, - как-то я не совсем уверен, есть ли рельсы направо. Были, точно знаю, но это давно. Когда я был маленький, катался на детской железной дороге. Наверно, и рельсы были другие. Но помню, было хорошо.

- Как ты хочешь, так и будет, - сказала Зина, - а рельсы нам не указ. Если имеешь хоть капельку воображения – и рельсы необязательны. И потом, главное, чтоб было хорошо.

И повернули направо, и ехали, и было хорошо. Не так, конечно, как в детстве, по-другому, но хорошо. Едем все дальше и дальше. А Весна-то разбушевалась! Листочки распустились, сирень безумствует, бабочки порхают, мирные грузины шашлыки жарят, песни поют, мужики в павильоне культурно пиво пьют, наша красавица - Исеть полноводна и могуча, в тихих заводях млеют кувшинки и лилии, едем, ну разогнались! – теплый ветер навстречу, солнце ласковое, земля умытая, травка изумрудная пробивается, чистота! И никаких тебе собачьих какашек, сплошной французский клима, клима…

- Что-то мне, милый, воздуху не хватает, - сказала Зина, - что-то мне дурно стало…

- Как? – воскликнул я, - неужели у нас будет ребенок?! Счастье-то какое!

И вдруг – трр, бум, трам, - трамвай резко затормозил. Силы инерции подхватили меня под микитки и ударили о бронированную кабину вагоновожатой.

- Что встал, как остолоп? Наша остановка – выходим. – И еще один воспитательный удар острого кулачка в бок, после чего я окончательно прихожу в себя: рядом со мной в трамвае моя еще не старая, но уже сварливая жена. – Ну что ты на нее уставился – шею свернешь!

Я вываливаюсь наружу, в холод, в серый день, на гололед. Вагоновожатая смотрит на меня, как врач на безнадежно больного. Двери захлопываются, трамвай медленно трогает с места, зин-зин-зин, слышится еще какое-то время его веселый перезвон.

- Кепку поправь, - приказывает жена.

Поправляю. Это у меня с детства: надену прямо, через минуту – глядь – уже смотрит на бок. Наверно, потому со мной по жизни должен идти человек, который бы напоминал, вовремя указывал… И шнурки. Ага, опять развязались. Сейчас последуют необходимые руководящие указания…