Из цикла "Посвящается дурам"

 

Она была безнадежна. Это мой муж так сказал. Кратко, но выразительно.

Помню, я тут же представила ее: неуклюжую, очкастую, в нелепых гольфах

на коротких ногах. И при этом жизнерадостная улыбка на один бок.

 

Рядом с ней я чувствовала себя гибким и опасным зверем: пантерой, или, по

крайней мере, кошкой. Дикой, конечно. Наверное, именно за это

ощущение я и любила ее больше всего. Стоило мне оказаться рядом с ней, -

и я тут же становилась центром притяжения, понятно, что не женского, а

мужского внимания. А ей жизнь в который раз предлагала обычно

вакантную позицию летописца чужих побед.

 

Мы были одиноки. То есть, одинока была она, а я до жуткого холодка

свободна. Познакомились мы десять лет назад. И чего, и кого только за это

время в моей жизни не произошло! Я объездила мир, пережила тысячу и

одно романтическое приключение, сделала убедительную карьеру. Не буду

из скромности уточнять, какую именно.

Жизнь удивляла и иногда радовала.

 

Как-то вдруг выросла моя девочка, которую я любила до обморока, как и

всякая вполне сумасшедшая мать...

Я видела, что детка моя некрасива, но это ничуть меня не расстраивало.

Самое главное: она уже полностью ориентировалась в том особом мире, где

не нужно знать законы физики, чтобы создавать вокруг себя

электрическое поле под высоким напряжением. И совсем необязательно

помнить правила валентности и молекулярной диффузии, чтобы управлять

некоторыми химическими реакциями.

За своего котенка я могла быть спокойной. В сочетании с умной головкой ее

внешность будет ей прекрасным помощником в будущей жизни. Моей

дочери не придется со стороны наблюдать за чужими состоявшимися

судьбами. Свои победы она организует сама, и моя помощь ей вряд ли

понадобится. Да, забыла: Симону де Бовуар я, на всякий случай, запихнула

подальше на верхнюю полку. Нам с ней не по пути.

 

Но было у меня и еще кое-что. На финишной прямой, когда личная свобода

начала перерастать в обыкновенное женское одиночество, я, как в

последний вагон уходящего поезда, как в последнюю шлюпку с тонущего

Титаника, просто впрыгнула в удачное замужество. Е-е-сть! Да, теперь у

меня есть все, чтобы считать, что жизнь удалась.

 

… И когда мы встречались, я даже стеснялась своих очевидных

преимуществ – того, что называется «успехами в работе и счастьем в

личной жизни».

 

А у нее жизнь стекала по каплям изо дня в день, из года в год, собираясь в

мелкую стоячую лужицу прожитых лет. И в этом покое было действительно

что-то безнадежное.

Тихая работа за копейки в серьезной закрытой организации, тихая,

навечно прибранная квартира, где скорбно шуршит тихая мамаша, которая

всегда имеет вескую причину чувствовать себя самой несчастной. В этой

тишине, нищете и безнадежности она жила и умудрялась сохранять

чувство этой самой жизни.

 

Когда она, попыхивая сигареткой и поблескивая очочками, жизнерадостно

улыбалась на один бок и небрежно спрашивала меня, как там мои

«делишки», мне хотелось дать ей медаль “За личное мужество”: в ее

жизни не менялось ничего.

 

Ну вот, личный паровоз на всех парах приближался к верстовой отметке с

роковой цифрой «сорок», а управляться со своей жизнью она еще так и не

научилась. Все, что когда-либо происходило в ее жизни, было задумано и

осуществлено ее матерью.

 

Когда она была маленькой, мать решила, что надо учить языки, и отдала

дочь во французскую спецшколу, что была неподалеку от их коммунальной

квартиры на Кропоткинской.

 

Потом мать выплакала на работе отдельную квартиру, и из центра они

переехали в Бутырское захолустье, где старый механический завод,

парфюмерная фабрика «Свобода» и знаменитая тюрьма врезались

Бермудским треугольником в унылые жилые застройки. Мать оставила

дочери ее французскую школу. Начались поездки на автобусе и чтение

учебников в метро.

 

Вопрос с выбором института не стоял. Мать уже много лет работала

секретарем у самого главного начальника той самой серьезной закрытой

организации. Не то что бы начальник так уж дорожил своим бестолковым и

не очень грамотным секретарем, но удалить от себя женщину, которая

претендовала на абсолютное первенство по несчастьям, просто рука не

поднималась. И как можно отказать, когда это крошечное создание,

жалобно сложив на отсутствующей груди свои лапки, опять начинает

просить, нет, не за себя, а за любимую и единственную дочь.

 

С университетом помогли не сразу. Сначала год пришлось поучиться на

вечерке, потом ее легонько подтолкнули - для придания ускорения - на

дневное отделение. Мать могла устроить экономический факультет, хотя

сама дочка предпочла бы что-нибудь менее нудное, ну, например,

исторический.

 

После окончания университета работа нарисовалась по той же схеме все в

той же маминой организации. Планы на рабочий коллектив мать возлагала

большие. Солидные все люди, в основном, мужики при дорогих галстуках

и разных там «лонжинах» и «брайтлингах», на собственных автомобилях и

с выездами в престижную - не какую-нибудь - заграницу по работе и

просто на отдых.

 

Но мужики продолжали ездить на своих авто и не торопились предлагать

подвезти ее дочь. И вообще ничего не торопились ей предлагать. Дочь

вместе с матерью возвращалась на маршрутке с работы домой, вместе

ужинали. Потом мать смотрела телевизор, а дочь читала у себя в комнате. В

одиннадцать укладывались спать.

Надежды на замужество тихо хирели, как ничьи столетники и традесканции

на подоконниках серьезной закрытой организации.

 

Но вот жизнь расправила уныло сдвинутые бровки и сменила кислую

гримасу на сочувствующую улыбку. Улыбнулась чуть-чуть, краешком губ.

Но и этого было достаточно.

 

Уезжала в командировку пожилая тетя. Уезжала за границу на несколько

лет. Потому что была хорошим специалистом и была уже одинокая. Но - не

сложилось. Потому что жизнь улыбнулась не ей, а совсем наоборот. И тете

достался неожиданный инсульт и инвалидность, а матери достался шанс

отправить свою дочь в загранкомандировку.

 

И опять надежды. Овдовевший дипломат. Разведенный завхоз в посольстве

или где там еще, неважно. Приехавший на практику молодой специалист.

Он ведь, в конце концов, мог просто не успеть жениться. Ну, хоть кто-

нибудь, черт их дери. А тут ее дочь.

 

Но традесканции все так же тихо вяли и хирели на подоконниках все два

года командировки, и дочь, благополучно отработав в Латинской Америке

положенный срок, вернулась в свою тихую квартиру к матери.

Заграница, как и накопленные деньги, быстро превратилась в видение.

Как будто и вовсе не было далекой, экзотической страны, где людей тянет

на любовь, как будто не было вокруг завхозов и дипломатов. И даже

молодых специалистов, приехавших на практику, черт их дери.

 

Жизнь опять начала вывязывать крючком одинаковые петельки дней,

недель и лет, не задерживаясь на пустых, тягучих пропусках выходных и

праздников.

 

Наши разговоры чаще всего были о том, как все сложно: я разрывалась

между мужем, ребенком от первого брака и работой.

О том, какой ценой достается мне этот жизненный успех, как давит

ответственность на работе и о том, какие все мужики, в сущности, скоты.

Я старалась быть максимально деликатной по отношению к ней и не

особенно влезала в ее жизнь. Но она все равно улыбалась, щуря свои

глазки, - то ли от дыма "вечной своей папиросы" (так, кажется, Цветаева

писала, не помню точно), то ли еще почему.

 

Как-то я застала ее за сборами в отпуск: на диване были разложены какие-

то допотопные лыжные штаны, ковбойки и лифчик чуть ли не московского

производственного объединения «Черемушки». И кто меня дернул за язык

сказать, что здесь для комплекта не хватает только гитары и бороды:

понятно ведь, что либо борода, либо лифчик.

 

Ну, сложно мне понять, зачем взрослой тетке надо тратить своей отпуск на

конно-пеший переход по Алтайским каким-то там горам или плоскогорьям.

Собственно, об этом я ее и спросила. Только и всего.

 

Напрасно я это сделала. Она перестала щуриться и пристально, с

ненавистью посмотрела на меня. Потом сказала:

- Я не могу больше придумывать себе чем занять свои выходные. И не могу

каждый год придумывать чем заполнить свой отпуск. А также, вообще, всю

жизнь. И я не знаю, что мне с ней дальше делать.

- С кем, с жизнью?

- И с ней, и с матерью. Она всегда все решала, она все сама делала. За меня.

А где я сама, где все мое? А все мое живет своей отдельной

содержательной жизнью в малогабаритной квартире в Чертаново. А меня

как бы нет. Ни там, ни здесь. Но никто об этом не знает. И тебе я больше

ничего не скажу. Ты все прыгаешь с пестика на пестик («Ого!», –

удивилась я), а я-то хорошо знаю, что такое настоящее …

 

Грубая она все-таки девица. Действительно, бороды ей не хватает.

Хотя мое хорошенькое рыльце действительно было в пуху. И, если уж

называть вещи своими именами, пробы на мне ставить негде.

 

После этого мы долго не виделись. Я по-прежнему на предельных скоростях

носилась по городу и всему миру и при этом еще умудрялась не бросать

свое увлекательное занятие (как же неприлично она тогда выразилась!), а

в ее жизни по-прежнему не менялось ничего.

 

Но вот однажды весной, в те недолгие дни, когда жизнь воспринимается

исключительно через забытые за зиму запахи и неясное томление в теле,

она позвонила мне. Панической скороговоркой выпалила, что грядет

встреча ее одноклассников, что там будет Он - ну, тот, который в Чертаново.

Что ей нужна отличная стрижка, и поэтому отдаться она может лишь в мои

непрофессиональные, но умелые руки.

 

Ах, кто бы знал, как мы обе волновались! В каждой пряди ее слабеньких

волос пряталось мое желание сделать ее неотразимой. Мне казалось, что

на эту дурацкую встречу одноклассников идем мы вместе и ее поражение

станет, несомненно, и моим.

 

Он действительно был Адам. Родители приехали в Москву из Польши, сына

отдали в спецшколу учить французский язык. Все-таки, какие-никакие, а

иностранцы. Сын был способным, и на него возлагались большие надежды.

Со второго класса они стали учиться вместе и сидеть за одной партой, пока

в шестом он не нашел себе другую соседку.

 

Представляя свой собственный огромный и такой вкусный кусок жизни - со

второго класса и до сегодняшнего дня, - отданный на съедение какому-то

пусть даже Адаму, мне становилось не по себе.

 

А она, как обычно, попыхивала сигареткой, поблескивала очками,

улыбалась набок и застенчиво признавалась:

- Просто, я сделана из его ребра. Ну, как Еву сделали из ребра Адама...

Понимаешь?

 

Для меня это звучало даже не упреком. Это был приговор... Потому что я не

понимала.

И вообще, на мой взгляд, она была даже не ребро, а просто какая-то

запчасть.

 

...И на этот раз тоже ничего особенного не произошло. Ну, снова

встретились бывшие одноклассники у нее дома. Адам облысел, растолстел,

с работы ушел, а с женой развелся. Весь вечер он скучал. А она тихо

впитывала в себя ощущение законченного совершенства сюжета: вот он,

Адам, и вот рядом, в углу на диване, – она. Его ребро.

Она была почти счастлива, к тому же все сказали, что стрижка у нее просто

классная.

 

***

 

Как-то, вернувшись из очередного прекрасного далека, я вспомнила о ней

и позвонила. Я подробно рассказывала о своих впечатлениях, ну, и про

пестики – не удержалась - тоже немножко рассказала, а она, как всегда,

слушала. Да и что могла она мне сказать?

А когда я уже попрощалась, то услышала ее небрежное:

- Кстати, я тоже хочу кое-что тебе сообщить. Мне есть теперь чем занять

свои дни. И даже ночи. У меня родилась девочка. И кто ее отец - моя мать

никогда не узнает.

 

... Он больше никогда не появился и ни разу не увидел свою дочь. Правда,

однажды, когда бывшая одноклассница показала ему фотографию

веселой, кудрявой девочки - своей крестницы, он с одобрением отозвался:

- Хороший ребенок...