ПИСЬМО ПЯТОЕ

 

Р А З Н О Ц В Е Т Н А Я А М Е Р И К А

 

Подумать только! Через что мне пришлось пройти, прежде чем я увидел, мамочка, окна твоего американского дома. Сколько сил и времени было потрачено на то, чтобы убедить работников американского посольства в Тель – Авиве, что я погощу у тебя самое малое время и вернусь в свои пенаты. То есть домой, в Израиль. В течение четырех с половиной лет шла война между мной и работниками посольства за право получить американскую визу. Мне отказывали, мотивируя свой отказ бесконечным множеством причин, где главными были отсутствие собственного жилья и постоянного места работы. Подробнее об этом я уже писал тебе в одном из писем. И только потому, что я жил непоколебимой надеждой, что желание мое исполнится, в один воистину прекрасный день оно осуществилось! Я получил долгожданную визу! А далее, как говорится, дело техники.

Я стою у фасада длинного двухэтажного каменного дома, в котором поселились многие эмигрантские семьи. За дверями первого подъезда, на втором этаже ваша с папой уютная квартира. Мне бы сейчас начать описывать ее, какой она предстала предо мной, когда я впервые переступил ее порог, но мне хочется чуть-чуть освежить в памяти и напомнить тебе о том, как встретились мы в аэропорту Детройта. Как я стоял на перекрестке двух бесконечных тоннелей, крутил во все стороны головой, пытаясь угадать, с какой стороны вы появитесь. Наверное, на тот момент я до конца не осознавал еще, стоя меж бесчисленных указателей, броских рекламных щитов и сплошного английского языка, обволакивающего меня, что этот гулкий, выложенный кафелем голубоватого цвета перекресток пролегает в самой, что ни есть настоящей Америке. Тем не менее, стоял и смотрел на эту страну глазами человека, ее завоевавшего. Как судья на боксерском ринге, я показал ей карточку, то бишь свою выстраданную визу. Она в нокауте. Она у моих ног. Я сломил ее гордыню, заставил обратить на себя внимание, повелел считаться с собой. И вот это государство расстелило передо мною свое огромное летное поле, подкатило трап, я вышел из самолета и топчу его пределы. Меряю Соединенные Штаты шагами. Точнее, беспрестанно хожу от стенки до стенки и высматриваю вас, мои дорогие. Интуитивно чувствую, что от этого перекрестка мне нельзя ни шагу. Иначе мы разминемся. Язык завоевателя, который он знает, способен довести его лишь до Киева. Не более. А ему нужно совсем в другую сторону. И английского ему катастрофически не достает. Стою, курю, кручу башкой. Прошло более двух лет с тех пор, как ты восторгалась роскошными нашими красивыми цветами и такими же детьми, что беспечно всегда гуляют меж алых роз и ослепительно белых пионов. Вот теперь настала и моя очередь. Вот и я прилетел поглазеть на цветную Америку. «Потому что, - думаю, - сколько бы о стране этой ни прочел, сколько бы ни слушал людей, бывавших в ее краях, сколько бы фильмов о ней не увидел, все равно это одно сплошное черно-белое кино.Из – за того, что недостает сопричастности, твоего физического присутствия, скажем, у того же здания Library of Congress 1 или на берегу Goodzon gulf 2 , где, запрокинув голову, ты смотришь на мощную, несокрушимую даму, которую называют statue liberty . 3 Потому что именно изнутри этого государства, под сенью величия этой госпожи, можно наблюдать разноцветие и все оттенки непредсказуемой американской палитры».

Кто кого увидел первым? Мы потом долго об этом спорили и смеялись. Но я хорошо помню, как торопливо шла ты, немножко впереди папы, и смотрела только вперед. А я стоял недалеко, поэтому первым заметил вас. Я закричал, замахал руками. И вот мы уже втроем повисаем друг на друге, целуемся и обнимаемся.

Потом начинается обязательная, ставшая неизменным ритуалом при встречах, наша борьба: вырывание друг у друга из рук моей дорожной сумки и пары целлофановых пакетов. Наконец, поделив это все между собой, мы становимся на длиннющий эскалатор, который тянется вдоль такого же длинного перехода, и он тащит нас наверх. «Боже мой, Боже мой! – лицо твое сияет, - я глазам своим не верю! Прилетел сыночек!». Папа перебивает тебя: «Подожди, Софа! Как твоя нога, c ынок?». - Озабоченно спрашивает он меня. Я уточняю, какую он имеет ввиду: левую или правую. Мы смеемся и выходим на площадь перед аэропортом. «Какая ты стала маленькая, мама!», - замечаю я тебе при свете дня, а ты потом будешь вспоминать эту фразу, рассказывая друзьям и знакомым про то, как я гостил у вас в Америке.

А сейчас, опуская всякие интересные подробности, например, как муж сестры Димка на своем шестицилиндровом джипе мчал нас в небольшой городок Southfield , ( так называется место, где вы живете), хочу просто напомнить тебе о чем-то другом. О том, как не успел я толком оглядеться в Америке, а вы с папой уже на третий или четвертый день везли меня в роскошном туристическом автобусе показывать Канаду. Ради правды, необходимо заметить, что раньше Америки, я рассмотрел вначале, как многоцветна Канада. Только после знакомства с целым рядом великолепных ее городов, я увидел, насколько не уступают этой стране по неповторимости своих цветов далеко не черно-белые Штаты.

C роки этой экскурсии, организатором которой была, кстати сказать, «русская», частная и довольно известная в Америке туристическая компания, удачно совпали с моим пребыванием у вас.«Это ж надо как повезло, сыночек, тебе! Побывать в Америке и увидеть вдобавок еще и Канаду!»,- радовалась ты. Помню, как папа перезванивал кому-то из знакомых и благодарил за саму идею и приглашение. И очень скоро я уже сидел в автобусе и во все глаза глядел на Америку и Канаду из широких окон этого суперкомфортабельного голубого стального монстра. И вот что мне хочется отметить.

До сих пор нигде, разве только в оставленной России, в школе ли, или в гостях, или просто на улице, где угодно - мне не доводилось замечать, с какой радостью и охотой в предвкушении интересной беседы, тянулись общаться с тобою ваши друзья. А в салоне этого автобуса, точнее, за все время нашего путешествия в Канаду, это особенно бросилось в глаза. С каким желанием и удовольствием люди тянулись к тебе обменяться незначительными, казалось бы, фразами. По любому поводу. По причинам самым обычным. С неменьшим желанием и ты торопилась рассказать им что-то, что по – твоему представляло интерес для всех.

Так оно, в принципе, и выходило. О вещах, как будто бы самых заурядных, ты могла рассказать так весело и образно, что весь автобус потом долго со смехом вспоминал это. Кто же ехал тогда в нем? В основном, это - друзья по дому, ваши соседи. Эмигрантские семьи со всех концов России, с которыми ты в аудиториях немалой еврейской общины учила английский язык, а в свободное время ездила, скажем, на концерты российских артистов-гастролеров. Это также - многочисленные члены Детройтской ассоциации евреев – ветеранов Второй мировой войны, неизменным председателем которой являлся папа.

Кстати сказать, когда вся Америка отмечала свой национальный праздник - Memorial Day – день поминовения и чествования своих граждан, погибших во всех ее войнах, (а этот день опять совпал с моим приездом), то папа взял меня на один поминальный митинг. Он запомнился мне на всю жизнь.

Это происходило в центре старого военного кладбища. Было очень строго и торжественно. Церемония была выразительной и лаконичной. Там я воочию наблюдал, как умеют американцы чтить память и отдавать дань уважения погибшим за свою страну. Пронзительно звучала над надгробиями труба, и в какое - то мгновение мне показалось, что звезды Магендовида на очень многих простых и незамысловатых обелисках мерцали и отсвечивали медью. Медью трубы, сияющей на майском солнце.

Но сейчас я хочу вернуться к началу нашей экскурсии. Конец мая, раннее утро и мы все в нетерпении стоим у указателя, где написано « Country Court ».

Так называется этот район, где живет большинство эмигрантов. И не только. Ваши соседи, друзья, много новых лиц – все стоят в ожидании автобуса. В немалой толпе людей ты должна была, подчинившись интуиции, подойти и заговорить именно с этой парой. Интуиция тебя не подвела. Эти пожилые люди - он и она - тоже туристы из Израиля. И больше того, я живу с ними рядом на одном коротеньком побережье. От моего Ришон ле Циона до их Бат- Яма - рукой подать. Семья Лихт. Они потом неотступно следовали за тобой и были бесконечно рады такому приятному нежданно - негаданному знакомству. И, может, не столько знакомству с земляком – израильтянином, сколько с его, такой интересной и веселой, мамой. Потом, по возвращении домой, мы созванивались, но не более того. Теперь, чтобы снова увидеться, наверное, нам опять необходимо уехать в Америку. Но что мне теперь там делать - без тебя?

Между тем, мы уже едем. Ты не перестаешь удивляться нашему водителю Лене. В Штаты он с семьей приехал из Киева около восьми лет назад. И, оказывается, этот симпатичный, приятный молодой мужчина не просто водитель автобуса. Он - его владелец и владелец собственного туристического международного агентства. «Это ж надо какой предприимчивый! Какая умница! - качаешь ты головой. - Освоить английский, освоить так бизнес, чтобы жена сидела дома, а деньги зарабатывал он! Леня, а в Израиле вы уже были? Мой сын приглашает вас к себе! В Ришон ле -Цион!» - обращаешься ты к нему, привстав со своего места. Леонид саркастически отвечает тебе по мегафону: «Нет. Спасибо за приглашение, конечно, но уж лучше пусть он приезжает к нам!». Все смеются, и ты - тоже. Но тебе не очень радостно. Ты больше других понимаешь, что Леня имеет ввиду, и относишься к этому иначе, чем большинство. Не у всех там живут дети. Позже, на какой-то из остановок по дороге в Канаду, Леонид подошел ко мне и сказал, что Израиль давно записан во всех его реестрах, он и сам очень хочет съездить к нам, но случаются маршруты выгоднее - бизнес!

А у тебя снова завязываются новые знакомства. Эту женщину зовут Татьяна. В Америку она приехала из Минска, где проработала всю жизнь учительницей. Здесь, в стране, уже три года живет ее дочь с семьей, а муж Татьяны взял и умер накануне самого отъезда. Она отворачивается к окну и достает беленький платочек. Ты же, как можешь, стараешься утешить коллегу. И чтобы как-то отвлечь ее от невеселых мыслей смешно рассказываешь о том, как вместе с сыном, « во-о-он он там сидит» показываешь ты на меня, держала когда-то экзамен в Минский театрально-художественный институт. Твоей новой приятельнице сразу становится теплее. Она улыбается, с неподдельным интересом слушает тебя.

Вот о чем я сейчас подумал. Как беспощадна, как жестока и непреклонна диалектика жизни. Вернее, весь ее никогда не предугадываемый, непредсказуемый ход. Ход ее событий, которые стремительно разматываются, как тугие кольца спирали, подвигая каждого к своему финалу. Мог ли я в тот самый момент, когда первоклассный автобус резво наматывал на свои огромные колеса бесчисленные километры, приближая нас к Ниагарскому водопаду, допустить хоть тень мысли о твоей смерти!? Тень мысли о смерти? Когда в салоне автобуса сияло твое лицо, твои глаза, и звучал твой веселый голос, и папа глядел на тебя с любовью!? Мог ли я представить себе тогда на секунду, что так же стремительно и неотвратимо сокращается и уплотняется время, подвигая тебя, моя мамочка, к черному ноябрю уже не далекого 2000 года!? Неужели Господь делает зарубки на деревьях рая ли, ада точно так же, как люди ставят крестики в своих календарях на прожитых днях? Я тогда об этом не думал. Я тогда был счастлив. А счастливым Бог не нужен. Он им ни к чему. Он нужен несчастным. Я тебе уже писал что-то об этом. Теперь я его ненавижу, если он есть. А если его нет, то почему ты умерла?

В стекла автобуса неожиданно забарабанил дождь. В Торонто, куда мы въехали, они шли не очень сильные летние. «Вы слышите, как ревет Ниагарский водопад?» - спросил нас Леня. Но прежде чем я услышал этот нарастающий гул, я увидел огромнейший вал синей воды. Она сокрушительно рушилась с умопомрачительной высоты куда-то вниз, но увидеть, куда именно, из салона автобуса было невозможно. Пассажиры устремились к дверям, и их не мог удержать теплый дождик.

Наш автобус зарулил на специальную стоянку, на которой было тесно от авто, и машина замерла. Все высыпали на набережную. Коротенький ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Нашему взору открылась беспрецедентная по своей впечатляющей силе огромнейшая панорама колышущегося перед нами моря синей воды. «Пожалуйста, не разбегайтесь! Сейчас к нашей группе подойдет экскурсовод», - стоя на ступеньках автобуса, крикнул Леонид. И он, действительно, прокричал это, потому что тут же до меня стал доноситься могучий грохот бескрайней лавины воды, которая низвергалась и стремительно летела с немыслимой высоты в огромную синюю чашу, закованную в каменные берега. У меня есть фотографии, где мы стоим втроем, обнявшись, у парапета набережной, на фоне гуляющих волн с белыми гребешками, а выше, за нашими спинами, ревет Ниагарский каскад. Ты с папой, как и я, тоже была здесь впервые и с изумлением смотрела на это чудо света. Правда, оно это чудо света, видно, не очень захватило и покорило тебя, если ты не забывала напоминать мне, чтобы я берег ноги и не промочил их. Тебя даже не могла подкупить мысль, что я умудрился промочить их не где – нибудь, а в водах Ниагарского 1 waterfall !

Больше того! Оторвавшись в какой-то момент от всеобщего лицезрения и ликования по поводу стихийно бушующей воды, ты сбегала к расположенному неподалеку от нас ряду уличных киосков и быстро вернулась с очень свежими и очень вкусными пирожками и булочками. И тоже у меня есть фотография, где папа нежно гладит тебя по щекам, а ты в этот момент протягиваешь ему какую-то канадскую сдобу. Это фотографировал нас Иосиф, один из папиных замов по их совместной работе в еврейской ассоциации. Помню, как он более чем прочие все, интересовался у меня насколько спокойна и стабильна ситуация в Израиле. Иосиф вынашивал планы почти одновременно со мной вылететь в Израиль, в гости к своей маме. У его мамы – юбилей! 95 лет. «95 лет? - переспрашивала ты и, бесконечно удивляясь, качала головой. - Доживу ли я до этого возраста! Моя мама моложе, - смеялась ты. Ей - 94». Родная моя, мамуленька, слышишь ли ты меня…?!

Вволю налюбовавшись потрясающим видом Ниагарского водопада и затратив на него не одну фотопленку, наша группа, увлекаемая экскурсоводом, устремилась к Dawn strut - центру города Торонто.

Надо сказать, что твои опасения из – за моих промокших ног оказались не напрасными. Я соблазнился посмотреть на водопад, что называется изнутри, и шагнул на небольшой прогулочный катер, который подплывал максимально близко к каскадам. И хоть всех нас предварительно облачили в непромокаемые длинные балахоны, потому что миллиарды брызг с гигантских водопадов летели на нас со всех сторон, я все - таки умудрился промокнуть с головы до ног. Но какое блаженство я при этом испытал! Этого тебе не передать! Несколько часов спустя мы стояли у подножия высоченной телебашни, и экскурсовод с нескрываемым злорадством и удовольствием сообщила нам, что телебашня на восемь метров выше знаменитой совдеповской Останкинской. На тебя это не произвело особенного впечатления. «Голубые огоньки» от этого хуже не были»,- пожала ты плечами. Для тебя гораздо интереснее была следующая информация. «Слышишь, сыночек, - говорила ты, - «Торонто», в переводе с индейских наречий значит «место встречи». Протяженность улицы, по которой мы сейчас идем, равняется одной тысяче восьмистам километрам! Просто уму непостижимо!». И нам было, действительно, весело шагать по улице, которая занесена в книгу Гиннеса как самая длинная улица в мире. Ты шагала по ней в белой кофточке, голубых брючках и с черной сумочкой через плечо. На тоненьком черном шнуре висели у тебя на шее солнечные очки. И были с тобой рядом: Татьяна, учительница из Минска, супруга Иосифа (не помню, как ее звали) и супружеская пара Савицких из Израиля. Вы, практически, всегда были вместе. Они не отходили от тебя ни на шаг. Потом мы обедали в ресторане « Ма rshe ». Ты все подбрасывала в мою тарелку всякие лакомые кусочки. Это проделывалось, сколько я себя помню, всегда, где бы мы ни ели. С самого раннего моего детства.

Вечером, в гостинице «Ко mfort », ты приходила к нам с папой в номер и приносила еду. Кроме той, что была взята нами из дома. Мы устраивали шикарный ужин. Папа интересовался не устаю ли я, не болят ли у меня ноги, а ты подсовывала мне очередной бутерброд.

Ничего нет дороже и желаннее теперь для меня, чем те незабываемые вечера, которые проводили мы в канадских гостиницах. Да и вообще, вся наша тогдашняя поездка была соткана из стольких замечательных дней, неожиданных открытий, случайных или закономерных радостей, что мне теперь даже трудно вспомнить нечто похожее, из того, что было с нами до того.

 

«Над Канадой, над Канадой,

Солнце белое садится.

Мне уснуть давно бы надо.

Отчего же мне не спится? -

 

всплывали у меня в голове каждый раз всегда перед сном эти строчки из полузабытой песни.

 

Над Канадой небо синее,

Меж лучей дожди косые.

Хоть похоже на Россию,

Только все же не Россия».

Утром следующего дня мы уже были в Квебеке, который, как и Торонто, встретил нас слабо моросящим дождем. Зонта у нас не было, и ты повязала на голову шелковую косыночку. И тут же очень убедительно, может быть только для меня, стала похожа на туристку из России. Я посмотрел на тебя, и перед глазами всплыла давно забытая картина: ты торопишься, бежишь домой из школы после уроков, стремительно пересекая привокзальную площадь, которая теперь - в далеком уже для нас белорусском городке Лунинец. На голове у тебя все та же неизменная шелковоя косынка…

Мы погуляли под сводами собора Св. Иоанна и в разных красивейших местах города. Город поразил нас смешением разных архитектурных стилей, нагромождением суперсовременных билдингов и старинных, почти средневековых, особняков и дворцов. Потом, надолго не задерживаясь в дождливом Квебеке, мы погрузились в автобус и через длиннющий мост, под которым несла свои желтые воды, (а может, мне это только казалось) река Святого Лаврентия, переехали к зданию парламента Канады. Да, это была уже столица государства Оттава. И дождя здесь не было ни капли. Но не этот факт произвел на меня особенное впечатление, а следующая деталь. Один длинный пролет моста, и - мы уже в столице. Так быстро, почти незаметно. Это у нас, в Израиле, особенно в центре страны, два города может разделять одна улица или квартал. Вот, скажем, это - Бат – Ям, но - короткий проезд по шоссе, и ты уже в Холоне. Или вот - Яффо, а пройди немного по набережной вперед, ты уже на набережной Тель - Авива. Такое стремительное перемещение из города в город, у нас, я еще могу объяснить: такова небольшая территория моего крохотного государства. А Канада ведь - ого, какая страна! Надо же! Только что мы наблюдали изломанные очертания парламента через моросящую завесу дождя с того берега, где Квебек, и вот - ра-а-аз, минут десять езды, и он перед нами во всем своем величии и великолепии.

Всей архитектурой, выпирающим фасадом и многочисленными башнями, по форме не повторяющими друг друга, парламент похож на внушительных размеров средневековый замок. Сегодня это резиденция канадского премьера – министра Жака Кретьена. У меня есть фотография, где папа запечатлел нас, стоящих под высоченной парламентской башней, которую венчают большие городские часы. Мы стоим такие радостные, такие счастливые…

Я помню нашего экскурсовода, совсем молоденькую худенькую и смешливую девчушку в маленьких очках, которая беспрестанно улыбалась нам и махала ручками, знакомя с огромной парламентской библиотекой. Она обратила наше внимание на точную копию здания парламента, сделанную из сахара, которая хранилась там же, в библиотеке под бронированным стеклом. «Уж не от голодных ли негров это стекло» - шутя, не громко сказал кто – то из мужчин нашей экскурсии, все рассмеялись, а девочка - экскурсовод не могла понять причину смеха и беспомощно хлопала ресницами через свои крохотные стекла очков. Потом она провела нас в палату лордов, палату консерваторов по многочисленным коридорам парламента, в нишах которых находились скульптуры основоположников и политических деятелей государства Канада. Как безумно интересно было тебе, историку, смотреть на эти лица легендарных людей, о которых ты всю жизнь рассказывала на своих уроках истории. Экскурсия закончилась, отгремели овации в честь нашего милого, жизнерадостного экскурсовода, мы тепло с ней попрощались и потом обедали в небольшом китайском ресторанчике. Там надо было заплатить всего семь долларов и есть хоть целый день все, что душа пожелает. По твоей инициативе там не осталось ни одного блюда, которого мы не попробовали бы. И все там было и, в правду, очень вкусно и необычно.

Спустя какое – то время мы уже были в Монреале. Мне казалось, что я там увижу и услышу французских шансонье, как где - нибудь на площади Плас – Пигаль во Франции, где я ни разу в жизни не был. Потому что по дороге в этот город Леня много рассказывал нам о французских чертах этой канадской части страны. В частности, он сказал нам, что в Монреале 70% населения говорит по - французски и только 30% - по английски. «И всего лишь один процент, - имея в виду себя, подумал я, - будет говорить на иврите. И то с ошибками». Так, мне помнится, я тогда пошутил. Но французских песен я особенно там не услышал. Зато видел, как в скверике королевы Виктории, на скамейку, где ты сидела, опустились две местные женщины, и ты без особого труда вступила с ними в разговор на английском языке. Вы мило пообщались. Они узнали, откуда ты приехала, что делаешь в Монреале и о твоих впечатлениях от знакомства с Канадой. Ты потом хвасталась папе, что понимала их с полуслова, а они, в свою очередь, понимали твой несовершенный английский. Папа слушал тебя с удовольствием и уточнял, как звучит та или иная английская фраза. Потом мы любовались изумительно красивой раковиной Монреальского олимпийского стадиона, который носит имя инициатора и первооткрывателя олимпийских игр Пьера Кубертена, опустились в огромный подземный город dawn suti . Это воистину оказался самостоятельный подземный город, в недрах которого раскинулось целое царство неброской роскоши и изобилия. Не буду особенно расписывать наши «ахи» и «охи» по поводу увиденного. Замечу лишь, что папа, все время неустанно до сих пор контролировавший меня («Не дай Бог, чтоб ты потерялся»), переключился неожиданно на тебя и в бесконечных переходах между гигантскими торговыми залами и павильонами с тревогой спрашивал меня: «А где мама?».

Поздно вечером мы вернулись в Торонто и остановились на ночлег в гостинице « Lobay Entrance ». Это короткое время перед сном, когда у нас оставались еще силы на обязательный ужин и на визиты к друзьям, когда мы, перебивая друг друга, делились впечатлениями от увиденного за целый день, сегодня вспоминается мне как самые незабываемые, самые дорогие часы. Часы из всего времени, проведенного в Канаде. Как было мне здорово сидеть между вами, родителями, и радоваться про себя этому празднику, этой замечательной удаче путешествовать по Канаде, где растут дубовые и кленовые рощи, и скачут в них белки. Где все мы вместе. Как быстро он закончился, как непредсказуемо этот праздник оборвался…

Наступило утро следующего дня. Он весь был посвящен романтичному круизу на огромном белом пароходе по реке Св. Лаврентия к ста восьмидесяти островам. Ты с женщинами сидела на нижней палубе, а я носился наверху от кормы до носа, с одного борта бегал к другому и все дивился живописнейшим местам, коих я не видел никогда прежде.

Неописуемой красоты частные виллы и замки на крохотных и не очень маленьких, зеленых островах, выстроенные, будто специально для кино, будоражили воображение и притягивали к себе настолько, что, казалось, только позволь, и я прыгну в пронзительно - голубые воды реки и поплыву к этим сказочным причалам. Но таких, кто желал того же, было не много, точнее - никого, потому что нигде я не заметил ни одной живой души. Ни на одном из островов. Повсюду одно лишь размеренное колыхание высочайших крон стройных елей и сосен, а внизу - бесконечные блики зеленых волн и покачивание пустых яхт и лодок, скучающих у причалов. Мы покидали Канаду, уезжая из Торонто все по той же самой длинной улице в мире. И я не буду напоминать тебе, сколько на ней потрясающе интересных памятных мест и зданий показал нам Леня. Да я и не помню уже всего. Но только памятник ли королеве Виктории, или дом, где родилась знаменитая американская актриса Мери Пикфорд, или просто катание на фуникулере, когда под тобой - рощицы с канадскими березами, - все это, в равной степени стало дорогим и значимым, как скажем, голос российской певицы Татьяны Овсиенко. Слушать ее любил наш водитель Леня. Потому что он часто включал ее записи для нас в салоне автобуса. «Где ж тебя носит, солнце мое?»- вопрошала она, и эта фраза до сих пор слышится мне. Слышится потому, что когда голос заполнял салон, ты сидела чуть впереди и справа от меня, а я наблюдал твой красивый профиль на фоне автобусного окна, залитого оранжевым светом заходящего солнца. Так слышится мне вся Канада, ставшая еще более осязаемой и близкой только потому, что была озарена светом твоего присутствия, когда я знакомился с ней.

Ну, вот и все, как будто, о государстве кленового листа. Пора - снова об Америке, тем более, что письмо это к тебе я назвал «Разноцветная Америка». И вспоминаю ли я сейчас самое высокое 72 - этажное здание в Торонто, или канадские небольшие озера, или то, как мы покупаем сувениры в Duty Free shop , или еще где бы то ни было, я просто, мамочка, более всего, тоскую по тебе и люблю бесконечно…

 

* * *

 

… –Хорошо, хорошо я поняла. За мной, значит, картофельные оладьи. - Я натру, - обещала ты кому – то в телефонную трубку, стоя в некоторой растерянности в проеме кухонных дверей. Я помню эту суету и твою нервозность на следующий день после нашего возвращения, домой, в Америку, когда вашими приятелями было решено собраться и посидеть. А у кого – мне было знать совсем не досуг. Я смотрел в окно и с интересом слушал, как ты уточняешь со своей подругой Эллой подробности предстоящего то ли обеда, то ли вечера.

-Значит, на девять человек мне надо натереть картошки? - уточняла ты. И далее, с несколько ослабевшим энтузиазмом:

-А может, лучше купить торт в русском магазине? Элла, пожалей мои руки! Да и картошки у меня на такую ораву в доме нету. Эллочка, зачем ты там затеваешь целую свадьбу? Ну, вот и правильно, хорошо, хорошо, - кивала ты головой, и по выражению твоего лица я понимал, что с тебя снимается задание, полученное ранее, – натереть картофель для блинов.

По всему видать, наступала атмосфера кутерьмы и праздной суеты. Вы погружались в свои американские будни: папа рано утром уезжал на завод, на свою подработку, а ты должна была успеть к бабушке и - еще к одной старушке – американке. Два раза в неделю ты присматривала за ней. А еще - уроки английского. Или тебе необходимо заскочить к соседке Соне Пекарской. Кроме того, что вы живете «дверь в дверь», вас роднит еще одно немаловажное обстоятельство: ее сын, как и твой, живет в Израиле. Это еще, как сближает двух еврейских мам! Сколько тем для разговоров, каких только прогнозов не выдвигается на будущее!? И я пока никак не чувствовал себя обойденным вашим вниманием. Да и мыслимо ли это - мне мучаться и изнывать от ничегонеделанья в Штатах! Тем более, что ты, мамочка, практически повсюду брала меня с собой. Вот, например, приезжает за нами очаровательная Аллочка, двадцать минут – и мы у бабушки, в ее маленькой комнатенке, на девятом этаже высотного дома. Этот дом - пансионат для престарелых. Бабушкина комната на девятом этаже. Ты немного раздражена и злишься на нее за то, что она пытается всучить тебе какие – то продукты. С портрета на стене на меня глядят очень строгие глаза моего прадеда Исая, бабушкиного отца. С другого портрета смотрит дедушка Зяма, чьи майорские милицейские погоны были для меня в детстве тем самым паролем, благодаря которому меня принимали в любой дворовой компании.

А вечером бабушка Мера отдыхает на диване перед настежь распахнутыми дверьми в зеленый двор семейства Загеров. По двору гуляет папа, толкая впереди себя газонокосилку, и эта бензиновая тарахтелка придает ему некий облик закоренелого американца. А ты не можешь оторваться от огромного экрана. С превеликим вниманием ты слушаешь звуковое письмо своего внука, которое я привез, чтобы вы порадовались за него. Тебе важно не пропустить ни одно его слово. Он рассказывает вам о нашей жизни в Израиле.

Ближе к вечеру двор наполняется американцами – Димиными и Ириниными приятелями. Тебе приятно слышать, как мама девочки Марлы, которая некоторое время отдыхала с Инночкой у нас, выражает мне свою благодарность за то, что дочка была окружена вниманием и радушием нашего израильского дома. Ты не остаешься в долгу и говоришь американке следующее: «Если бы я не знала вас – я решила бы, что вы с вашей доченькой - сестры. Так молодо вы выглядите». В твоих словах - ни капли лести. Американка, действительно, выглядит моложе своих лет. В свою очередь, с восхищением, восторгом и удивлением глядя на тебя, она никак не может поверить, что ты уже много лет на пенсии. Ей кажется, что ее разыгрывают.

Сидя потом за хлебосольным столом, который был накрыт под широко развесистой ивой, в окружении милых американцев и родных лиц, я курил и думал о том, как немного все-таки нужно человеку для счастья. Чтобы его всегда и везде пускали, особенно - туда, где живет его мама, и чтобы все были всегда веселы и здоровы.

Утром следующего дня Дима с Ириной показывали мне Детройт. На своем джипе они везли меня в этот огромный город. Renaissance Center . Четырехсотметровый подъем в башне из стекла и бетона, и вот - правое побережье Детройта с высоты птичьего полета, а на том берегу все той же реки Св. Лаврентия – Канада. Зрелище впечатляющее и завораживающее. Я стоял, смотрел и думал тогда про наш Израиль. Такой маленький, как перочинный ножик. Перочинный ножик и, например, меч, лежащий рядом с ним. Меч - это Америка. Потом мы погуляли вдоль набережной у бескрайнего частного яхт- клуба. И еще побывали в разных интересных местах.

Чем ближе был день моего отъезда, тем чаще я думал про то, что хотел бы жить в Америке. И не потому, что это - Америка. А потому, что ты - живешь здесь. Сегодня я в Америку не хочу ни за что. Что мне там делать - без тебя?

Как ни коротко было мое пребывание на ее земле, проводы были еще короче. Тебя, как и папу, очень беспокоили моя пересадка с самолета на самолет в аэропорту Нью-Йорка и прочие мелочи. Я улетал, взяв с вас слово, что как только вы получите гражданство, то сразу прилетите к нам. А к тому времени вы уже, что называется, вышли в этом деле на финишную прямую. Как только вы получите статус граждан Америки, вы будете у нас столько, сколько захотите. Мы расцеловались, ты, как всегда всплакнула, а я, помахав вам рукой с таможенного коридора, ушел к самолету. Я улетел домой, и относительно скоро папа радостно сообщил нам по телефону, что вы уже полноправные граждане Америки. Но в Израиль вы выбрались к нам не сразу. Прошло около двух лет, пока вы прилетели к нам. И снова, как в первый ваш приезд, повторились многие разные радости: встречи, узнавания, пикники и поездки. Новые, доселе неведомые вам грани и особенности нашей страны. Прогулки допоздна с повзрослевшим внуком.

Сегодня из всего калейдоскопа радостных событий и длинных вечеров, которые не торопились заканчиваться из-за бесконечных дебатов о чем угодно, мне хочется именно тему этого разговора напомнить тебе. Этот выбор кажется мне абсолютно справедливым и правильным.

Илюша спросил однажды у тебя с папой: «Знаете ли вы, почему Александр Македонский, умирая, просил похоронить себя с раскинутыми в стороны руками?». Сколько версий он наслушался тогда от вас в тот вечер, сколько предположений. На все ваши ответы Эли лишь смеялся и отрицательно крутил головой. И когда ты, бабуля, первая сдалась, то он напомнил тебе и деду, что Македонский в то время был богатейшим человеком планеты, который завоевал полмира. Он был владельцем несметных богатств и сокровищ. Но, завещая похоронить себя с раскинутыми руками, он хотел показать всем, что ТУДА он ничего не забирает. ТУДА ему ничего не надо. «То есть, что он этим хотел сказать?» - обескураженная таким фактом, уточняла ты у Эли. Рассуждала вслух, не столько, может быть, чтобы понять его указание самой, сколько из – за желания убедиться, правильно ли понимает это необычное желание Македонского сам Илюша. – «Значит, ничто не имеет цены, кроме самой жизни. Ай – яй - яй! Ты смотри! Как это, Илюшенька, точно, как это правильно!».

Я помню, как ты долгое время потом радовалась, что благодаря внуку, знаешь теперь, еще что-то малоизвестное из жизни знаменитого полководца.

Вообще, тебя безумно интересовали всегда судьбы людей неординарных, чьи имена всегда были у народа на устах. Как ты любила смотреть, живя в СССР, авторскую программу Валентины Леонтьевой «От всей души!». И прочие программы, подобные ей. Когда в расписании телепрограмм ты находила передачу Леонида Филатова «Чтобы помнили» уже все оставшиеся до нее часы не находила себе места. «Это ж надо! Сам перенес такие сложнейшие операции, был на волосок от смерти и так пронзительно рассказывает об актерах, которых уже нет!». В такие минуты сама вот-вот готова была заплакать. Однажды ты увидела у меня среди книг страницу из газеты «Новости недели». Я ее спрятал, потому что там были помещены портреты людей широко известных. Портреты тех, кто уже не живет. И их последние слова. «Юрий Никулин, - переписывала ты себе в блокнот. – «Врать про меня будут страшно. Уже врут». Елена Майорова: «Господи, прости и помоги». Мария Миронова. «Человек с прямым позвоночником, с достоинством от Господа Бога и от папы с мамой». Ты писала, и глаза твои были полны слез.

Уже в Америке после твоих похорон, слоняясь, как сомнамбул неприкаянно по квартире и трогая руками все, потому что это все держала и ты, я нашел в тесной подсобке вперемежку с русскими и английскими книгами много всяких тетрадок и блокнотов, исписанных твоим размашистым, скорым подчерком. Я открыл любую страницу наугад: «Трезини, - стал читать я, - русский архитектор, автор проекта собора Петропавловской крепости». Перевернул страницу: «Клаудиа Кеннеди - у нее самый высший военный чин среди всех женщин, служащих в армии США: генерал-лейтенант разведывательной службы». Еще через несколько страниц: «Анданте - медленный темп в музыке», «Спутник бога вина и веселья Диониса - Сатир», «Анимизм - вера в духов». И так до последней страницы обо всем и обо всех - твоим стремительно - летящим слогом. Как много ты знала! Как хотела знать еще больше. А сколько всякой детской литературы, сколько красивых цветных книжечек для Илюши вырывал я глазами на полках! Потом мне в руки попала одна довольно толстая папка газетных вырезок. Я развязал тесемки и стал перебирать их. Последнее интервью с Жак- Ив Кусто, чьи – то воспоминания об Анне Герман, статья «Кто и за что убил артистку Зою Федорову?», «Из записных книжек Георгия Буркова», и еще много, много известных лиц и имен нашел я под обложкой этой папки. Читая, про эти светлые равно, как и бесконечно трагические жизни, думала ли ты что-то и о себе? «Человек с прямым позвоночником, с достоинством от Господа Бога». Это о Марии Мироновой, о маме Андрея Миронова. О тебе, мамочка, я теперь могу уверенно сказать: «Ты тоже - человек с прямым позвоночником».

 

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

 

ПРО НАШИ …«ВОКЗАЛЫ, ПРИЧАЛЫ».

 

Где – то я читал вот такую мысль: жизнь, по своей сути, есть беспрерывная цепь встреч и проводов. И в правду, с высоты своих нынешних лет я оборачиваюсь назад и, как самые дорогие четки, перебираю в памяти всякие периоды моей жизни. Точнее, те из них, когда куда - то уезжал, а ты просто не могла меня не провожать. Вот об этих расставаниях перед поездом, самолетом, пароходом ли мне и хочется напомнить тебе сейчас. Но, начать я хочу пока что отсюда - с моих проводов в садик. Ну, как я мог без тебя ходить в садик!? Наверное, не мог, потому что мне тогда было всего лишь четыре годика. Но каким проницательным умом я тогда уже обладал! Этот случай ты часто со смехом вспоминала всем нашим знакомым и с радостью рассказала как – то своему внуку. «Одеваю я однажды твоего папу в садик, - рассказывала ты ему, - а он вдруг как заупрямится. Не хочет одевать одежку, в которую я его наряжаю. Не хочет ни в какую! Почему, сыночек? - спрашиваю его я. Все чистенькое, все глаженное, одевай! А он мне отвечает: «Нет! Переодень меня во что – нибудь другое и все!». Почему? - не могу я понять. А твой папа мне отвечает: «Чтобы меня собаки не узнали!». А сказал он так, потому что всякий раз, когда я вела его по деревенской улице в садик, папа твой брал палку и стучал и гремел по всем заборам, страшно раздразнивая всех дворовых собак!». Ах, мамочка, как хорошо я помню и эту песчаную улицу им. Гагарина, и красивую красную церковь на ней, и даже всех собак!

Ну, разве могла ты позволить себе хоть малейшее подобие слез с таким сыном в жизни! Тем более, провожая меня в садик. Провожая меня в садик, ты никогда не плакала. Плакал всегда я. То ли собак боялся, то ли воспитательницу. Во всех же последующих проводах, исключая разве что мои проводы в школу и в институт, ты не могла не удержаться, чтобы не всплакнуть. Сейчас я хочу вспомнить проводы. Я думаю, что только они, как немножко экстремальные ситуации для родителей, особенно для мам, дают возможность наиболее выпукло увидеть человека в момент расставаний, в момент пусть и недолгого, но прощания с любимыми людьми. Только проводы дают возможность наблюдать сыну в любимой маме целую гамму ее чувств. Чувств, связанных с ее переживаниями, которые вызваны расставанием, неизвестностью и практически всегда необъяснимой тревогой. В этом есть какая – то диалектика жизни: родители просто обречены всей своею жизнью - ждать и встречать своих детей. Илюше уже - тринадцать, мы его еще никуда не провожали, но уже достаточно хорошо знаем: каково его ждать после поздних прогулок с друзьями. Сегодня - о проводах.

Как много их было после садика и школы! Да, да! Даже в школу мы порой ходили с тобой вместе - ты на уроки идешь преподавать, я иду на уроки – учиться. Ну, тут ничего особенного, кроме твоих наставлений, чтобы я был внимательным на занятиях и не хулиганил на переменках. Но вот кончена школа и я - студент - первокурсник уезжаю в Минск после своих первых студенческих каникул.

Какая это была всегда эпопея с доставанием железнодорожных билетов! Заканчивались праздники, студенты, погостив у родителей, разъезжались по своим вузам и техникумам, а мест в поездах хватало не всем. Точнее, может быть, не хватало поездов. Соответственно не хватало и билетов. Но меня это особенно не пугало. Потому что у тебя был 100% блат! Например, человек, «сидевший» на билетах, был твой недавний ученик вечерней школы.

В свое время ты ему на выпускных экзаменах по истории поставила спасительную тройку. И он теперь считает за честь посадить твоего сына на поезд. За полтора часа до отправления поезда папа спешит на станцию, выкупает билет и радостный встречает нас на ночной платформе. Тогда же родилась эта наша семейная традиция, которую придумала ты. Прежде чем я зайду в вагон, из карманов и кошельков выгребается вся мелочь. Ты отдаешь ее мне: «Возьми, сыночка, на проезд и просто так, на карманные расходы». Деньги же бумажные лежали у меня всегда меж страниц паспорта. Кстати, еще про блат. Точнее не про блат, а скорее о твоем с папой авторитете в нашем районном центре. А может быть как раз две эти вещи – блат и авторитет тогда, в эпоху Брежнева, воспринимались людьми, как слова синонимы. Потому что не было бы в те времена застоя заслуженного авторитета у человека, то не было бы ему и никакого блата. Его дети не ездили бы в поездах не то что на учебу, но даже и еще куда ближе. Как я здорово помню то время - начало семидесятых! Еще яснее я помню главный символ тех лет! После легендарных «Битлов» предмет мужского обожания - брюки – клеш! Брюки – клеш, доминирующие в мужской моде. Это веяние загнивающего Запада в магазинах тогда не продавалось. Брюки такие можно было только заказать в пошивочном ателье. На наш провинциальный Лунинец было одно ателье с одним единственным мастером, который их шил. Очередь к нему была бесконечная! Я спал и видел себя в этих штанах с клешем 24 на 30 см. Мечты вожделеннее, чем натянуть их на себя, у меня в то время не было. На мое счастье этот закройщик тоже учился когда – то у тебя. Надо ли тут что – то еще добавлять? Нам оставалось купить, как сейчас помню, отрез коричневой ткани и вот уже дней через десять я дефилирую, подметаю Лунинецкие улицы клешами. Друзья мои дома и в Минске сходили с ума от зависти.

И только лишь для того чтобы не казаться нам меркантильными мещанами, скажу еще, что щеголяя в клешах, мы читали книги, которые купить запросто тогда было практически невозможно. К примеру: Валентин Пикуль, или Юрий Трифонов, или Франсуаза Саган.

Ну, вот теперь снова о проводах. Я иду служить в ряды Советской Армии. Иду в Гомеле по улице Советской в колонне таких же, как и я новобранцев – стриженых и веселых. Мне двадцать лет, а ты и папа, машущие мне с тротуара, моложе меня нынешнего. Мы идем прямо по проезжей части, а вы вместе с другими родителями еле спешите за колонной. Еще провожают меня мои тети Сима и Ася. Короткий бросок и вот уже вокзал и все завтрашние воины в вагонах поезда. Никто не знает, куда он идет. Родителей в вагон не пускают солдаты, стоящие вместо проводников в тамбурах. Я смотрю через грязное стекло на тебя, а ты смотришь на меня и плачешь. «Не плачь, не на войну же», - пытаюсь я тебя рассмешить и говорю громко. Но ты или не слышишь или напротив слышишь, но плакать не перестаешь, а по – моему ревешь еще пуще. Папа стоит рядом и тоже выглядит не лучшим образом. Вас угнетает неизвестность, где я буду служить. Перед самым отходом поезда в вагон заходит майор Качур и под давлением новобранцев разбалтывает нам великую военную тайну - нас везут в Литву. Я хочу сообщить эту радостную новость вам про то, что служить буду недалеко от дома. Литва граничит с Белоруссией, но подступиться к окну уже не просто. Поезд трогается. Я еще успеваю увидеть все – таки, как ты спешишь за уходящим окном, плачешь и показываешь рукой, чтобы я звонил. Как будто уезжаю в отпуск, откуда позвонить – раз плюнуть. Но, тем не менее, я действительно вам скоро позвонил и твоя душа, мамочка, была на месте. Насколько это вообще возможно - оставаться спокойной еврейской маме пока ее сын служит в армии.

А когда кончился курс молодого бойца на день принятия присяги ко мне в армию приезжал папа. Помню, как ввалился в дом, когда кончился мой срок службы, и я демобилизовался. Ты с папой ориентировочно только знала дату моего возвращения. Я свалился, как снег на голову. Это было на Октябрьские праздники. Ты выскочила из кухни, вытирая руки о фартук. Папа тогда еще не пришел с работы, мы же повисли друг на друге, с меня упала зимняя шапка, а дома пахло так вкусно! И ты снова плакала, но уже от счастья!

Я вернулся из армии, и дверь нашего дома не закрывалась. Приходили знакомые и соседи поздравить меня с успешным окончанием армии, а заодно взглянуть на уникальный случай – за все время службы я не изменил своему первому воинскому званию – рядовому! Мы устроили праздничное застолье и тебе, мамуля, было до фени почему, скажем, сын не дослужился до сержанта. Впрочем, как и мне. Тебя вполне устраивало, что вернулся живой и здоровый. Пишу так, потому что ты, наверное, помнишь всякие националистические волнения литовцев в 1976 году в Вильнюсе, где я служил. Они уже тогда требовали своей независимости и сбросили с башни Гедеминас красный флаг с гербом СССР. А потом сожгли его. Были тогда и вооруженные столкновения. Наша рота стояла далеко на подступах к площади в оцеплении. На этом все стычки с инакомыслящими для меня тогда кончились. И я помню твой очень встревоженный и волнительный голос по телефону. Но вот я дома. Ты смотришь на меня глазами молодой мамы, у которой молодой, усатенький сын и думаешь не столько о моем трудоустройстве, сколько интересуешься у него: не хочет ли он жениться? Тебе уже безумно интересно знать: какая будет у сына жена? «Ты помнишь, сыночек, Лену Беркович? - спрашиваешь у меня ты. Какая девочка! - восторженно говоришь ты, - дочка наших с папой институтских друзей, которые живут в Минске. Мы как – то у них с тобой были, когда ты там учился». Я помню девочку Лену Беркович, но не очень. Чтобы я четче себе представлял о ком идет речь, ты звонишь в Минск, и твой студенческий друг Дима Беркович настаивает, чтобы мы особенно не откладывали нашу встречу, а скорее приезжали. Я не отказываюсь от встречи, и она очень скоро состоялась. Теперь я представляю себе, как ты хотела, чтобы мы, уже несколько повзрослевшие ваши дети, понравились друг другу. До сих пор так и не знаю, понравился ли я Лене, но она мне понравилась. Но не более. А ведь нужно нечто еще, что не всегда можно выразить словами, правда? Как бы мне хотелось знать, где она живет сегодня? В Америке ли, а может быть и в одной со мной стране – в Израиле? Знают ли ее мама с папой и сама Лена о том, что…

Мы вернулись домой и ты все время, потом сокрушалась, что я так и не рассмотрел хорошо Леночку. Мне же самому это обстоятельство не мешало, однако, быть знакомым с еще одной девочкой из нашего Лунинца – Галочкой Резник. Мое с ней недолгое общение тоже тебя радовало и так же огорчило, когда мы разъехались. Я в Ленинград, а Галя по – моему в Минск. Теперь она, замужняя женщина, живет там же, где и ее родители, в Америке. Мы встретились все вместе в Нью – Йорке, когда приехали к папиному двоюродному брату Семену. Все вместе, но уже без тебя, моя родная.

Я смотрел на Галину и думал: «Как же должно быть изменился я, если такая хрупкая девочка Галочка, а такой хранила ее моя память, стала полной еврейской женщиной». Думаю, что очень похожие мысли, когда она глядела на меня, одолевали и Галю. Посидели, погоревали о тебе и разъехались. «Погоревали». Что я могу еще написать…

Ну, и если оставаться до конца бесстрастным летописцем, описывающим наших общих знакомых девочек, то, как тут не вспомнить еще и Леночку Шворину. Леночка обожала тебя, как свою учительницу. Все девочки со всех классов, кстати сказать, благоговели перед тобой не меньше. С той лишь разницей, что ты для нее была ко всему еще и мама Вадима. Я ей, наверное, нравился. «Наверное» потому что сам страдал полной неизвестностью: замечает ли, догадывается ли Леночка о том, что более всех не то что из класса, а из всей школы нравилась мне исключительно она. Прилежная, аккуратненькая еврейская девочка, тоже вызывала у тебя симпатии. «Полненькая пышечка такая миленькая, с ямочками на щечках»,- говорила ты о ней.

Сегодня Леночка Шворина живет сравнительно рядом со мною, в городе Бней – Браке и воспитывает двух детей. Разведена. Я бываю у нее. Но не очень часто. «Как могло такое случиться? - спрашивала она меня. На ее большие глаза навертывались слезы. - В это невозможно поверить!». Леночка стала еще большей пышечкой, а на ее щеках - все те же ямочки, которые так нравились тебе…

Немного отлежавшись дома, я пошел работать. На некоторое время я, молодой, не женатый парень стал преподавателем военного дела в сельской школе. «На некоторое время» потому что надолго меня не хватило. Мне было скучно объяснять деревенским парням и девочкам устройство АКМ. Тем более, что они это знали не хуже меня. На перемене эти старшеклассники могли подойти ко мне и предложить стакан самогона. А девочки мне строили глазки. « 1 Тому шэ ты щэ молоды»,- успокаивал меня завхоз, которому я однажды пожаловался. «Ну, ты теперь представляешь, какой это неблагодарный труд – быть учителем? Тем более на селе? Таким вопросом ты всегда встречала меня, когда я, уставший, возвращался домой со своих деревень. - Какой это тяжелый кусок хлеба - преподавать?». Ты была абсолютно права. Преподавать – это тяжелое и нелегкое ремесло. И вместе с тем преподавать вдохновенно и с удовольствием – просто божий дар! Этим даром ты с папой владели с лихвой. О твоих открытых уроках говорили на самых высоких уровнях – от заштатного нашего гороно до области. Я помню, как часто ты возвращалась со школы и с гордостью объявляла дома: «Какой урок я сегодня дала в 9-ом «Б!». До сих пор учительская гудит, как растревоженный улей». Не зря говорят: «Талант родителей на их детях отдыхает». Сельского учителя из меня не вышло. У меня есть довольно слабое, но оправдание. Я ведь закончил не пединститут, а театральный. А потому я решил уезжать из своего райцентра. И не в Минск, где учился, а в Ленинград. К тому времени там уже, правда в пригороде, который назывался Кириши, жила сестра Ирина с мужем Димой и пока с единственной доченькой Инночкой.

И снова проводы. Проводы, на которых места мокрым глазам не было и близко. У кого бы то ни было. Даже у тебя. Неизменным только оставался ритуал – вся мелочь из твоих карманов - мне и когда поезд трогается - набор рукой в воздухе воображаемого диска телефона: «Звони!». Ну, чего плакать, действительно! Не в армию же, в конце концов, я уезжаю, а в Питер! И потом - не могла же ты всерьез печалиться из – за того, что весело про автомат Калашникова твой сын рассказать не мог. На тот момент ты была просто, может быть, слегка раздосадована лишь тем, что ни с одной из всех наших общих с тобой знакомых еврейских девочек у меня не сложились серьезные отношения. «В Ленинграде женится, - сказала ты папе. И в этом прогнозе ты снова оказалась права.

Ах, этот поезд «Львов – Ленинград!». Немым свидетелем скольких наших проводов он был! Равно, как и свидетелем встреч. Вначале я приезжал сам, затем однажды с лучшим своим другом, с которым познакомился там же в Ленинграде. Он был тоже режиссер и мы работали с ним под крышей одной студии. Звали его Женя Харченко.

Он потом всякий раз с восторгом вспоминал простую белорусскую картошку на сале, квашеную капусту или картофельные оладьи, которыми ты кормила нас. А портвейн «Три семерки!». Тут у него вообще дух захватывало! «Я таких мам, как твоя в жизни не встречал, - говорил он мне. Есть только еще одна такая золотая. Это моя. И все». «Женя, ну ты мне скажи, когда вы уже женитесь?»- спрашивала ты у него, смеясь. А ответа ждала серьезного. Но мы тоже только смеялись. Однажды, напустив на себя нарочито озабоченный вид, с книгой в руках ты подошла к нему и поинтересовалась: знакомо ли ему имя из русского театрального мира – Константин Алексеев. Женя переспросил и недоуменно пожал плечами. «А кто это?». Он был в шоке от своего незнания, когда ты дала прочесть ему эту книгу, в которой было много библиографических статей о русских театральных деятелях. И, в частности, одна о Станиславском. Фамилию автора этой книжки я уже забыл. Перед нашим отъездом ты ему подарила ее. «Как это я так обкакался? »- сокрушался он мне потом в жилетку. А ответ о моем решении жениться ты получила года через два, когда я сообщал тебе по телефону, что 18 мая у нас с Ириной – регистрация. О свадьбе нашей я уже вспоминал, а потому этот нюанс опускаю. Еще самое малое время и вот вы уже с папой провожаете нас в Ленинград втроем. И вот чувств твоих - с избытком. Ведь нас уже трое. Моя жена Ирина, Илюша, которому полгодика и я. Папа слегка недоумевал: «Почему «Илюша? У нас в роду никого с таким именем, даже с именем похожим не было. А в еврейских традициях - сохранять в именах детей и внуков память о бабушках и дедушках. Почему нельзя назвать было внука именем его прадедушки?». Папа был, конечно, прав. Я по своей простоте душевной без всякого умысла элементарно соблазнился именем, которое нравилось нам. Откуда мне тогда, недавнему совдеповскому комсомольцу, было знать про эти чрезвычайно важные еврейские порядки. Папа какое – то время был расстроен, но что делать? «Поезд ушел». Это невольное недовольство быстро компенсировалось самим фактом рождения внука. Потому что до сих пор у дедушки были только внучки. Ты же особенно не придавала значения этой промашке. Не очень разделяла недовольство папы.

С женой моей вы с папой к тому времени уже познакомились, когда приезжали к нам в Ленинград, а потом мы все вместе гостили в Черновцах. Ты была вся поглощена, прежде всего, своим внучком, а потом взаимоотношениями, которые складывались у его родителей. Точнее не складывались. То есть складывались, но не очень ровно. Особенно не вникая, в суть наших размолвок, ты всегда принимала сторону невестки и ругала меня только за то, что тебе могло не понравиться, как я на Ирину взглянул. Я даже не пытался оправдаться перед тобой, в том смысле, что такой мой взгляд - это уже следствие, а причину непритязательного моего взгляда надо искать в жене.

Вот с такой необъятной палитрой чувств ты, зачастую, и стояла на перроне, провожая нас в Ленинград. И тебе было уже совсем не просто сдержаться от слез. Ирина из вагона поднимала повыше на руки Илюшу, чтобы ты могла получше видеть его, а у тебя подрагивал подбородок. Ты с укоризной смотрела на меня. Теперь я могу только догадываться: какой бурей чувств было обуреваемо твое сердце. Оно подсказывало тебе, что и Ирина не во всем безупречна, но ты не хотела быть похожей на примитивную свекровь, которую вечно не устраивает невестка. Чаще перезваниваясь, чем встречаясь, мы как – то незаметно дожили до нашего отъезда в Израиль. Этот промежуток недолгого периода вместил так много всего: счастливых дней и не очень. Радостных праздников и обычных будней. Всяческих событий: как - то - наш переезд в Колпино, то есть еще ближе к Ленинграду, получение лучшего жилья, Иринино назначение на более высокооплачиваемую должность в женскую консультацию и моя работа на киностудии «Леннаучфильм». А меж всем этим ваши нечастые приезды к нам в гости. Но как бы то ни было это достойное, казалось бы, благополучие не перевесило нашего желанья уезжать. «А, может быть, вы не будете торопиться, - в один голос с папой говорила ты нам. Вот через два года мы выйдем на пенсию и - в Америку». Где к тому времени уже жила Ирина с Димой, с детьми. Но мы не захотели ждать. Мы улетели.

Перед отлетом в аэропорту Пулково я видел, как ты безутешно плакала, мучимая неизвестностью: как там все сложится у нас в не очень известном тогда Израиле. И как скоро доведется увидеться? Буду ли я так же бросать там, на Ирину свой порой тяжелый, недовольный взгляд? Или все у нас будет замечательно. На этих проводах уже не было традиционной передачи мелочи, и ты не набирала рукой в воздухе диск воображаемого телефона: «Звони!». Более чем кто - либо ты понимала тогда: для нас начинается какой – то новый отсчет времени, в котором ранние, смешные традиции, например, выгребание мелких денег из карманов теряют всякий смысл. И, конечно, совсем не потому, что в Израиле другая денежная единица.

Вот этим воспоминанием, как я смотрел на вас, родные мои, через толстые стекла Пулковского аэропорта, как ты ранимая всякими противоречиями, во все глаза смотрела на меня, я замыкаю этот круг. Круг, в котором очертил предложенную для тебя тему коротких встреч долгих проводов. То есть, другими словами, я закрываю все наши «вокзалы, причалы», как поется в одной прекрасной песне.

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЯТОЕ

 

«Слушай, я совершенно счастлив. Счастье мое – вызов. Блуждая по улицам, по площадям, по набережным вдоль канала, - рассеянно чувствуя губы сырости сквозь дырявые подошвы, - я с гордостью несу свое необъяснимое счастье. Прокатят века, - школьники будут скучать над историей наших потрясений, - все пройдет, но счастье мое, милый друг, счастье останется, - в мокром отражении фонаря, в осторожном повороте каменных ступеней, спускающихся в черные воды канала, в улыбке танцующей четы. Во всем, чем бог окружает так щедро человеческое одиночество».

Страницы книги прочертили фары неожиданно подкатившей машины, она нетерпеливо и резко засигналила. Вадим встрепенулся и, не глядя на ее номера, ткнул пальцем в красную кнопку. Шлагбаум дернулся и полез вверх. «Форд» стремительно проехал на территорию и исчез меж белых корпусов. Это был богатый район Рамат – Авива, сползающий к морю. Вдоль его тянулась зона отдыха израильтян - пансионаты, гостиницы и кемпинги. В одном из кемпингов Вадим работал ночным охранником. Открывал шлагбаум – пропускал машины с жильцами. Многих он уже знал в лицо, и редко выходил из своей будки, чтобы проверить документы. Он отодвинул от себя Набокова, которого читал и подумал: « Может ли быть счастлив человек, если счастье его – вызов. И мало того - если причина счастья - потрясение. Разве что если потрясения вызывают в человеке положительные эмоции. Тем не менее, такое состояние человеческой души счастьем можно назвать весьма условно, если бы …, если бы не замечание Набокова о человеческом одиночестве».

Вадим закурил и включил кофеварку. Где – то в двух шагах штормило море. Стояла осень, конец сентября. Приближалась годовщина смерти его мамы. В октябре ей исполнилось бы 73. Все это время она лишь один раз снилась ему. Снилось, как он ел мороженое, а мама просила есть не торопясь, маленькими кусочками. Но вот в ночь с 3 на 4 сентября ему приснился другой сон. На каком – то восточном рынке он с приятелем Игорем решили купить прямо с горячей плиты жареное с косточками мясо. Что это было за мясо, они не уточняли. Баранина ли, свинина - не важно. Но оно так вкусно пахло и аппетитно постреливало на черной жаровне, что, не сговариваясь, друзья тут же отсчитали продавцу нужную сумму денег. Она была чисто символической. Хозяин мяса то ли араб, то ли лицо какой – то кавказской национальности, свалил им это жаркое в простой пакет из плотной бумаги. Оставшиеся деньги они решили пропить. «Вино, бери только вино! Исключительно вино!» - кричал в след убегающему Вадиму Игорь. Вадим летел куда – то за недостающей как будто бы трешкой и неожиданно по дороге нагнал своих двух тетушек Симу и Асю, папиных сестер. «А где папа? - на ходу спросил он у них, и тетки в один голос сказали, что он идет впереди. Вадим прибавил ходу и вот он увидел отца, идущего с кем – то. «Папа! – окликнул его Вадим и забежал вперед. И что он вдруг видит! – Мама!!? Мамочка!! Это ты!? – завопил он на всю улицу, не веря своим глазам. Рядом стоит, как ни в чем не бывало его мама. Где ты была, мамочка? - он буквально шалел от счастья, что видит ее. Что вот она - жива и здорова и улыбается ему. Где ты была так долго!? - не переставал он орать от безумной радости. - Мамочка! Ты гуляешь!?». «Ой, этот папа вечно что-нибудь напутает, вечно он что – нибудь переиначит! – машет в досаде рукою мама и улыбается, как может только улыбаться его мама. Разве ты не знаешь – папа такой путаник!? Я все тебе потом, Вадичек, объясню. Беги, сыночка, домой! Мы скоро придем!».

Сыночка приближается поближе к маме и вдруг замечает какой – то жуткий макияж на ее лице. Наложенный так небрежно, так неумело и так грубо, что Вадим отшатывается. Мама никогда не пользовалась никакой косметикой. Лицо ее было всегда молодым и свежим.

Каждый раз утром Вадим всегда мучительно вспоминал свои ночные сны. Они снились ему очень редко. А тут он проснулся и без всякого напряжения, без труда вспомнил этот сон. Он никак не собирался его разгадывать, потому что никогда не был приверженцем всяческой мистики и толкований. Не верил во всякие оккультные ученья. Просто сидел, словно в оцепенении, на измятой простыне и видел лицо мамы. Вадим только подумал о том, что сон приснился ему 4 сентября, а мама умерла 4 ноября. Впрочем, относительно таинственных, ничем не объяснимых роковых, обескураживающих своим совпадением случаев и драматических событий, мог быть крайне озадачен даже самый нормальный человек, который в жизни привык реально смотреть на вещи. В одном из своих отступлений я уже писал от том, как Вадим безуспешно пытается разгадать эти далеко, как казалось ему, не случайные совпадения.

А пока он вернулся к Набокову и снова стал читать. Но книга «Облако. Озеро. Башня» дальше что – то не пошла. Вероятно, мешал сон, всплывший неожиданно. Одну строчку ему приходилось перечитывать несколько раз, потому что мысли все время возвращали его к маме. Вадим вдруг вспомнил, как папа когда то давно, давно рассказывал ему о том, что случилось с ними однажды, в начале восьмидесятых во Львове. Они тогда то ли отдыхали там, то ли были на экскурсии, то ли еще что - то – суть не в этом. С несколькими еще людьми они опоздали на свой поезд, а с гостиницей рассчитались еще утром. Мало того, застигнутые дождем, в каком - то районе, в чужом подъезде незнакомого города, стояли и пытались осознать весь трагикомизм ситуации. Двенадцатый час ночи, ни у кого никаких телефонов и никаких знакомых в этом Львове. А дождь такой, про который говорят «как из ведра», проливной, с грозой и сильным ветром. Бедные приезжие уже смирились с мыслью, что в этом сыром, пропахшем кошками и пылью полутемном и грязном подъезде им придется заночевать. «И тогда мама, - рассказывал папа, - никому ничего не сказав, на ощупь поднялась на жилищную площадку и позвонила в первую дверь. Ей открыл молодой парень. И мама сказала: «Ради Бога, вы только извините нас за такой поздний звонок, но мы приезжие и опоздали на поезд. Нельзя ли пока не кончится дождь переждать его не в подъезде, а у вас. Мы вам, добавила мама, никаких хлопот не доставим. Только посидим у вас в прихожей». «Ну, зачем же в прихожей! – воскликнул парень и распахнул дверь. - Проходите! Место для всех найдется!».

Хозяин квартиры сразу попал в поле маминого обаяния. Оно буквально исходило от нее. Его нисколько не смутило, что страждущих домашнего тепла оказалось больше чем одна мама.

Дальше папа смешно рассказал про то, как отставшие от поезда сразу выстроились в туалет, потом скинули с себя мокрые одежды и просохли. Молодой человек напоил всех чаем. Пока пили чай со львовским, вкусным печеньем, перезнакомились и узнали, что хозяин квартиры Николай – простой наладчик, рабочий с какого – то завода. Нежданным, ночным гостям очень повезло. Николай оказался добропорядочным и гостеприимным парнем. Он всем постелил постели, и пока ветер всю ночь швырял в окна пригоршни дождя, случайные бездомные имели кров и ночлег.

Утром все Колю очень сердечно благодарили. «Как, - говорили они, - нам повезло! Потому что Софья Зиновьевна с нами!». «Они жали ей руки и чмокали в щечку! Ты себе, сынок, не представляешь, как они были благодарны маме! - вспоминал папа.

-За ее заботу обо всех, за инициативу и за умение настолько расположить к себе постороннего человека, что он, не убоявшись ничего, принял нас, незнакомых ему людей, как родных! Мама это делала легко и поэтому у нее всегда оставалась масса друзей, где бы она ни была. Рано утром мы распрощались с Николаем, а она сохранила с ним самые дружеские отношения. Приглашала его к нам, в Белоруссию и говорила парню, что наш дом всегда открыт для него, что мы всегда будем рады видеть его».

Вадим распахнул дверь, вышел в ночь и присел на крыльце своей будки. Ночной воздух пахнул штормящим морем. Звезд на небе было совсем мало. В кемпинге все давно спали. Было тихо. Он закурил и поймал себя на мысли, что они с отцом дали друг другу слово больше не курить. После похорон мамы. «Вы знаете, какой была ваша мама!?»- в один голос говорили ему тогда незнакомые женщины. Вадим закрыл глаза и живо представил себе, как мама разговаривает с Николаем, как она размашистым почерком пишет ему свой телефон и адрес, как она говорит: «Это же надо такому случиться! Вы только подумайте! Это чтобы мы опоздали на поезд! С ума можно сойти! Как хорошо, что я догадалась вам, Николай, позвонить! Что бы мы без вас делали!? Ай – яй - яй! Как нам повезло!».

Зазвонил телефон. Вадим подошел, снял трубку. Его проверяющий интересовался все ли в порядке, но больше, чтобы убедиться: не спит ли охрана. «Зазвонил бы вдруг телефон, - мелькнуло у Вадима, - я снимаю трубку и слышу мамин голос: «Что нового у вас, Вадичек? Получили ли мое письмецо? Как Илюшенька? Ждем не дождемся, когда вы уже к нам приедете! Я столько книжечек, столько всего интересного для него собрала!». Он бросил трубку на рычаг, уставился в одну точку. Потом сел за стол, достал из стопки бумаги чистый лист, щелкнул ручкой и стал быстро записывать:

 

Ах, если б можно было маму оживить со снимков,

продлить ее счастливой жизни каждый миг!

Мы с ней вдвоем всегда гуляли бы в обнимку,

вместе прочли б еще так много разных книг.

Но что уж нынче! Жизнь насквозь материальна.

Была ль кому она еще разок дана?

Единожды на свете гостем быть - нормально.

и мама у меня была одна…

 

Он написал это произвольно и без усилий. Никогда ранее всерьез не задумываясь о своей такой раскованной возможности сочинять стихи, он с некоторых пор мог сесть и от переизбытка саднящего горя записывать движения своей души.

Вадим отодвинул от себя лист, встал и снова шагнул за дверь. Ночная птица неожиданно шумно выпорхнула из высоких кустов. У морского берега, где – то далеко- далеко затарахтела моторная лодка. Он сел и снова закурил. «У мамы осталось столько одежды, столько всяких украшений! Куда это все девать?» – беспрестанно вздыхая, спрашивал его папа. «Раздай кому – нибудь, - ответил он ему перед отъездом. Например, соседкам, маминым подругам, да мало ли…». Теперь он представил, как мамины любимые вещи - платья, кофточки, пахнущие ее кожей, ее телом, пылятся и висят в чужих шкафах. «Никогда она их не наденет, так же как я никогда уже не услышу ее голос по телефону». Вадим вытащил из – за ворота рубашки маленький медальон, раскрыл его и долго, долго смотрел на родное лицо. Смотрел пока оно не стало расплываться перед глазами. Он поцеловал медальон и, спрятав его под рубашкой, вернулся к столу. Перечитал стихотворение, провел под ним тонкую, неровную черту и стал писать дальше.

 

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

 

НА ПОВОДУ У ГОСПОДА

 

Когда – то уже очень давно ты, провожая меня, куда бы я ни уезжал, делала мне рукой знаки: «Приедешь, позвони!». Так и я, провожая вас в Америку, жестикулировал тебе с папой, когда вы поднимались по эскалатору на пути к посадке в самолет. Это было без особой надобности. Мы и так всегда звонили друг другу исправно. Просто тем самым я, наверное, невольно заполнял неизбежные паузы, разделяющие нас. И я, уже навсегда опоздавший на слова самые сокровенные, самые важные, не произнесенные вовремя для тебя напрасно пытался компенсировать их какими – то взмахами рук. Я никогда не скажу их тебе.

Ты понимающе кивала головой и плакала, не в силах сдержаться. Плакала, как будто предчувствуя всем своим сердцем: мы смотрим друг на друга последний раз в жизни. «И ничего не защитила вдали обещанная встреча, и ничего не защитила рука, зовущая вдали». Как беспощадно красиво вписывается эта строчка на весь кошмар, который случится потом…

Вы улетели. Мы снова стали жить, каждый раз заряжаясь, друг у друга эмоциями наших телефонных звонков и листами наших нескучных писем. Сегодня я просто должен заставлять себя читать твои строчки, потому что,…потому что,…просто … не могу объяснить: «Илюшенька, я расскажу тебе, как Инночка нас обманула 1-ого апреля. Накануне нашей турпоездки в Европу. Это есть такой русский обычай обманывать 1- ого апреля. Она нам позвонила, дедушка взял трубку, и Инна ему говорит: «Дедушка,только что передали по телевизору, что в Париже и Лондоне какие – то события и въезд туда запрещен». Дедушка охал минут десять, а потом Инна сказала:« 1 – ого апреля!». То - то было смеху!».

Между тем, вы улетали, а наши песочные израильские часы продолжали струиться так же безучастно, ровно и невозмутимо даже тогда, когда в стране гремел мощный взрыв, аккомпанемент очередного теракта. Песок часов стремился равнодушно вниз, слегка заметая память и боль о погибших. Однажды, кажется, наступило такое время, когда я по тональности вашего звонка мог безошибочно определить – вы уже в курсе, вы знаете об очередной страшной трагедии. «Вадичек! - звенел твой голос по телефону, - а это далеко от вас? Какая обстановка в Ришоне? Поздно не гуляйте! Боже мой! Когда это уже у вас кончится!? Как Илюшенька? Я ему приготовила интересные книжечки!».

Таким образом, веселые и радостные наши эмоции чередовались порой с эмоциями весьма тревожными и беспокойными. Таких негативных ощущений было больше с вашей, американской стороны. Потому что, мне, проживающему здесь, в одно «прекрасное» утро стало казаться абсолютно нормальной непрекращающаяся в Израиле борьба с терроризмом. Больше того, она стала восприниматься мною, как наш самый заурядный образ жизни. Ни больше, ни меньше. Как будто бы - случись неожиданно рядом со мною взрыв - так я даже не вздрогну. И я соответственно так вас и успокаивал. Как подсказывало мне мое израильское мироощущение. Пытаясь защитить нашу якобы стабильность и безопасность, я мог сказать что – нибудь невразумительное в адрес Соединенных Штатов. Ну, например: «А у вас - зато негры!». Право на эту фразу у меня было, потому что я помню, как проезжая по Детройту Дима из окна своего джипа показывал мне целые районы города, их кварталы с пустующими квартирами, с вышибленными дверями и окнами.

Это негры, еще совсем недавно, доведенные до отчаяния на почве проявления расизма по отношению к ним белого населения, крушили их дома и офисы. Мало вероятно, чтобы мое напускное спокойствие за наш Израиль передавалось вам, но, тем не менее, жизнь продолжалась и там, и тут. Папа вставал рано, у машины поджидал соседа и они вместе ездили на частный автозаводик, где работали. А ты бежала к своей престарелой бабушке – американке. Заработанные деньги вы прибавили к своей пенсии, скопили какую-то сумму денег и засобирались в Европу. К этой идее – увидеть Париж, конечно, же имела отношение сестра Ирина с мужем Димой. «Сколько вам можно смотреть на мир глазами Юрия Сенкевича? - так могла воскликнуть только она. – Мама! Брось тратить деньги на тряпки и разное барахло! Стремитесь увидеть мир! Вы, слава Богу, уже не в Союзе! Жизнь проходит!». Тут она, разумеется, была абсолютно права. Куда вы могли ездить отдыхать и знакомиться с заграницей из своего совдеповского архипелага? За все время папа, кажется, был один раз в Болгарии, а ты ежегодно не уезжала далее санатория в Трусковцах. И вы с ней, мои родители, я думаю, сразу согласились. Иначе бы спустя какое – то время завороженно не бродили за экскурсоводами по величественному зданию английского парламента и не слушали звон часов на башне « Big – Ben». C особым любопытством историков не наблюдали бы как, из Букингеймского Дворца выезжает в своей высокой черной карете престарелая английская королева Елизавета вторая. А я? Имел ли я удовольствие быть знакомым с Анастасией? С Анастасией, которая живет в Ришоне? Я думаю, что мы с ней никогда не смогли бы встретиться. До тех пор пока ты не подошла к ней в Париже. А ты подошла именно к ней! Из немалого количества людей, совершавших экскурсию по Елисейским полям, твой выбор остановился именно на Анастасии! Может быть, больно внешность у нее была ярко выраженная, русская? Или твой выбор, как всегда подсказала тебе твоя материнская интуиция? Наверное, все вместе. Ты подошла к ней со своей приятельницей и вы тихонько спросили не знает ли она случайно есть ли где – нибудь тут, поблизости место общественного пользования. Незнакомая женщина случайно знала. И ты, моя общительная мамочка, в силу своего коммуникабельного, открытого нрава и характера не упустила возможность пообщаться с молодой и интересной туристкой. Не так уж часто двум случайным русским женщинам выпадает шанс поболтать посреди многоязыковой толпы, которая стеклась со всего мира к подножию Эйфелевой башни. Ты была уверена, что эта женщина - из России, а потому так и спросила у нее: «А где вы, Анастасия, живете в России? Уж не в Белоруссии?». «Нет, - ответила Анастасия, - я не живу ни в России, ни в Белоруссии». «А где?»- поинтересовалась ты. «В Израиле», - сказала она. Я представляю твою реакцию на этот ответ! Как ты встрепенулась! Как обрадовалась! Как вдохновилась новыми вопросами! «Анастасия, миленькая, а где в Израиле? У меня там сын живет! Это ж надо – какая встреча!». И Анастасия ответила: «В Ришон ле – Ционе». Тут при всей своей фантазии я не могу вообразить, что с тобой произошло в этот момент. Ты, наверное, забыла обо всем на свете! Даже о том, куда вы спешили с подругой! «В Ришоне!!? Так и мой сыночек живет, родненькая Анастасия, в Ришоне! Боже мой! Какой случай! Какое совпадение! Какая удача!». Я представляю себе, как тебе не хотелось расставаться с Анастасией. Как хотелось тебе с ней говорить и говорить. И про Израиль, и про свою жизнь в Америке, и рассказывать о своих детях, про все, про все. Но ваши экскурсии не стояли на месте. Обменявшись телефонами, вы расстались. Прощаясь, ты сказала Анастасии, что скажешь ее телефон сыну, а он уже непременно позвонит ей и обязательно зайдет к ней на работу в магазин. Зайдет и познакомится. «И передаст, - сказала ты, - привет вам от меня». Я так, мамочка, и сделал. Магазин мужской и женской одежды «Силуэт», где я нашел Анастасию, располагался в самом центре города, на улице Ротшильда. Она вышла ко мне, раздвинув портьеры, и шагнула в торговый зал немного бледная и худенькая.

Она была в аккуратненьком фартучке. На тонкой шее у нее лежал метр. Точно, как у портных, коих я помню еще по России. Я сказал, что хочу передать ей привет от мамы, с которой она познакомилась в Париже. У Анастасии вскинулись брови, она улыбнулась: «Так это вы Вадим? Очень приятно. Я так рада знакомству с вашей мамой! Софья Зиновьевна столько мне о вас рассказывала. Как вы себя сейчас чувствуете после своей аварии?». В общем, мы с ней не долго поболтали. Она должна была работать. Я не стал ее сильно отвлекать, сказав, что буду заходить к ней. Помахали, друг другу ручками, я в приподнятом настроении вышел на улицу.

Сегодня, всякий раз проходя мимо ее «Силуэта» я не могу, мамочка, пересилить себя и зайти к Анастасии. Я просто ускоряю шаг и стараюсь не смотреть на зеркальные витрины ее магазина. Я бегу, как вор от человека, с которым ты случайно познакомилась в Париже и провела столько радостных минут, рассказывая ей, какая ты счастливая мама и бабушка. Мне ни на что не хватает духа…

Разве только на фразу, которая звучит для меня теперь с беспощадной прямотой и жестокостью: «Увидеть Париж и умереть».

Прорубив для себя окно в Европу, и возвратясь из своих дальних странствий вы не забывали и про нашу Азию. Точнее, про наш Ближний Восток. Вдруг однажды он вам сам не очень обычным способом напомнил о себе. И, слава Богу, не ужасающей арабской интифадой! Не правильно было кем - то сказано: «Когда гремят пушки – музы молчат». Как – то в одном из наших разговоров, когда мы обсуждали возможные сроки вашего приезда к нам, я сказал, что в Америку намеревается приехать и выступить со своими творческими вечерами русскоязычная израильская поэтесса Зинаида Палванова. Ее двоюродный брат – Давид Пекарский живет на одной лестничной площадке с вами. Когда – то, вернувшись домой, после своего первого к вам визита, я передал от него привет Зинаиде, и с тех пор мы стали знакомы. Накануне своего отъезда она позвонила мне и поинтересовалась: как я думаю, насколько будут интересны ее поэтические выступления в центре еврейской общины города Soythfield . Она едет туда впервые и поэтому мало представляет возможную аудиторию. Насколько вообще реальны там ее вечера? Я как мог заверил ее в обязательном интересе, который непременно вызовет ее поэзия у русскоязычных эмигрантов. Потом я перезвонил вам и попросил папу - председателя Детройтской ассоциации евреев - участников Второй мировой войны помочь поэтессе в организации ее поэтических концертов. И папа все, что мог с удовольствием сделал. Зинаида Палванова приехала и грянули вечера! Успех ее был несомненный и убедительный. Зал не мог вместить всех, кто пришел послушать русскоязычную поэтессу из Израиля. Потому что практически у всех ее слушателей жили там и родственники, и друзья. Понятен интерес русскоязычных американцев, чьи, допустим, дети живут в Израиле к человеку, который давно живет там, и только что оттуда прилетел. А тем паче, если человек этот ко всему еще и поэтесса. Поэзия ее, я не сомневаюсь, стала дорога и близка недавним «русским», которые разговаривали с ней на одном языке.

Я пишу здесь об этом только потому, что дальше было следующее: тебя попросили от имени аудитории выйти и, закрывая вечер, сказать несколько теплых слов двум творческим людям, чьи стихи вы слушали. Почему «двум?» Потому что, кроме Зинаиды Палвановой, в этом вечере принимал участие еще один немолодой поэт, недавний эмигрант из России. Наверно, его стихи были несравненно слабее профессиональной поэтессы, но значит ли это, что о нем можно было сказать вскольз, мимоходом, а все лавры и возвышенные эпитеты воздать другим стихам?

Так сетовал папа, когда вспоминал, как образно, как зажигательно, как возвышенно ты отзывалась о поэзии Палвановой. Мне ли не знать с каким удовольствием могли тебя слушать люди, ранее не знакомые с тобой! О другом же поэте ты практически ничего не сказала. «Мне было очень некрасиво и неудобно перед человеком, который пишет заметно слабее, но выпячивать маминым молчанием его несовершенные стихи, - говорил папа, - было просто проявлением неуваженья к нему». Я вдруг представил себе, как пожилой человек в полном одиночестве, средь равнодушия и тишины сметает со стола свои разрозненные листы с несовершенными стихами и уходит никем не замеченный. Конечно, нехорошо …

Но у меня на этот неловкий штрих есть некоторое объяснение, которое должно немного оправдать тот факт, что ты не очень внимательно отнеслась к другому поэту. Он живет в одной стране с тобой, ты имеешь возможность слушать его стихи так часто, сколько он их будет читать. Об Израиле, где живет твой сын, он знает из средств массовой информации, да по разговорам соседей и друзей. Поэтесса же Зинаида Палванова прилетела оттуда. Об этой стране она знает не понаслышке. Вся ее поэзия пронизана и болью, и тревогой за завтрашний день ее многострадального государства. Можно ли понаслышке писать о стране, которая ежедневно сражается за свое право быть такой, какой она есть? Стихи – понаслышке, это не стихи. А потому и восторг, и похвала твоя, мне понятна, мама. Ты внимала настоящей поэзии, где строки о нашем золотом Иерусалиме чередовались, например, со стихами о любви, о вещах земных и непреходящих. Ну, и кроме прочего – сынок же у тебя там живет с женой и внуком.

Передо мной лежит фотография. Ты с папой сидишь за столом у семьи Пекарских. Снимок был сделан, когда приезжала Зина. Потому что вот она, тоже сидит рядом с вами, задумчивая, несколько уставшая. Наверно, совсем недавно с дороги. Ты, улыбаясь, смотришь в объектив. Такая красивая, такая мудрая…

 

Все улицы здесь хороши –

И теснотою, и простором.

Сплошное благо для души –

Зеленый незнакомый город.

 

И сладко памятен он мне,

Как новый мальчик в пятом классе,

Как новая страна во сне,

Как жизнь еще одна в запасе.

 

Это стихотворение Зины Палвановой «Еще одна жизнь».

Шло время, закончилось лето. Вы не смогли, как планировали, прилететь к нам. «Мы будем вас уже всех очень, очень ждать на будущее лето»,- писала ты в коротеньком письмеце. В нем, как и в каждом письме, ты сохраняла свою характерную манеру - дописывать самые сокровенные строчки по краям листа. То есть, по всему его периметру летели твои широко и стремительно написанные слова. Я всегда безумно любил считывать именно их и, перечитывая письмо, всегда начинал с этих летящих предложений.

Приближался день твоего рождения. Как – то я позвонил просто так после нашего праздника, который называется Ем Кипур, Судный день по-русски. «Ты знаешь, сыночек, мама заболела», - сказал папа. Я не поверил своим ушам: «Мама заболела!? Как это заболела!?». Чтобы ты когда – нибудь болела!? Глупости! «Что случилось!?» - стал кричать я в трубку. И папа сказал, что у тебя ночью случился какой – то приступ, и ты сейчас в больнице. Услышав про больницу, про приступ, я вообще потерял дар речи и ничего вразумительного не мог сказать. Папа стал заполнять возникшую долгую паузу.

Стал рассказывать мне, как теперь он мечется между домом и больницей, как не отходят от тебя ни Инночка, ни Лерочка. Как сменяют их Аллочка с мужем Валерой. Как Ирина с Димой, срываясь с работы, тут же едут к тебе.

А бабушка ничего не знает. Ей сказали, что ты целыми днями у кого – то дежуришь. «Ну, если уже от бабушки это скрывают, - стал с трудом до меня доходить весь смысл сказанного папой, - значит, случилась с тобой какая – то беда». Тут бы мне, идиоту, бросить трубку и сломя голову мчаться в аэропорт, но, я вместо этого стал говорить об этом папе. «Не смей этого делать! Ты только будешь мешать! Тут хватает и без тебя! - стал выговаривать мне он. - Здесь всем будет не до тебя!». «А мне и не надо никакого внимания! - кричал я. Просто прилечу и буду тоже рядом с мамой!». «Ты ей не поможешь! - безжалостно гремел папа. Вот когда она поправится – тогда посмотрим! А пока даже и не думай лететь! Сыночек, не волнуйся, мама поправится! Все будет в порядке! - сменил он тональность. Но для этого нужно какое – то время! Ты нам сейчас не звони! Мы с тобой сами будем связываться!».

Для меня потускнели дни. Я ходил, как потерянный. У меня не укладывалось в голове: ты - в больнице!? В жизни никогда не видел тебя с градусником! Ты никогда серьезно не болела. Могла пожаловаться только лишь на головную боль. Ну, так у кого, порой, не болит голова!? И еще, у тебя от долгого хождения могли заболеть ноги. Так и это - понятно! И это не самое страшное! Я не находил себе места: что могло случиться!? Папе легко сказать «Не звони». На следующий день ваш домашний телефон все время молчал, и я понял: папа у тебя. Наконец, я дозвонился Загерам, и Ирина мне сказала, что в желчном пузыре у тебя были камни, и что ты теперь - после операции. «Что говорят врачи? – допытывался я у Ирины. - Как мама сейчас?». Ирина отвечала мне, что ты еще в реанимации, врачи обещают улучшение, кризис миновал, и теперь ты быстро пойдешь на поправку. Я опять заикнулся о своем прилете. Но Ирина категорически, как и папа, ответила мне, чтобы я сидел дома и не дергался. «Когда маму выпишут, тогда и прилетишь, - сказала она. - Все! Сейчас я еду туда! Там папа. Я буду говорить с врачами. Сам не звони. Мы тебе будем звонить».

Что бы я ни делал, гудела в моей голове мысль: «Мама в реанимации!». В самом страшном сне не мог вообразить себе этого. Я стал думать: если пойду в синагогу, буду молить Бога о твоем выздоровлении, то тем самым буду как бы усугублять, драматизировать ситуацию, акцентировать его внимание на тебе. То есть поставлю твое здоровье в прямую зависимость от прихоти и желания Господа. А ты никогда не нуждалась в его опеке. Его имя ты вспоминала только в каких – то, самых обычных, житейских ситуациях. Например, могла сказать мне: «Дай Бог, вы купите квартиру, а ты, сыночек, устроишься работать по специальности». Не хотелось идти на поводу у Бога - официального, что – ли. Поэтому я молил своего, который в сердце. Ехал на машине, взывал и просил его о твоей скорой счастливой развязке. По ночам сидел в своей сторожевой будке и без устали обращался все ночи напролет к своему Господу, чтобы он помог тебе. С кем бы я ни разговаривал, кто бы ко мне не обращался, я плохо их слышал, потому что выпрашивал у небес скорейшего твоего выздоровления. Механически считывал цифры с номеров автомобилей и, если находил сдвоенные числа на них, например 33 или 66, с радостью относил это к счастливой примете, увязывая эти глупости с твоим скорейшим выздоровлением. Любое, ничего не значащее удачное совпадение, в чем бы то ни было, рассматривал, как самую добрую примету – ты скоро будешь дома. Доходило до абсурда – загадывал: если сейчас при подъезде к морю над спасательной станцией будет белый флаг - разрешение на купанье, значит все, мамочка, будет с тобой хорошо. И белый флаг без малейшего шевеления чаще всегда свисал с палки. На море, практически, в это время года – ну, если не штиль, то оно относительно спокойно. Сдерживал себя из последних сил и не подходил к телефону дней пять. Думал: «Чем больше дней я не позвоню, тем больше за это время там скопится самой радостной информации: ты стремительно выздоравливаешь, ты уже в обычной палате, со дня на день тебя должны выписать домой». В том, что я услышу такие оптимистические прогнозы, я не сомневался. Поэтому, кажется, на день шестой, я уверенно крутил диск телефона. И что я услышал. Папа, каким - то уставшим, сломленным голосом сказал, что ты еще в реанимации, под капельницей, что у тебя большой живот и что врачи колют тебя какими – то антибиотиками. «Они что там, - с ума все сошли! - кричала рядом моя Ирина. Почему доктора медлят! Если растет живот, значит это последствие неудачной операции!». В тот же вечер она перезвонила Ирине Загер. «Ира! – тут же стала решительно говорить она, - это может быть перитонит! Маме срочно необходима повторная операция! Куда там ваши доктора смотрят! Дорог каждый час! Настаивай на самой квалифицированной, самой грамотной проверке! Тереби врачей! Это инфекция!». Загеры, зарядившись такими категорическими наставлениями моей Ирины, с удвоенной силой стали требовать от врачей какой – то действенной помощи. Но переоперировали тебя, тем не менее, не сразу. А только спустя какое – то время. Ах, если б можно было это время закачать в какую-нибудь емкость, изъять его из тех равнодушных, а потому роковых к тебе дней чтобы оно тебя не касалось и отправить в баллоне в космос, тогда все было бы иначе. Не иначе, а просто, просто ты бы, мамочка, была бы!!! Почему же? Почему? Почему? Никогда мне уже на этот вопрос никто не ответит! А теперь мне уже и не надо…

В те дни в душе моей было темно, пусто и холодно, как в преисподней. Я в оцепенении смотрел на наш красный телефон. И уже больше с каким – то животным страхом, чем с надеждой. «Вот увидишь, папа, - глядя на меня такого, говорил Илюша,- бабушка выздоровеет. Ты только не переживай сильно. Бабушка поправится». Быстро наступил октябрь и накануне твоего дня рождения позвонил папа. «Маме значительно лучше, ее перевели в обычную палату, она уже стала кушать, - сообщил он нам. Только Дима может уговорить ее хоть что – нибудь поесть. Он приезжает и кормит ее с ложечки бульоном. Мы все ежедневно бываем у нее. Она похудела, очень слаба, через некоторое время ее переведут в центр реабилитации, а там и домой». «Так на свой день рождения мама будет уже дома»!?- визжал я от счастья в трубку, мысленно вынашивая план своего прилета. Папа сказал, что время покажет. Пока это маловероятно, потому что тебе предстоит пройти еще долгий курс для полного выздоровления. И еще папа сказал, что тебя кто – то сглазил. Ты вернулась из Парижа, Аллочка сделала тебе шикарную прическу. Такой прически не было ни у кого! Это ко дню твоего рождения! Ты выглядела – загляденье! Ты не знала никакой панацеи от черной человеческой зависти. Душа твоя была открыта для всех! Да и не было среди твоих подруг людей со злыми и завистливыми глазами. Ну, что уж теперь. Бог им судья. Главное, что ты пошла на поправку. Я сказал папе, чтобы он передавал от всех нас тебе самые наши наилучшие поздравления и главное, чтобы ты скорее вернулась домой абсолютно здоровенькой.

«Ну, что я тебе говорил!? – подходил ко мне твой сияющий внук. Говорил я тебе, что бабушка поправится!? Вот она и поправляется!». Ошалевая от счастья, я целовал и обнимал Илюшу и Ирину. «Он услышал, он услышал меня! - ликовало мое сердце. Дай Бог ему всего! - не задумываясь об этой тавтологии беспрестанно думал я. «За его помощь нужно выпить, за то, что он внял моим молитвам, за то, что услышал меня!». Я сбегал в магазин, купил бутылку водки и, чокаясь Ильюшиной и Ирининой чашками, в которых был сок, мы выпили. «За бабушкино здоровье!». Каждое утро, просыпаясь, я благодарил Господа за то, что он не отвернулся от моих увещеваний и просил его добавить сегодня тебе еще сил и здоровья. Ко мне стали возвращаться краски и звуки мира. Настроение у меня тогда было! Не передать словами. Я, как Сергей Есенин, готов был «каждому кобелю на шею повесить лучший свой галстук», а то пойти дальше поэта и целовать их в морды или еще куда – нибудь. «Что бы такое тебе привезти? - ломал я голову, - только бы тебе это очень понравилось!». Но в голову ничего особенного не приходило, кроме вещей самых банальных.

Между тем, желание расслабиться, стряхнуть с себя это гнетущее состояние души, когда весь белый свет был мне не мил из – за того, что ты так серьезно захворала, захватило меня вполне серьезно. Я не знал, что и придумать. Чокаться чайными чашками - устраивало мало. Мне казалось, что счастливое улучшение твоего здоровья требовало настоящего праздника души, масштабов этого веселья широких и впечатляющих.

И праздник такой наступил. Однажды зазвонил телефон. «Ты забыл меня, не приходишь, не звонишь, - раздался в телефонной трубке обиженный голос моего друга Ильи. - А у меня в субботу именины! Жду тебя, моего тезку и Иру часам к семи у себя». Я с превеликой радостью ответил: «Спасибо, Илюша, за приглашение! Все. Два раза приглашать не надо. Завтра будем. Обязательно явимся и принесем тебе в подарок носки»! - добавил я. Мы рассмеялись и положили трубки. О носках я вспомнил не просто так. А предыстория их была такова. Как – то я, вынося мусор, вышел во двор в кроссовках на босую ногу и у дома встретил Илью. Мы сели с ним на лавочку поболтать и я перед его носом качал голой ногой. «А почему ты без носков?»- вдруг спросил меня Илья. На меня нашел какой – то кураж, и я серьезно сказал: «Есть у меня одна пара, но я ее берегу. А на вторую денег пока не хватает». Ну, какие тут нужны комментарии! Так я пошутил. Буквально на следующий день он явился к нам и вывалил на стол четыре пары новых носков в фирменной упаковке. Мы замерли с Ириной в немой сцене, а он сказал, что купил это для меня, учитывая наши временные финансовые трудности. Оцепенение прошло. Мы расхохотались. Ирина, в свою очередь, тоже вывалила ему на обозрение большущий целлофановый мешок с моими носками. «Ну, я ж не нарочно, я от чистого сердца» - виновато оправдывался Илья и, как студент кулинарного техникума, стоял и теребил пальцы. Что этот его поступок был от чистого сердца, никто из нас не сомневался. Жаль только, что чистоты его сердца не хватало для всех. Только об этом потом.

И все же его простота и бескорыстие не имели границ. Когда я впервые был у него дома, на меня произвело впечатление немалое количество кошек, живущих у него. Причина их появления в доме Ильи такова: когда он замечает на улице бродячую, бесхозную кошку, он зовет ее «кис – кис - кис», заманивает домой, и с этого момента кошка с его двора уже не смеет сделать ни шагу. Зачем? Им уже не надо ловить мышей! Еды в разных мисочках, прямо на свежем воздухе - навалом. А сам хозяин всех их помнит по именам, которые сам им дает, и благоговеет перед ними. Он их беспрестанно гладит и мурлычет от удовольствия вместе с ними.

На следующий день мы красной лентой перевязали имениннику большую коробку, в которой была красивая кухонная посуда, и в назначенный час были уже у него дома. Сказать, кого во дворе было больше, - людей или кошек, практически не представлялось возможным. Многочисленные гости бродили меж многочисленных кошек, стараясь не наступать последним на лапы и хвосты. То есть, приглашенные не хотели омрачить никаким кошачьим визгом любовь и милосердие их хозяина. Тут же, под большим апельсиновым деревом, уже стоял накрытый стол. И любой из гостей - только руку протяни - мог, не вставая из - за стола, сорвать оранжевый апельсин. Ну, это так, для экзотики. А что касается еды, то Илья и тут слыл достойным кулинаром. Он прекрасно готовил. Сейчас он сидел с торца стола – полный, добродушный, сорокапятилетний, похожий на Карлсона - и улыбался. Только что закончилась церемония поздравлений, и именинник в окружении своих подарков выглядел абсолютно умиротворенным, благодушным и счастливым. В стеклах его очков отражались апельсины и кошки, потому что некоторые из кисок расселись на ветвях. Расселись и гости. «Когда уже, Илюша, ты будешь встречать нас со своей любимой женщиной, хозяйкой этого дома?» - спросил его кто – то. «А зачем это ему, - ответил за него уже чей – то нетрезвый голос. У него ведь кошки есть!». Смеялись и шутили гости, смеялся и шутил хозяин. Зазвучали здравицы и тосты, застучали ложки и вилки по салатницам и тарелкам. «А где твоя мама?» – меж всяких беспредметных разговоров неожиданно спросил кто-то. «А она должна позвонить мне из Иерусалима. Я жду ее звонка, - ответил неуверенно он, и стекла его очков как – то потускнели. – Лучше давайте еще выпьем!». «Подожди, Илья, - сказал я. Мне казалось, его мама обязательно будет на именинах. – Как это понять «должна позвонить?». Ты ждешь ее звонка, вместо того, чтобы самому подойти сейчас и набрать ее номер? Это правда? Кто кому должен звонить, Илья? Есть ли у тебя совесть? Или твоя любовь к кошкам затмила тебе разум! – Я стал заводиться, потому что подсознательно все это время думал, мама, о тебе. Как можно так спокойно сидеть и пить водку, зная, что мать твоя где – то ютится в комнате какого – то пансиона для престарелых?». Гости оторвали головы от тарелок и с интересом стали слушать. «А и, правда, Илья, как же так? - сказали сразу несколько голосов. - Пойди и позвони ей сейчас же!». «Иди, звони! – закричал я на Илью. - И попроси у нее прощения за то, что вы живете в разных городах и так далеко друг от друга! Я не однажды предлагал: «Поедем к твоей маме. Посидишь с ней в кафе, вы покушаете мороженное, ты повинишься перед ней. Но тебе каждый раз было не досуг! Все что ты захочешь сделать потом для своей мамы, будет непоправимо поздно! Понял!? – Бросил я ему в лицо. - Как ей было бы приятно сейчас сидеть рядом с тобой! Ну не дала бы она тебе опрокинуть лишнюю рюмку! Так что? Для тебя это - главное? Или главней всего для тебя - кошки? А мама у тебя, на каком месте? Сколько можно таить на нее обиду! Тем паче, что более всего ты виноват! Когда моя мама серьезно заболела, я себе места не находил! С какими только молитвами не обращался к небу, о чем только не просил Бога, только чтоб она поправилась!». «Ну, и как?»- поймал я на себе несколько вопрошающих взглядов. - Разве был бы я здесь, если бы она не выздоровела!» - ответил я гостям. Илья сидел за столом, низко опустив голову, и давился сигаретным дымом. Потом он поднялся и сказал, что сейчас пойдет и позвонит, только прежде он предлагает еще выпить. Выпили без особого энтузиазма. Между перезвоном рюмок слышны были фразы: «Нехорошо, Илья. Это кошек много, а мать у тебя одна. Беги бегом, звони». Именинник ушел. И пока его не было, непосвященные стали интересоваться у меня: «А что за конфликт был между сыном и матерью?». Сосед, сидящий рядом со мной обрисовал ситуацию лучше, чем я, избавив меня от пересказа невеселой истории. «Илья развелся еще в России. Там с русской женой у него остались два сына. Отец его давно умер. В Израиль он репатриировался с матерью. Сняли вот этот частный домик, и все было бы хорошо, если бы Илья не пристрастился к водке. Уж как его матушка не увещевала, умоляла, стыдила и плакала. «Ты же прекрасный часовой мастер! Иди работай!». Но он уже не мог остановиться, стремился все пропить. Все до последней нитки! Кроме своих любимых кошек! Дома мог наброситься на мать с кулаками. Однажды старушка сломалась и пожаловалась на него в полицию. Начался режим ежедневных проверок в участке, грозил ему даже срок и прочие всякие неприятности. Это его немного образумило. На время он взял тайм-аут. Внимание полиции и антиалкогольных служб к его персоне слегка ослабло. Но мать уже не пожелала жить с пьяницей, бросила его и уехала в Иерусалим.

Вот он и обзывает свою матушку «Павликом Морозовым в юбке». И простить ее до сих пор не может. А так он человек отзывчивый и великодушный», - добавил мой сосед и замолчал. И вовремя. В дверях дома появился именинник. «С трудом дозвонился, - виновато произнес он. - А когда дозвонился, то сказали, что госпожа Лея пошла с подругой подышать свежим воздухом перед сном. Обязательно буду звонить ей позже»,- заверил он всех. Сел за стол и, не поднимая ни на кого глаз, налил себе водки.

Быстро смеркалось, стол заметно стал пустеть. На него, как переспелые апельсины, посыпались с деревьев коты, опрокидывая пустые бутылки. Тучными стадами, разбойничьей ватагой шатались они меж объедков и пепельниц. Разомлевшие гости подходили к Илье, пожимали руки. Одни серьезно внушали ему что – то, другие слегка журили, но были и такие, кто говорил ему: «Мужик, ты все правильно расценил. Так и надо». Я тоже подошел к нему и сказал, чтобы он не обижался на меня, если я был с ним слишком резок. «Ты прав. Ты, как всегда прав», - прошептал он мне. Мы все еще раз поздравили его с днем рождения, похлопали друг друга по плечам и заторопились к выходу. Когда я на прощанье обернулся, то увидел, что Илья стоял и плакал.

Тем не менее, я был в хорошем расположении духа. И это несмотря на то, что в не совсем подходящем для подобных разборок месте мне пришлось напомнить взрослому человеку о его сыновних чувствах. Зато я, как того и хотел, прекрасно расслабился. Поднимаясь домой по лестнице, мы с Ильей пели блатные песни. Сзади нас подталкивала Ирина. Мы и не заметили, как вместе с нами в дом вошли Нина с Мишей. Они внезапно и бесшумно выросли как из ничего. «Где вы были? – заметалась по квартире Нина. - Мы буквально с ног сбились. Вас искали». Ирина, смеясь, рассказала, как здорово мы провели время на дне рождения одного нашего приятеля. Наши родственники слонялись по квартире и, похоже, не могли ни на чем сосредоточиться. Нечто подобное я всегда замечал за ними, когда они приходили к нам после Мишкиных конфликтов с Симой или Асей. Вот и сейчас Миша кружил по квартире с каким – то потерянным лицом и пыхтел, как паровоз, сигаретой. Мне тоже захотелось закурить. Я пошел на кухню за сигаретами. Мишка шагнул за мной: « Вадик, держись. Будь сильным. Твоя мама умерла».

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ШЕСТОЕ, ПОСЛЕДНЕЕ

 

Дней семь до отъезда домой, в Израиль, Вадим просидел у маминого портрета. Эту фотографию они с папой нашли в одном из многочисленных семейных альбомов. Вадим очень хорошо помнил этот темно – коричневый костюм, в котором мама была снята. Чаще всего в этом костюме она, стуча по школьному коридору каблучками, с классным журналом и с короткой указкой в руках торопилась в класс. Или вот она в этом же костюмчике стремительно пересекает площадь Ленина, торопясь домой после работы. И прическу эту он помнит прекрасно. Мамины каштановые волосы аккуратно обрамляют лоб, а сзади они красиво собраны на затылке. Глаза очень выразительные, очень ясные и из них струится тепло.

Перед широким окном они с отцом поставили маленький, овальный столик, а на него - этот школьный портрет. Рядом мерцала большая свеча в стеклянной капсуле. Тут же, на столике, - газета с маминым некрологом и ворох телеграмм из Белоруссии. За тонкими гардинами, на подоконнике угадывались какие – то цветы в горшочках, а у подножия столика, на полу, стояли корзины и вазы с живыми цветами. Их беспрестанно несли и несли люди, которых Вадим не знал. Это были подруги, друзья и знакомые мамы. Они обжигали его горячими словами соболезнований. От них ему некуда было спрятаться. Обреченно стоял он, внимая предложениям, вроде: «Какая была ваша мама…». И это прошедшее время буквально резало его сердце на куски, он до боли кусал губы, чтобы не заорать. «Какая была его мама…». Еще бы ему не знать.

Папа рассказывал, как она после выписки из центра реабилитации потихоньку поднялась по лестнице домой, села в свое кресло и сказала: «Боже мой! Как дома хорошо». Вадим сидел сейчас и сжимал подлокотники этого кресла. Он вспомнил, как еще живя в Белоруссии, мама после напряженного рабочего дня ложилась, наконец, в постель, брала в руки книгу и произносила: «Боже мой! Как хорошо. Нет, вы скажите, мне я это или не я?». Это всегда смешило домашних.

Семь дней до отъезда в Израиль Вадим сидел напротив маминого портрета, у окна. В проеме этого окна он навсегда запомнил лицо мамы, потому что всякий раз, приезжая откуда – нибудь с отцом, видел неизменно одно! Вздрагивала гардина, и в окне появлялось мамино улыбающееся лицо. Они махали друг другу руками. В такие минуты Вадим ловил себя на мысли, что он не очень бы противился возможности переехать жить в Америку. Хотя бы только потому, что там живет мама. Но вот он прилетел сюда и никакого лица в окне не увидел. Нету его. Окно зияло жуткой, бессмысленной пустотой. А потому Америка ему теперь была до лампочки.

Вадим прилетел за день до маминых похорон. Встретил такие же опустошенные горем, как и мамино окно, глаза бабушкиных внучек Лерочки и Инночки. Опустошенные глаза сестры Ирины и ее мужа Димы. Он молча обнялся с папой. Они не проронили ни слова. Несчастье запечатало их уста, и каждое оброненное слово могло только усугубить их трагедию, с которой о, ужас, они должны были смириться! В ту первую ночь смирение к Вадиму не пришло. Оно не пришло и позже. Оно не озарило его даже тогда, когда его подтолкнули к краю ямы, и он бросил туда щепоть американской земли. Потом он улетел в Израиль. Но даже и тут, дома, в Израиле, смирение с маминой смертью до сих пор не смеет явиться к нему…

Всю ночь перед мамиными похоронами Вадим пролежал с открытыми глазами, никак не желая поверить, что мама умерла. «Но вот же я прилетел, а она меня не встретила. Чтобы мама меня не встретила!! Глупости, чушь! Так где же она?» – вскакивал он с дивана и замирал, пронзенный, как пулей разрывающей сердце страшной догадкой.

Утром ему дали кипу, но Вадим так и не хотел понимать, куда они все вместе двинулись в авто. И даже, уже стоя в длинном проходе какого - то зала, забитого битком людьми так плотно, что пройти вперед было практически невозможно, он себе еще не отдавал отчета, где он и что здесь сейчас будет. Он остановился в дверях, ища глазами отца. Но его увели какие – то люди. Вадим стоял в полной прострации и не замечал любопытных и жалостливых взглядов людей, что сидели по рядам и во всю смотрели на него.

Это был самый большой зал общинного дома, принадлежащего еврейскому центру города Soythfield . Вначале открыли зал поменьше, но, когда увидели, что толпа народа стоит на улице и всем места не хватит, открыли этот, большой. Но даже и он не смог вместить всех пришедших попрощаться с мамой Вадима. А он все стоял и стоял в самом начале прохода. Его толкали чьи – то плечи, потому что он только мешал. Какая – то женщина взяла его сзади за плечи и прошептала, чтобы он продвигался вперед. «Что же вы тут стоите, миленький? - сказала она. - Идите к сцене. Там - папа». «К сцене? - эхом отозвалось в нем. - Причем здесь сцена?». Шел и не замечал, как ряд за рядом поворачивают в его сторону головы и смотрят на него. «Сын. Прилетел из Израиля», - услышал бы он, если бы мог слышать. Потом он меж свисающих кулис неожиданно увидел отца, сестру с мужем и своих племянниц. «Сын мой», - плакал отец, представляя его кому – то. Вадим чувствовал, как сжимают люди его локти и ладони. Его подвели к молодому раву. Тот заговорил с ним на иврите. Вадим кивал головой, а рав достал откуда – то лезвие и, надрезав воротник рубашки, немного надорвал ее.

Мама лежала смиренная, даже равнодушная. Тоненькие, аккуратненькие ее бровки не дрогнули даже, когда Вадим поцеловал ее в холодную щечку. «Мамочка, ты ли это? - выл он и смотрел на ее плотно сжатые губы. - Мамочка моя!». Потом его провели и посадили в первом ряду рядом с бабушкой, с заплаканными племянницами. Бабушка сидела, не шелохнувшись. За всю свою долгую - долгую жизнь она, должно быть, впервые повязала черную косынку. Хотя нет. Она уже была однажды в черной косынке, когда хоронила своего супруга Зяму.

К трибуне в таких же черных косынках и одежде выходили какие – то женщины и мужчины в кипах. Они говорили и плакали. «Софа, Софка, Софочка», - разносил микрофон по всем углам родное для сердца Вадима имя. А люди все шли и шли к трибуне. Каждому было о чем рассказать, вспоминая, какая была его мама. Каждому было что сказать, прощаясь с ней. Минут сорок зал вздыхал, всхлипывал и плакал. Позже рав вручил ему аудиокассету с голосами всех, кто говорил о маме. Дома, в Израиле, он включил ее, но до конца прослушать так и не смог. И больше никогда не пытался.

Далее ему запомнился какой – то мужчина, который бегал от машины к машине и искал свободное место, чтобы поехать со всеми на кладбище. Но свободных мест ни у кого не было. Человек был на грани истерики. Он метался и умолял, хватал всех за руки. Над ним, наконец, сжалились и отвели к какому – то микроавтобусу. Длиннющая кавалькада машин с зажженными фарами тронулась от здания. Толпа людей на холодном ветру стояла и молча смотрела ей вслед. Был понедельник, 6 ноября. Этот осенний день без дождя и солнца растянулся, как казалось Вадиму, на всю длину этой самой тоскливой и бесконечной дороги, по которой его маму везли хоронить. Как, впрочем, и на всю его последующую жизнь. На каком – то километре загородной трассы, на очередном повороте отец сказал ему: «Посчитай, сынок, сколько машин идет за нами». И Вадим считал. Еврейское кладбище было таким большим, что его невозможно было сразу охватить беглым взгядом. Далеко, далеко на его противоположной стороне Вадим с трудом различил большие красные ворота, на которых выделялись две желтые звезды Давида. В какое – то мгновение ему показалось, что эти желтые пятна зависли и парят над могилами. А симметричные белые надгробья - это закладки меж страниц, вернуться к которым могли уже только живые. Живые стояли и плакали с охапками цветов, а рав пел Кадиш, поминальную молитву. Вадим стоял рядом с бабушкой и вдруг услышал, как она сказала, ни к кому не обращаясь: «И меня в эту могилку. С Софкой чтобы рядом». Поддерживая друг друга, люди стали отступать от выросшего холма. Вадим смотрел на красноватую американскую землю, и слезы текли и текли по его небритым щекам.

Когда все закончилось, ему показали место, где лежит Дора Абрамовна, Димина мама. Вадим посмотрел на ее фото и услышал голос: «Вадька, ты любишь кабачки? Иди попробуй, какие вкусные!».И еще он вспомнил, как мама говорила про умершую Дору Абрамовну: «Лежала, бедненькая, как живая». «Обязательно теперь уже о ней то же самое скажет кто – нибудь другой»,- резанула мысль сердце Вадима.

Проводы состоялись. Стали покидать кладбище. «Куда возвращаться? Без мамы? - стучало у него в висках. Он потянул из пачки очередную сигарету. – Никогда уже он не увидит, как она в воздухе набирает воображаемый диск телефона. Ее родной жест перед отправлением поезда: «Звони, сынок!». Некому ей больше звонить. «Ничего, мамочка», - потерянно обернулся Вадим на кладбище, что уже осталось за его спиной. «Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а затем…».

Каждое утро к отцу приходили его хорошие друзья и знакомые. Они приходили не просто так, а одевали кипы. Ждали рава. Приходил щупловатый, моложе Вадима, молодой человек с редкой бороденкой. Он довольно сносно говорил по – русски, но с характерным американским акцентом. Рав появлялся в квартире, раздавал всем Танах, и Кадиш продолжался. Стоя напротив все того же широкого окна мужчины раскачивались и поочередно читали псалмы заупокой умершей. И Вадим тоже читал. Семь дней он просидел в черной рубахе с разорванным воротом и черным лицом, потому что бриться нельзя было. И на улицу нельзя было выходить, и нельзя было ничего включать. И спать не в постели, а на чем - нибудь, что можно постелить на пол. «Так нам надо делать по нашей вере, - объяснял рав Вадиму, забыв, наверное, что тот - из Израиля. «Это есть великое Господне расположение, что мама ваша умерла в шабат, в субботу то есть»,- проникновенно поведал он однажды Вадиму. «Ты - то, наверное, умрешь в понедельник», - беззлобно думал Вадим и смотрел, как рав заставлял отца долго себя уговаривать, прежде чем сломленный, наконец, брал100 баксов.

Вадиму начинало мерещиться, что он пребывает в каком – то ирреальном, искаженном мире. Он, как манкурт. И память его атрофирована. Но только до осмысления того факта, что мама умерла. Потому что, как только он это осознавал, память возвращалась к нему. И все его существо восставало, стучало в виски, душило и мучило, только бы не дать истерзанному сердцу смириться с этим. Он не знал, как ему теперь избавиться от этой бездны одиночества и сиротства. Оно буквально струилось из окна, напротив которого он стоял. Эта внезапно рухнувшая на него беда, горше которой он в жизни до сих пор не знал, сковывала его пронизывающим холодом особенно тогда, когда он, давясь сигаретным дымом, поднимал глаза туда, где еще совсем недавно - меж раздвинутых гардин - стояла и улыбалась его мама.

Однажды, глядя на это пустое окно, он вдруг вспомнил, что читал где – то: Людовик, знакомя какого – то вельможу с новыми кварталами Версаля, сказал ему, что на этом месте много, много лет назад стояла мельница. На что вельможа заметил королю: «Да, ваше величество, мельницы конечно уже нет, но ветер остался…».

Теперь, каждый раз спускаясь по лестнице, Вадиму оставалось лишь смотреть на мамин некролог, приколотый соседями на доску объявлений, у почтового ящика.

«Думал ли я когда – нибудь, - подкашивались у него ноги, - что извещение о смерти провинциальной учительницы истории из Белоруссии, моей любимой мамочки, будет висеть в подъезде американского обычного дома!?». Он судорожно сжимал перила и пальцы его белели.

Перед своим отлетом он пришел к большой, старой и очень развесистой иве. Сюда любила приходить мама. Она раскладывала маленький стульчик, надевала на нос очки, читала что – нибудь, или строчила ему в Израиль письмецо.

Завтра у него самолет в Израиль. Впервые в жизни его не будет провожать мама. С этим необходимо смириться. Осознание того, что никогда больше она не позвонит и не поздравит с днем рождения и никогда не выйдет проводить ни на самолет, ни на поезд, было равносильно собственной смерти. Но, тем не менее, вот же он: сидит на этой траве, под маминой плакучей ивой, и - ничего. «Просто завтрашний любой самый хороший, самый удачный и радостный день, - думал Вадим, - никогда уже не будет лучше дня следующего, в котором не будет мамы. У меня растет сын, которого ты только, только рассмотрела, успела немного порадоваться за такого разумного внучка и - ушла. И внучки твои любимые выйдут замуж уже без тебя, и скорое совершеннолетие Ильи, наш израильский праздник Бар мицва - вхождение мальчиков во взрослую, самостоятельную жизнь,- тоже будет без тебя. Только ты бы, мамочка, не ушла, если бы этот жесточайший абсурд мира не являл сегодня собой норму жизни. Потому что первейшая заповедь каждого доктора «не навреди» как выяснилось, просто - пустой звук для респектабельной Америки. Известно, что история не любит сослагательного наклонения и, тем не менее, не для истории, а для такой очевидной истины: если бы ты захворала в Израиле…

Хотя, конечно, абсурда в нашей стране не меньше вашего, зато врачи повнимательнее, помилосерднее. Утверждаю это абсолютно убежденно, помня, образно говоря, свое сердце на ладонях у наших, местных докторов …».

Вадим прислонился к толстому стволу дерева с потемневшей от времени корой и посмотрел в небо. Но его заслоняли густые ивовые ветки. В некоторых местах они касались почти земли, когда ветер стихал, а когда он усиливался, ветви стелились по ветру. Шелестели чуть слышно. «Ты плачешь, ива? – прошептал Вадим. Мама любила это место. Любила твой тенек, твою прохладу и воздух. Если бы ты только знала, как невозможно мне говорить о ней в прошедшем времени. Какая это чудовищная несправедливость, что она умерла так непредсказуемо и внезапно! Ей не дано было состариться. Она осталась семидесятидвухлетней. Но, глядя на нее, мог ли кто – нибудь угадать ее реальный возраст!? Фотографию бабушки Меры я заберу с собой. На ней, все понимая, несравненно глубже других, она сидит с полным осознанием случившегося несчастья. Какие у нее мудрые глаза, растушеванные глубокой старостью! Она не клевещет ни на судьбу, ни на Бога, ни на кого. Она вообще ни на что и ни на кого не ропщет. Она только пуще прежнего теперь боится быть кому – нибудь в тягость».

Вадим прижался к стволу и заплакал вместе с ивой. Ветер усилился, и ее ветки, как будто махали всему, что было рядом. И этому длинному двухэтажному кирпичному дому, в котором жила его мама, и этим автомобилям, стоящим напротив, и этим детям, гоняющим мяч на футбольном поле еврейской школы. Он закурил и подумал, что с нею ушла какая – то часть его жизни. Все, что он намеревался делать в будущем, должно было проходить как бы под маминой аурой, с ее негласного благословления. Собственно, так было всегда.

Где бы Вадим ни жил, чем бы ни занимался, он всегда вдохновлялся будущей маминой оценкой того или другого события. Да мало ли! Она даже об этом могла и не подозревать, но для него чрезвычайно важна была эта его внутренняя уверенность, что мама, в случае самой крохотной и незначительной его победы, оценит и возгордится. А он порадует ее. Вдруг он окажется востребованным у себя, в Израиле, как режиссер! До сих пор он никак не заявил себя на этом поприще, не просто это. Но мама верила в него. И находила оправдания для сына, почему он пока не состоялся в Израиле никак. «В такую аварию попасть! Боже мой, Боже мой!» - качала она головой. Теперь же, с ее уходом, все потеряло для него хоть какой - то смысл.

Утром следующего дня он улетел в Израиль. И все, что было потом читатель, я думаю, уже знает. И про то, как он, переполненный неприязнью ко всему окружающему, слонялся в аэропорту в ожидании своей посадки на самолет. И про то, как он беспрестанно куда – то выходил курить, переступая через ноги спящих на полу негров. И про то, как не в силах сдержаться, он рыдал от безутешного горя, а аккомпаниатором ему была грохочущая стройка. Помните? «В очередной раз, когда он пришел покурить и вышел за двери - вокруг не было ни души. Неожиданно сам для себя Вадим расплакался навзрыд…».

Это истерическое и фатальное состояние души, когда он готов был наплевать на себя, и ему было, действительно, абсолютно все равно, что с ним будет и чем он займется в жизни далее, - спадет немного попозже. Когда он вернется домой, и пройдет какое – то время, когда утихнет хоть чуть – чуть его нестерпимая боль и тоска по маме. Оставаться, что называется, на плаву, не запить и не наложить на себя руки, (а такие мысли были), несомненно, помогали его письма. Письма к маме. Читатель, наверное, почувствовал эти, едва осязаемые душевные перемены Вадима, читая их. Иначе бы никогда он не написал еще и такие строки: Мамы глаза не увядают, и это видно только мне,

какая мама молодая,

глядит со снимка, на стене.

 

Мамин портрет не в черной раме,

но в сердце чувств кромешный вал!

Что ж не дарил цветов я маме,

что ж маме рук не целовал!?

 

Теперь мы с нею в час ужасный,

вдруг - разведенные мосты.

Слова прощения напрасны,

как запоздалые цветы.

 

И потому душа немела,

ноябрь касался мокрых крыш,

когда я маме неумело,

читал в Америке Кадиш.

 

Остаток жизни, не рыдая,

пройду один без мамы, без.

Мама такая молодая,

глядит на нас теперь с небес.

 

И последнее.

Уезжая из Америки, он с отцом и с Димой посадил на живописной полянке, перед домом сестры, маленькую пушистую елочку. В память о маме. «Мамина елочка подрастает. Она просто загляденье, - писал в письме ему папа. - Всякий раз, когда я бываю у Ирины, - прихожу к елочке и разговариваю с ней, рассказываю все наши новости. Мама все про нас знает».

Отцовская безоговорочная уверенность, что мама все про них знает, передалась и Вадиму. Иначе, зачем бы он писал эти письма? Письма к маме?

На одном из разрозненных листов я увидел однажды такую запись: «Ты обратила, мамочка, внимание на то, что я, как и ты, четыре предложения написал по периметру листка. Без этих строк по краям не обходилось практически ни одно твое письмо. Так хочется быть во всем похожим на тебя. Даже в этих незначительных мелочах. Что делать? Мне сегодня только и остается – тянуться за тобой, вытирая, как эластик время, тем самым, сокращая между нами расстояние. Ты осталась в прошлом веке, не перешагнула эти полтора месяца, разделившие нас. Впереди у меня – будущий век, сто лет моего одиночества пока мы снова не будем вместе».

Мне, как автору, к этому больше нечего добавить. Может быть кроме одного замечания. Одиночества бывают разные. Когда одно из них вызвано нормальным положением вещей - оно исправлению доступно. Например, человек часто выходит к железнодорожной станции и с великим нетерпением ждет приезда самого любимого своего человека. Но одиночество, как состояние души, это – болезнь неизлечимая. У Вадима, мне кажется, именно этот диагноз.

Тем не менее, хочется думать, что написавшему эти письма, в один из дней сиротство не покажется абсолютным и неотвратимым. Потому что всякий раз, когда душа его начнет ныть и страдать, он сможет возвращаться к этим строкам, к собственному обнаженному повествованию об открытом уроке жизни мамы, на котором он всегда будет ее первым учеником.

 

К О Н Е Ц