Петька-амбал

(рассказ в этюдах)

 

Когда на улицах, а чаще всего у дверей магазинов я вижу знакомую сгорбленную фигуру в обтрёпанной одежонке, с распухшим, заросшим седоватой щетиной лицом, потерянным взглядом и суетливыми, какими-то пугливыми движениями, то порой мне и самому не верится, что этот ничтожный сегодня человек всего лишь четверть века назад был недолгим героем, грозой вечерних улиц рабочего посёлка и величался коротко и звучно – Амбал.

 

I

...Тамбур кинотеатра, или, как его образно называют в посёлке, «предбанник», набит подростками. Поминутно открывается уличная дверь, − клубы удушливого табачного дыма, перемешиваясь с врывающимся морозным паром, взвихриваются к высокому потолку, – входят приятели, знакомые и остальные прочие, знаемые в лицо или по именам; а других здесь и не бывает. Обмен приветствиями и рукопожатиями происходит солидно, серьёзно, как у взрослых. Возня за место на двух чуть тёплых батареях отопления, на которых сидят те, кто постарше и «поавторитетнее», не утихает.

Величественно входит Амбал и останавливается в центре тамбура. Шум обрывается. Амбал свысока (на голову выше всех) осматривает пацанов узкими нагловатыми рыже-зелёными глазами, с немногими здоровается за руку, остальным кивает так, что непонятно, не то поздоровался, не то головой, украшенной крупными кольцами подпаленных солнцем осенних кудрей, просто так качнул.

Сидящие на батареях поспешно освобождают Амбалу место, приглашают присесть, но он не торопится присоединяться к общей массе: медленно, чуть в нос, выговаривая слова, роняет без вопросительной интонации:

− У кого закурить есть.

Сейчас же со всех сторон к нему протягиваются руки с папиросными и сигаретными пачками.

− Возьми мои!

− Нет, мои!

− Нет, мои папиросы лучше: покрепче будут! − наперебой раздаются голоса. Выдержав паузу, Амбал снова роняет:

− У кого с фильтром.

Остаётся две руки с пачками сигарет «Лайка» и «Столичные». Амбал выбирает «Столичные», вытягивает сигарету, поднимает на угостившего его пацана взгляд, смотрит долго, немигающе, без интереса, как на пятно на стене.

В тамбуре воцаряется тишина: все ожидают, что сейчас будет.

Двенадцатилетний пацан смущён всеобщим вниманием; его рука с зажатой пачкой сигарет начинает заметно подрагивать. Амбал говорит усмешливо:

− Ты, малец, чо-то рано курить начал. Мамка знает? Если не знает, я ей скажу, она ремнём тебя отлупит – смотри!

Забирает у пацана пачку и кладёт себе в карман. Тамбур немедля взрывается хохотом и вскриками:

− Ну, Амбал! Ну и сказанул!

− Мамке, говорит, скажу! Ха-ха-ха!

Пацан, счастливый: как же, все обратили на него внимание! – и не думает обижаться: открыв рот, он смотрит на Амбала едва ли не с телячьим обожанием.

Смех постепенно стихает. Словно вдруг прозрев, все замечают, что Амбал стоит с незажжённой сигаретой во рту. Полутёмный тамбур сейчас же озаряется частыми подрагивающими спичечными сполохами. Амбал медленно, сознавая торжественность момента, вынимает из кармана меховой куртки-москвички сверкнувшую никелем зажигалку и с небрежной щеголеватостью подкуривает сигарету.

− Гля, ребя, какая у него зажигалка козырная... − шепчутся вокруг.

Амбал выпускает несколько дымных колец подряд, − все восторженно ахают. Раздаётся первый звонок и − эхом − призывный возглас старенькой контролёрши: «Заходите! Да заходите же!» Но Амбал невозмутимо курит.

Второй звонок, он же и последний. Амбал бросает на пол докуренную сигарету, лениво произносит:

− Пошли, пацаны, позырим, чо ли, на картину...

И все срываются с места.

 

II

...Август. Вечер. Задворки кинотеатра. Четверо пацанов откупорили бутылку «Старорусской» и стоят, переминаются: стакана, или другой какой посуды нет, а пить из горлышка водку, да ещё теплую и без закуски − противно. Очкарик Генка предлагает приятелю:

− Ну что, Мишка, давай: пей!

– Не, я потом! − торопливо отказывается тот.

Третий пацан, вздохнув раз-другой, берёт бутылку и, заранее сморщившись, подносит её ко рту. В это время со стороны кинотеатра слышатся шаги; среди густо разросшихся кустов акации мелькает еле различимая фигура.

− Кого ещё там чёрт несёт? − хмурится Генка.

− Тише ты! – обрывает его Мишка. − Ослеп, что ли, четырёхглазый? Это же Амбал!

Фигура выходит из-за кустов (это действительно Амбал, причём изрядно «поддатый»), оглядывается. Заметив около кочегарки компанию, направляется к ней.

− Чо, пацаны, тут собрались, о чём таком базарите? − подойдя, говорит он хриплым голосом, ни к кому не обращаясь, и вдруг замечает бутылку. – Чо вы на неё уставились? Дайте-ка её сюда!

Пацан безропотно протягивает ему бутылку. Амбал забирает её, взбалтывает, выдыхает: «У-ух...» − и делает несколько громких глотков. Сплёвывает под ноги, суёт едва ли не ополовиненную бутылку Мишке и уходит в переулок.

− Силён Амбал − водку всё равно как воду хлещет! – говорит четвёртый пацан восхищённо и утирает губы ладонью, словно сам выпил.

− Понял, как надо? – обращается Мишка к третьему пацану и протягивает ему бутылку. – Давай, пей, не тяни резину, а то ещё кто-нибудь подвалит, так и на донышке не оставят!

Третий пацан передаёт бутылку четвёртому со словами:

− Лучше ты.

− А чо так? − интересуется тот.

− Да меня вдруг замутило... к лешему водку эту: выпьешь всего ничего, а потом блюешь так, что кишки наизнанку выворачиваются... Пейте сами, я не буду.

Четвёртый пацан принимает бутылку, но пить не решается.

− Да ну вас всех к чёрту! – злится Генка и отбирает бутылку. − До утра здесь с вами торчать, что ли?

Из переулка приближаются тяжёлые шаги.

− Дождались... – бурчит Генка, совсем уже решившийся выпить. − Опять кто-то сюда тащится!

Появляется Амбал. Его бросает из стороны в сторону по замысловатой синусоиде, но он каким-то чудом умудряется держаться на кривоватых, широко расставленных ногах. Подходит вплотную и, промычав: «Чо... кто... кто т-такие», раскачивается, склоняя на грудь разлохмаченную кудрявую голову. Пацаны трусливо молчат: пьяный, Амбал становится непредсказуемым.

− К-кто т-такие?! − вскидывает Амбал голову, одновременно разворачиваясь для удара. Пацаны шарахаются в стороны, но вдруг, уже занесённый было, кулак Амбала опускается. Левой рукой он выдёргивает у Генки бутылку и, ухватив её за горлышко, словно гранату, уходит за кусты акации.

− Выпили, называется, из-за этого мародёра... Вот уж действительно: по усам текло, а в рот не попало, – негромко бормочет Генка вслед Амбалу. Обернувшись к приятелям, спрашивает: − Кто из вас, растяпы вы этакие, хочет испытать чувство опьянения? Я знаю, где можно раздобыть недельной выдержки самогонку.

− Хватит тебе издеваться! – отвечает Мишка и обиженно отворачивается от него. – Будто ты не знаешь, что денег уже нету.

Генка улыбается, оглядывает понурую компанию:

− Что вы на меня уставились? Пошли по домам, алкаши несчастные!

 

III

...Дом культуры. Новомодная дискотека. В распахнутых дверях фойе две женщины у каждого входящего спрашивают билет, «своих» − пропускают. Мужчина с красной повязкой на рукаве посиживает рядом с ними на стуле, временами украдкой позёвывая в кулак: на дискотеке всё чинно, благородно, скучно. На балконе ярко освещённого фойе самодеятельный ВИА исполняет затёртый шлягер «Прощай» в собственной аранжировке − чёрт-те что, но громко. Молодёжь, выстроившись вдоль стен, смотрит, как несколько отважных парней и девчат, уже студентов, познавших «прелести» городской жизни, изображают подобие пляски святого Витта. Желающих последовать их примеру не находится: молодёжь стеснительно переглядывается, ухмыляется – и только.

В дверях появляется разряженный по последней поселковой моде Амбал: широченные, в белую и зелёную полоску, брюки клёш, концы чёрной, расписанной мелкими красными розочками рубашки завязаны узлом на животе, рукава закатаны до локтей. На могучей шее на стальной цепочке висит кулон – отлитый из свинца череп размером и толщиной со спичечную коробку. Развалистой «морской» походкой, широко загребая расставленными, согнутыми в локтях руками, он по живому коридору – перед ним все расступаются − направляется к танцующим студентам. Вклинившись между ними, потряхивая, словно норовистый колхозный конь, разросшейся шапкой «негритянских» кудрей, он пытается повторить немыслимые «па» студентов, но у него выходит лишь медвежье топтание на месте и бестолковое размахивание поднятыми вверх руками. Оно и немудрено: изящному искусству хореографии Амбал никогда не обучался; к слову сказать, и неизящными науками открыто пренебрегал.

Среди девушек раздаются смешки и уничижительные, пропитанные смертельным метафоричным женским ядом, реплики. Амбал багровеет и начинает толкать парней, танцующих рядом с ним, плечами.

− Осторожнее, пожалуйста, − оборачивается к нему один из них, явно интеллигентного вида.

Амбал берёт его за грудки, без натуги приподнимает – рубашка на парне разлезается по всем швам − и радостно спрашивает:

− Недоволен, чо ли, глист паршивый? Ну так щас выйдем, поговорим!

Девичий визг заглушает разудало исполняемый ВИА припев уже другого заезженного шлягера: «Ах, любовь, ты любовь, золотая лестница!» От дверей бегут сразу обе контролёрши и, взяв Амбала за руки, выводят из зала. Он, и не думая сопротивляться, идёт всё той же неспешной развалкой, громко говоря контролёрше справа:

− И как тебе, тёть Маш, не стыдно меня при всём народе позорить? Сама же видишь, что я сегодня никого ещё не тронул!

− Ишь ты какой! А рубаху парнишке я разорвала? И винищем от тебя, ирода, несёт так, что и не продохнуть! − резонно возражает тётя Маша, удерживая Амбала, а может, и держась за него: со стороны и не поймёшь, кто из них кого конвоирует.

 

IV

...Тот же Дом культуры. В самом начале дискотеки контролёрши ещё пытались спрашивать билеты и навести хоть какой-то порядок, но подвыпившая молодёжь на их требование предъявить билет или отвечала, что, мол, был, да потеряли, или прорывалась в двери с боем. Сейчас контролёрши одиноко стоят около гардероба и на их лицах можно прочесть: «Да делайте что хотите!» Два софита беспорядочными красными и фиолетовыми вспышками прорезают тьму фойе; голос Адриано Челентано, до неузнаваемости искажённый захлёбывающимися на пределе своей мощности колонками, мечется над толпой, прыгающей в дикарском танце. Разговаривать даже и в полный голос в этом звуковом аду невозможно, потому и приходится, не слыша собственного голоса, кричать прямо в ухо и вслушиваться в ответный крик, пытаясь уловить хоть какой-то смысл в речевых обрывках. Здесь для общения может быть употреблён лишь язык жестов; его не без успеха все и применяют, отчего прыгающая, орущая и жестикулирующая толпа кажется или скопищем глухонемых, или живым воплощением сюрреалистического бреда.

Пьяный Амбал прохаживается по фойе. Он уже не возвышается этаким одиноким дубом, как раньше: молодёжь успела подрасти, раздаться в плечах, а некоторая её часть − налиться молодецкой силой. Уже есть такие ребята, что ничем ему не уступают. Они не раздвигаются перед ним с прежней предупредительной готовностью, словно лодки перед пароходом, а просто дают ему пройти. И уже среди приезжих парней можно услышать вопрос «Кто это?» и ответ «Да Амбал! Он у местных вроде шишкаря».

Амбал не в духе, он выбирает, к кому придраться, и жертва найдена − это никому не известный паренёк, что стоит у входа в Дом культуры и с любопытством осматривается по сторонам. Его самого тоже исподтишка разглядывают, словно какую диковину: паренёк одет в мало кем виденные настоящие потёртые джинсы и чудну́ю полувоенную рубашку, да ещё и курит не «Беломорканал», а сигарету из красивой пачки с иностранными буквами − одним словом, на его лбу так и читается: я − городской, а то и столичный, гость.

− Кто такой? К кому приехал? А сюда он один пришёл? − перешёптываются взволнованные девушки.

Амбал, развеивая своими широкими клёшами, подходит к пареньку, спрашивает, откуда, мол, такой взялся; тот отвечает, что приехал в гости.

− Чо-то мне морда твоя не нравится, − прямо сообщает неискушённый в дипломатии Амбал и предлагает пареньку отойти в сторону, поговорить.

Драка заканчивается быстро: оказавшийся шустрым паренёк успевает влепить неразворотливому Амбалу три оплеухи (не оказавшие, впрочем, никакого заметного воздействия) и пропускает прямой сокрушительный удар, отправивший его в глубокий нокаут. Амбал оставляет паренька лежать за клубом на траве и, торжествующий, идёт к Дому культуры. «Герой − этакого бугая вырубил!» − слышит он у себя за спиной, спотыкается от неожиданности и поворачивается всем корпусом, как волк, в сторону громкого, насмешливого голоса.

− Ведь он ниже тебя, боксёра хренового, на целую голову и легче чуть ли не в два раза, − улыбаясь углом рта, дерзко говорит ему парень, недавно приехавший в посёлок и до сих пор державшийся особняком.

Амбал тупо смотрит на него, затем на собравшуюся молодёжь, почуявшую запах небывалого скандала, улыбается такой же кривой улыбкой и говорит лениво:

− Ну, пошли, махнёмся, чо ли...

Драка заканчивается ещё быстрее, чем первая: парень, не тратя времени на обмен ударами, с ходу хлёстко бьёт с левой руки и достаёт каблуком по челюсти – и ничего не успевший сообразить Амбал рушится навзничь. «Ничего себе...» − раздаётся из внимающего зрительского окружения.

Амбал, с трудом приподнявшись, усаживается на траву и хватается за голову, размазывая по лицу кровь; парень, в одночасье ставший знаменитостью, покидает поле битвы, сопровождаемый почтительной толпой недавних зрителей: свершилось неизбежное – король умер, да здравствует король!

 

V

...Лето. Берег реки. Компания молодёжи устроила пикник. На расстеленной на прибрежной гальке местной газетке кособоко стоит захватанный пальцами и как бы надкусанный нетерпеливыми зубами гранёный стакан. Вокруг него амфитеатром располагаются увядшие зелёные перья лука, толстые ломти ржаного хлеба, крупные звенья заржавленной сельповской селёдки, тонкие пластики домашнего копчёного сала. В тени от мотоцикла «Восход» возвышается пирамидальная горка из бутылок портвейна «Агдам». Уже сорвана пробка с первой бутылки, уже нагревшееся вино шипит и лопается рубиновыми пузырьками...

Из-за полуразрушенного речного портового склада появляется «поддатый» Амбал. Завидев молодёжную компанию, он заворачивает в сторону, постаравшись придать своему неуклюжему маневру если не заранее обдуманную целеустремлённость, так хотя бы бездеятельную или же равнодушную ко всему рассеянность. Местные парни замолкают и смотрят Амбалу вслед; неместные поглядывают на немую сцену и тоже молчат. Но вот один из них не выдерживает и спрашивает:

− Кто это такой?

− Амбал, − отвечают неохотно местные парни.

Неместные не понимают, почему «амбал». Им разъясняют, что не так давно он «держал» весь посёлок, отсюда и кличка; и прибавляют, что сейчас за глаза его называют просто Петькой-амбалом. Неместные парни изумляются: некоторые из них, привстав, осматривают Амбала, одетого в затрапезную рубашку, заправленную в трико, обвисшее на заду и вытянутое «пузырями» на коленях, грузно двигающего в траве подошвами стоптанных кирзовых сапог с низко завёрнутыми голенищами и высоко, по-турецки, загнутыми носками, и возражают:

− Что вы по ушам ездите? Да он на бича похож!

− Видели бы вы его лет этак пять назад! – не сдаются местные.

− А сейчас он что из себя представляет?

− Можно сказать, ничего и не представляет: работает где придётся, чтобы не посадили за тунеядство, да спивается потихоньку. На физической силе держится да на фокусах: может сразу две бутылки водки выпить, причём без всякой закуски, и на своих ногах домой уйти; а ещё он папиросу в три затяжки выкуривает.

− Действительно – «амбал», − соглашаются неместные. – А от нас почему шарахнулся?

− Так он же вас не знает! Он пару раз сдуру подваливал к неместным – как обычно, карманы у них потрясти, да и нарывался не то на боксёров, не то на каратистов, − их сейчас по городам много развелось! Они, с виду все вроде бы и хлюпики, да вместо того, чтобы дать ему денег на водку, давали ему «оторваться» так, что он едва ноги уносил. Вот он и побаивается переть нахрапом: понимает, что на одной силе далеко не уедешь.

Стакан пробегает по кругу, без задержки переходит на второй и прогуливается с остановками по третьему. Случайно начавшийся разговор о превратностях никому неведомой судьбы сменяет беззаботное, а затем и шумливое пикниковое бездумье...

 

VI

...Весна. Поселковая улица. Около коммерческого магазина стоят два изрядно побитых жизнью субъекта. Курят, изредка перебрасываются вялыми, отрывочными фразами. Субъекты были бы самыми обыкновенными, если бы не являли собой живую иллюстрацию к известному чеховскому рассказу: первый (его лица не видно) – высокий, грузный, из-под вязаной шапочки на воротник линялой зимней куртки выбиваются седые кудри; второй – без шапки, в одной лишь майке под распахнутым камуфляжным бушлатом, выглядит малорослым и худым, а может, просто кажется таким рядом со своим напарником.

Дверь магазина распахивается; на высокое, залитое полуденным солнцем крыльцо вышагивает субтильный юноша лет двадцати в чёрной бейсболке, светлой лёгкой курточке, бесформенно свисающей с узких плеч и пакетом покупок в руке.

− Петька, − произносит он, обращаясь неизвестно к кому, и прищуривает наглые блёклые глаза на припаркованную вплотную к крыльцу иномарку. Полюбовавшись на чудо японского автопрома, не вчера отпраздновавшее своё совершеннолетие, юноша вынимает брелок и, уткнув его чуть ли не в самую дверцу, нажимает кнопку. «Чудо», словно бы спросонья, всхлипывает и издаёт громкий, схожий с неприличным, баритональный звук.

Этот звук оказывает на высокого субъекта воздействие, без преувеличения, магнетическое: он передёргивается всем своим большим телом и даже как будто становится меньше ростом, словно из него выпустили весь воздух. Рывком обернувшись (это Амбал; вот так встреча!), бросает в лужу папиросный окурок и опрометью бросается к крыльцу. Остановившись в отдалении, он торопливо сдёргивает с головы шапочку, хрипит:

− Звали? Так вот он я, уже и тут... – и, пытаясь улыбнуться, сморщивает редкими рельефными складками опухшее лицо.

Юноша осматривает лобовое стекло иномарки и говорит ему:

− Я чо, должен тебе по два раза кричать? Ты, Петька, совсем уже обнаглел!

Амбал покаянно склоняет голову и бубнит:

− Так я, это... заговорился вот с корешем...

Юноша осматривает длинную и глубокую царапину на капоте, осторожно трогает её пальцем, прихмуривая при этом занятии свои тонкие, словно выщипанные, брови.

− О чём ты, чучело моргучее, вообще можешь говорить?

Амбал шумно вздыхает и переминается с ноги на ногу. Юноша осматривает заляпанный грязью бампер, говорит поучительно:

− Когда я спрашиваю, надо отвечать.

Амбал делает полшага назад.

− Да мы... мы так, о своём базарили...

Юноша фыркает и говорит, обращаясь к решётке радиатора:

− Какой крутой! Надо же, «базарит» он!

Амбал делает шаг назад и натягивает на голову шапочку.

− Короче, слушай сюда, крутой! Забираешь своего чмаря и вдвоём чистите двор. Адрес знаешь. И чтобы ни соринки! Ты понял или тебе ещё раз объяснить?

Амбал стаскивает с головы шапочку, кивает и снова пытается улыбнуться.

− Когда закончите, Лидка пузырь самогонки и пожрать чо-нибудь вынесет.

Договорив, юноша протягивает руку к дверце иномарки. Амбал весь подаётся вперёд, торопливо выдыхает:

− Так это... нам бы...

Юноша впервые за весь разговор взглядывает на него:

− Ну?

− Так это... похмелиться бы! − стонуще выхрипывает Амбал и прижимает кулак с зажатой в ней шапочкой к груди.

Юноша вынимает из пакета бутылку пива и бросает в его сторону. Амбал с вратарской ловкостью хватает её на лету и начинает пятиться назад. Юноша давится коротким смешком, вынимает вторую бутылку и быстро бросает, но уже в другую сторону. Амбал ловит и её.

− Да ты, Петька, совсем как Третьяк, только клюшки не хватает! − хохочет юноша.

Амбал тоже улыбается; ладонью срывает с горлышка бутылки пробку и начинает громко глотать, давясь пеной и блаженно прикрыв глаза. Иномарка, оставляя за собой удушливый шлейф, отъезжает. Амбал отбрасывает к забору опорожнённую бутылку, трубно отрыгивает; протягивает вторую бутылку напарнику, говорит:

− Подфартило нам, Сашок: клёвый калым подвернулся! Похмеляйся по-быстрому и пойдём, пока его другие не перехватили.

 

...Каждый раз, когда я встречаю Петьку-амбала, то вспоминаю когда-то услышанное или прочитанное где-то изречение «Горе глиняному горшку, когда на него падает камень; горе ему и тогда, когда он падает на камень». Вспоминаю – и испытываю к нему и острую жалость, и непонятную − за какие такие грехи? − вину.

 

февраль − май 2010