ЖИЗНЬ И ИСПОВЕДЬ КАЗАКА.

 

Отрывок из книги «Привести в исполнение»

 

А Золотов. (часть первая)

 

Начиная рассказ, Изотов с минуту молчал, собирая воспоминания воедино, чтобы пройти тропами своей жизни, возможно в последний раз, исповедоваться перед людьми и Богом.

***

Хмурое, пасмурное утро. Собранные со всех окрестных хуторов, казаки уходили в далекие края, на войну с Японией. Толпа провожающих смешалась с уходящими на войну первоочередниками. Слезы и объятия, прощания и надежды на возвращение все смешалось на станичном майдане. Туча горя и страданий окутала станицу.

Кнутом по сердцам, стегнула команда станичного атамана.

—Приготовиться к построению.

Жены и матери, цеплялись за своих служивых, чтобы хоть на малое время их задержать, заглянуть в глаза, запомнить.

Чтобы среди шума и плача, все услышали команду, атаман зычно кричит: — Строиться-я!

Закончилось время, отведенное на прощание. Не удержать родных казаков, они идут на войну. Всадники в белых выцветших на солнце гимнастерках, в штанах с красными лампасами, под плач жен и матерей, построилась в шеренгу. Атаман выкрикивает фамилии казаков, в ответ ему громко и браво звучит отзыв:

—Казак станицы Романовской Андрей Островнов, к походу готов.

—Казак станицы Романовской Ермолин, к походу готов.

—Казак хутора Михаил Томилин….

—Евтушенко….

—Сотня - я! Колонной по четыре, мааарш!

Казаки, сняли фуражки с красными околышами, склонив чубатые головы перед провожающими станичниками, тронулись в путь. Казачки бросились к своим родным, и, держась за стремя, некоторое время шли рядом. Глаза в глаза и последний поцелуй! Все! Отцы, братья, мужья больше не принадлежат своим семьям, они, теперь, войско царя и России.

Казаки спешились у самой реки. При полном безмолвии толпы провожающих, они прощались с Доном.

—Прощай, Дон-Батюшка! Прощай! Придется ли свидеться?

Батюшка-Дон сердито подкатывал свинцово-зеленые волны к берегу и гневно разбивал их в мелкие брызги об обрывистый берег.

—Не доволен наш Батюшка, что отсылают нас на край света.

—Беспокоиться.

—По к - о - ням! Сотня! Мааарш!

Казаки оглядываются на Дон и на станицу, тайком смахивают слезу. С каждым шагом, знакомые и любимые лица постепенно сливаются воедино и голоса сливаются в единый скорбный вопль.

Постепенно, в строю начали в полголоса говорить, обмениваясь житейскими заботами, оставленными на плечах своих родных. Чей-то заливистый голос заиграл песню:

Скакал казак через долину,

Через Кавказский хребет.

Его казачка проводила.

Кольцо блестело на руке.

Многоголосый хор дружно подхватил:

Кольцо казачка подарила,

Когда казак шел на войну.

Дарила, говорила….

Песня то взлетала к небесам, как ястреб-степняк, то черной тоской спешила вниз, заполняя казачьи души.

Напрасно ты, казак домой стремишься

Напрасно мучаешь коня!

Тебе казачка изменила,

Другому сердце отдала.

Все дальше родная станица, все ближе война.

В этой сотне отбыл на войну молодой казак Никанор Изотов. Он призван на войну, из станицы Романовской, что раскинула свои курени по обоим берегам вольного Дона. Сын участника, Русско-турецкой войны 1877-1878г., Изотова Прохора Пантелеевича, который освобождал Болгарию от османской зависимости. С самого раннего детства, ему укоротили имя, звали его Никоном. В четыре года, его посадили в седло. Быстро бежит детство. С десяти лет он верный помощник отцу. Он погоняет волов, тянущих плуг и присматривает за скотиной.

В праздники участвует в «джигитовке», на специально установленном бревне, рубит шашкой, воображаемую лозу. В восемнадцать лет Никон рубит уже настоящую лозу, точно попадает в цель пикой, разя соломенных «врагов».

Масленица. Семь дней гуляний игрищ и веселья. Блины, творог, мед в каждом доме. С раннего утра станичники высыпают на улицы, идут в гости «… к теще на блины». А когда наступает ночь, молодежь спешит кататься с ледяных горок. Шум, гам, смех и кувырком с горы вниз и в сугроб.

Никон и Андрей Островнов сняли два колеса с телеги, обмотали их тряпками, полили керосином. Первая огненная ведьма скакала с ледяной горы со стуком искрами и дымом, под завывание Никона и Андрея. А когда первое колесо скатилось, вниз по склону, устремилось, оставляя обрывки догорающих тряпок на льду, новое огненное кольцо.

—Ведьма! Ведьма! Ведьма! – что есть мочи орали друзья.

К их удивлению, невинная шутка, имела продолжение. Молодежи на горке, явно поубавилось, а на утро пошли разговоры досужих старух о пришедших ведьмах, о нечистой силе и приближении всяческих несчастий.

Прохора Пантелеевича вызвали к атаману, а когда он вернулся, взял в руки вожжи….

На следующий день, Никон оказался лучшим в рубке лозы. Прохор Пантелеевич, пушил сизую бороду, хвастал:

—Не зря я его учу вожжами. Славный казак получается. Но до меня ему кубыть далеко.

—Прохор Пантелеевич, он уже сейчас тебя переплюнул, – подначивал своего друга и односума* Федор Лузгин.

—Это сейчас, когда я постарел, а в молодости я был о-го-го.

—Я с тобой всю жизнь кашу хлебаю, а не помню, чтобы ты всю лозу вырубил.

—Это ты запамятовал!— недовольно косился на друга Прохор.— Забыл.

—Ничего я не забыл!— лукаво играя глазами, продолжал Лузгин.

—Тебя тогда не было, — бросил последний козырь Прохор.

Он начал распаляться забывчивостью друга.

—Ладно, не серчай, я помню, что хорошо рубил лозу и врагам доставалось, но тогда одна лоза, все же, осталась не срубленной, – примирительный голос Лузгина не погасил обиды друга.

—Все-то ты помнишь, испортил мне праздник.

—Пойдем в лавку, поправим настроение и отметим праздник.

—Ты этого и добивался? Мог бы сразу так гутарить, а не добиваться мировой рюмки.

***

Поезд вторую неделю пробивается в далекую Манчжурию. В теплушках смешались запахи людского пота, конского помета, мочи и свежего сена. Непривычная казачьему глазу гористая местность, поросшая деревьями, сначала была в диковину, но потом надоела и стала причиной тоски по родным краям.

—Как же будем здесь воевать? Непривычно. Не развернешься лавой, не пустишь коня наметом. Это не степь.

—Кубыть там, куда нас привезут, гор нет, и лес закончится.

—Нет, здесь конницей не развернуться!

В сентябре двадцать пятый Донской полк, в составе четвертой Донской казачьей дивизии, наконец-то, высадился на станции какого-то китайского городка. Первое время казаки занимались охраной штабов, складов и обозов с продовольствием.

Казаки от безделья, играли в карты, пили китайскую водку, рассказывали байки о мирной жизни. Дошла очередь и до Никанора Изотова. Бывалые казаки подбадривали молодого казака, который застеснялся и не мог начать свой рассказ.

—Давай рассказывай, как казачки, впервой, принимали. Вдовушка аль молодуха?

Служивые, привыкшие к смачным и особенно шаловливым подробностям, встретили поначалу рассказ Никанора с разочарованием, но это было лучше, чем слушать байки, повторно.

—В конце июля зреет виноград. Чтобы уберечь его от воровства, казаки, по ночам, охраняют свои наделы. День менялся с ночью. Сумерки еще на стали непроглядной тьмой. Накрапывал дождь.

Никанор видел, что его рассказ мало занимает сослуживцев, умолк.

—Что замолчал, говори, потребовали казаки.

—Так вот, тихо, накрапывает дождик. Тропинка проходила, в аккурат, у кладбища. Оттуда слышались шорохи, кто-то кричал, стало, как-то не по себе…. Сам не раз пужал казачек ведьмами, а тут такое….

Казаки примолкли, слушали.

—Смотрю, навстречу мне, на уровне груди, движется белое пятно. Присмотрелся ничего в сумерках не видно, ни ног, ни крыльев. Шагов не слышно. Оно колышется со стороны в сторону и все ближе. Стало жутко, я вытащил из-за пояса винтовочный обрез, думал, что кто-то идет в белом платке, подал голос. В ответ — тишина.

Никанор сделал паузу, взглянул на напряженные лица. Казаки, чувствуя близкую развязку, стали торопить.

—Што же дальше-то было?

—Што, што? Огляделся, никого. Тишина-а, пятно все ближе. Когда до пятна оставалось меньше саженя, — Никанор вошел в роль, сделал страшное лицо, — я с перепугу, выстрелил в землю. Обрез бабахнул на всю силу.

—Дальше-то што? Как с пятном?

—Пятно, громко, трубно взревело, крутнулось на месте, ударило меня измазанным в помете хвостом по лицу, стало убегать, гремя копытами.

— Кубыть черт был!?

— Молодой, а брехать, как пописанному могешь.

— Дальше-то што?

— Што дальше? Пошел я к Дону, чтобы смыть со своей морды помет лысой коровы.

Дружный хохот долго не смолкал в теплушке.

—Ну, уморил. За белое пятно принял лысую голову коровы….

Скучная однообразная служба изо дня в день продолжалась до октября 1904 года. Боевое крещение Никанор Изотов, Михаил Томилин и Андрей Островнов получили при деревне Лидиутунь, где в лихой атаке они кричали: — Ура-а-а!— но рубануть, кого либо, так и не удалось. Но это не было главным. Хорошо, что остались живы и слышали посвист пуль. Смерть ходила рядом. Бывалые рубаки подбадривали, дескать, еще нарубаетесь, голова бы осталась цела.

Война продолжалась, и новые бои не заставили себя долго ждать. Железнодорожная станция Инкоу вырисовывалась в утреннем тумане, сначала огнями, да гудками паровозов, затем появились непривычные глазу строения. Где-то внизу японские солдаты не подозревают, что за сопками притаилась смерть, они живут и не знают, что через некоторое время, острые шашки казаков будут рвать их на части.

—Шашки вон, пики к бою. Ма-арш! – в полголоса командует есаул Дымов.

—Марш! Марш! Марш! — повторяют команду

сотники.

Казачьи сотни, спускается с сопок, затем молча, бросает коней в намет. Станция рядом, немногочисленные прохожие идут по своим делам.

—Ура - а-а-а!— сначала несмело, затем грозно сливается в громовой раскат:

—Ура - а-а-а! Ура - а-а-а! Ура - а-а-а!

Звучат редкие выстрелы, но на них никто не обращает внимания, атаку не остановить. Никон выбрал себе противника, который бежал по улице, иногда останавливаясь, чтобы выстрелить. Он оглянулся в последний раз, его лицо исказил страх.

Много раз Никон поражал соломенные чучела, но перед ним стоял человек, который через мгновение выстрелит. Никон, как учили, вонзил в японского солдата пику и едва не вылетел из седла. Смотреть на поверженного врага, было почему-то страшно.

Крики: «Ура» смолкли. Треск выстрелов заглушал хрипы и стоны умеряющих. Сабельные удары сопровождались надрывными выдохами и крепкими словами ….

Никанор направил коня в гущу боя. Все было позади и страх и сомнения, инстинкт самосохранения родил ярость. Его больше не пугала смерть противников. Он видел, как повалился с седла его товарищ Михаил Томилин. Японца, который выстрелил в него, Никанор рубил уже с удовлетворением.

Бой затихал. Разгоряченные казаки крутили коней, отыскивая врагов, но вокруг не было ни одной живой души, изрубленные японские солдаты, лежали повсюду….

Никанор рванул поводья, чтобы направить коня к месту, где упал Томилин. Через минуту он увидел, сидящего на земле, товарища. Он держался за шею, кровь красным ручейком сбегала ему за воротник.

—Как ты?

—Попал в меня япошка, не успел увернуться.

Никанор перевязал Томилина и помог взобраться на коня.

Тяжелораненых и убитых увозили на лошадях, кто мог держаться в седле, ехали в тыл самостоятельно. Живые и здоровые казаки громили и жгли вагоны, с грузами для японских войск, осаждавших Порт-Артур.

Японцы пытались артиллерийским огнем уничтожить нападавших, но казакам все же удалось выйти из зоны обстрела, и оторваться от преследования.

Рана у Томилина оказалась легкой и через неделю, он был готов к новым боям. С того памятного боя, друзья, решили ходить в атаки, только вместе, рядом, чтобы была возможность выручать друг друга.

Новый бой им пришлось принимать почти через три месяца, в январе 1905 г. Под местечком Синюпученза, после неудачного рейда по тылам японцев, 24, 25, 26, казачьи полки попали в окружение. Японцы атаковали с небольшими передышками, но, неся потери каждый раз, откатывались к подножью сопки.

После полудня третьего дня, по какой-то причине, японцы отказались от атак.

Все меньше еды во вьюках, почти нет патронов, но есть, самое лучшее оружие казака, острая шашка, да отчаянная удаль ее владельца. Командира четвертой сотни Вострецова, в которой воевали Никанор и его товарищи, срезала наповал японская пуля. Командование принял бывалый казак, Страхов.

День катился к концу, есаул Дымов обходил сотенных командиров. Боялся, чтобы они, не предприняли необдуманных действий. Холод пробирал до самых костей. Когда Дымов подошел, Страхов и казаки, сидевший с ним, встали, чтобы встретить есаула, но тот жестом усадил их на место.

—Что делать будем, казачки?

—Надо прорываться! Ваше благородие. Притихли япошки, артиллерию подтянут.

—Померзнем! Японцы меняются, а нам и жрать уже нечего.

—Я согласен с вами. Но куда и когда?

Казаки, молча, пожимали плечами, никто не решался ответить Дымову. Только Никанор Изотов выпалил:

—Срывается снег. Перед темнотой ударим скопом, в темноте нас не просто будет найти. Только уходить надо не в сторону своих войск, а в другом направлении, где нас искать не станут и не накроют артиллерией. Пойдет снег скроет наши следы.

Сидевшие казаки переглянулись и вопросительно повернулись к есаулу.

—Как твоя фамилия, казак?

—Изотов, ваше благородие.

—Молодец! Все простое — гениально.

Страхов, подготовить сотню. Идем на прорыв.

Снег шел большими хлопьями, что помогло казачьим сотням, скрытно продвинуться к позициям японцев. Казаки белыми призраками свалились на японцев, шашки со свистом рассекали их тела. Только из второй цепи японских окопов, ударили пулеметы, но удержать лавину, рвущуюся к жизни, они уже не могли.

Японцы не ожидали удара, много изрубленных тел, бугрилось под выпавшим снегом. Немало казаков нашли свой последний приют, на заснеженной земле Маньчжурии.

***

Здравствуй, Батюшка Дон! Не все вернулись, с войны, тебе поклониться. Истлели косточки казаков, в далеком, неприветливом краю. Не услышат они криков и плача матерей, жен и детей, не ответить им нежным взглядом и ласковым словом. Павшие безмолвны, они живут только в памяти людской и приходят во снах….

Друзьям повезло, все трое вернулись домой, только у Михаила Томилина, после ранения, чуть скособочило голову. Теперь он будто свысока, смотрел на всех, за что получил прозвище: “голубь”.

Прохор Пантелеевич, сидел во главе семейного стола, за которым расположились немногочисленная семья Изотовых: мать Дарья Дмитриевна, сестра, Никанора, Наталья, да давний друг и односум Федор Лузгин, с женой Василисой. Здесь же сидели соседи и станичный атаман Алексей Гуров. С гордым, главенствующим видом, Прохор Пантелеевич разливал по стаканам водку. Федор Лузгин попытался подначивать друга:

—Никон превзошел своего казака-отца, уже вахмистр, и орден святой Елены имеет, — он, лукаво, покосился на друга, ожидая его реакции.

Но Прохор, будто не заметил слова соседа и односума, поднял стакан:

—Сидит рядом мой друг и гутарит, что сын мой превзошел меня, я согласен и очень этому рад. Давайте выпьем за детей наших, чтобы они всегда возвращались домой живыми и здоровыми.

—Правильно сказал! Правильно!

Со вторым тостом встал станичный атаман

—Нет не во всем, не во всем, Прохор Пантелеевич, тебя превзошел Никанор, не во всем!

—В чем же?

—В чем же? — послышались недоуменные возгласы.

—А вот в чем! Не женился он еще! Женить его надо, пока не разбаловался.

Разноголосицу стола прекратил Прохор:

—Женим, дайте срок.

Когда гости разошлись, отец посадил сына против себя:

—Что думаешь о женитьбе, сынок?

—Ничего не думаю, дай мне хоть оглядеться. Невесту не присмотрел, — то ли в шутку, то ли всерьез ответил Никанор.

—Ты не присмотрел, а я присмотрел.

—Отец, может все-таки, ты мне это доверишь? Мне с женой жить, а не тебе.

—Не перечь отцу! Забыл, я вижу, про вожжи.

—Не забыл, только, я уже не казачек, как ты гутарил гостям, а боевой казак. Я пошел спать, отец.

Чтобы не дать разгореться скандалу, Никанор поспешил уйти. Утром отец не глядел в сторону сына, угрюмо молчал, впервые он не кричал и не хватался за вожжи.

Прошел день, отец и сын, будто не замечали друг друга. Никанор засобирался на вечерние гуляния. Его ждал Михаил Островнов.

—Погоди, чуток, завтра на зорьке собираюсь рыбы поймать, может и ты со мной. А то ходим по куреню, как чужие. Если надумаешь, то на гульках не задерживайся. Рано вставать придется.

—Не чужие, мы с тобой, батя, что ни есть самые родные! Буди меня, я с радостью, на войне по жизни соскучился. Едва стало сереть небо, Никанор оттолкнул баркас от берега, сел за весла.

—Батя, куда править?

—К вербам правь, там сома кубыть возьмем.

Баркас, обогнув мысок, ткнулся в прибрежный ил. Уже почти рассвело, но солнце еще не показалось. Прохор указывал, как и куда устанавливать вентерь*.

—Ставь на чистую воду, а второй, к камышу на карася.

—Да, знаю я, батя, знаю, не впервой.

После установки вентерей подплыли к коряге, которая в сотне саженей лежала в воде. Тишину нарушил всплески чьих-то весел.

—К нам гости.

—Готовь бредень, сома пужнем, — тихо ответил Прохор, не обращая внимания на слова сына.

Подплывший баркас причалил в пяти саженях от них.

—Здорово ночевали! – приветствовал рыбаков, Лузгин.

—Припозднился, односум. Кубыть жена придержала?— чтобы не спугнуть рыбу, почти шепотом спросил Прохор.

—Дочку взял с собой, долго собиралась, — так же шепотом, ответил ему Лузгин.

—Здорово ночевали! — увидев Никона, девушка застенчиво опустила глаза.

—Слава Богу!

—Слава Богу! — ответил Никанор и с интересом взглянул на незнакомку, но знакомиться, уже не было времени.

Отжившая свой век верба, много лет назад, упала в воду и со временем затонула. По мнению рыбаков, под этой корягой находилось лежбище огромного сома. Много попыток было его поймать, но каждый раз рыбаков ожидала неудача.

Бреднем окружили корягу, Лузгин держал один конец бредня, Никанор другой. Чтобы выгнать из-под коряги сома, Прохор стал бить по воде палкой. Звуки ударов разносились над гладью реки и возвращались многократным эхом, но все было спокойно, поплавки на бредне неподвижны.

—Напрасно приплыли.

—Брехня — это про сома.

—Гутарят же люди, что здесь живет.

Никанор ничего от рыбалки не ожидал, смотрел на незнакомую девушку, пытаясь вспомнить, где он ее видел.

—Шумни еще, может, что и получиться, — попросил Пантелеевича, Лузгин.

—Сам шумни, мне не везет,— отказался Прохор.

Лузгин поплевал на руки и с усердием ахнул по воде.

Аах-ах-а-хах. Вернулся эхом звук удара. Потом еще и еще. Девушка прикрыла ладошками уши. Никанор стоял у самого берега, смотрел на нее и забыл, что его дело, держать палку, к которой прикреплен конец бредня. Никанора вдруг рвануло вперед, он, удерживая палку, повалился в бурлящую воду. Что-то громадное ударило его в бок, заставило погрузиться под воду. Его крутануло течением и бросило в бредень. Нестерпимо хотелось вырваться из плена сети и глубоко вздохнуть….

Он открыл глаза, мужчины хлопотали над ним, а девушка, закрыв ладонями лицо, плакала.

—Слава Богу, живой! – облегчено вздохнул отец.

—Слава Богу! – вторил ему односум.

Девушка еще сильнее заплакала.

Лузгин правил свой баркас в одиночестве. На втором баркасе, налегал на весла Прохор Пантелеевич. На корме дочь Лузгина придерживала, еще слабого, сидящего рядом Никанора.

Когда до места причаливания лодки остался небольшой отрезок пути, пришедший в себя, Никанор спросил у своей соседки:

—Ты кто, как тебя зовут?

—Не узнали? Я, Феодосия, дочь Федора Лузгина, — девушка показала пальцем на баркас, которым правил ее отец.

—Ты Федюшка?— с недоверчивым удивлением взглянул он на девушку.

—Я была Федюшкой давно, когда Вы, Никанор Прохорович, уходили на войну. Мне тогда тоже хотелось провожать Вас, идти рядом, взявшись за стремя, — девушка, устыдившись внезапной откровенности, спрятала лицо в ладонях.

Прохор Пантелеевич опустил голову, но это не помешало ему увидеть, как его сын, отстранив ладонь девушки от лица, поцеловал ее залитую густой краской щеку.

Наконец баркасы уткнулись в песчаный берег. Феодосия и Никанор пошли в сторону куреня Изотовых, а их отцы уселись на перевернутый баркас, закурили цигарки.

—Хотели познакомить детей, а Никанор чудок не поручковался со смертью.

—Я тебе говорил, что это неправильно! — горячо стал доказывать свою правоту Лузгин,— да кубыть переломить тебя нет никакой возможности, упрямый ты, как ишак турецкий.

—Ты был прав, да только все пошло, по-моему, гнул свою линию Пантелеевич, — жди сватов.

***

Прохор Пантелеевич оказался прав, осенью сыграли свадьбу, а через год родился сын Петр Никанорович. Когда ему исполнилось семь лет, началась Великая война. Все в мире повторяется. Над станицей парит ненасытный ворон смерти, отыскивая новых жертв. Нет предела у горя, которое свалилось на станицу и всю страну.

—Сотня! По четыре в колонну! М-аа-рш!

Вахмистр Никанор Изотов в казачьем строю, а его жена Феодосия Федоровна идет, держась за стремя, и плачет:

—Кто же думал, что мое детское желание сбудется. Я провожаю тебя на войну, она прижалась к ноге мужа и в голос закричала:

—Не надо! Не хочу, не хочу, чтобы ты уезжал!

Последний поцелуй, не удержать коня….

Сотня смотрит на мирно катящиеся к берегу волны. Батюшка Дон, сегодня спокоен, он не чувствует беды.

***

Сотня есаула Кольцова получила приказ провести разведку боем и привести пленного. Казаки посматривают на темно-серые тучи, которые повисли над полосками окопов.

—Не хватает нам только дождя и слякоти, – кутаясь в башлык, сетовал хорунжий Дудников.

—А может быть это только к лучшему. В такую погоду нас вряд ли ждут. Вахмистр, подготовить сотню, начнет темнеть, выступаем.

—Слушаюсь, ваше благородие.

Изотов козырнул и метнулся к казакам, которые нервно курили и ругали погоду. Прошло около часа, с севера потянул холодный северный ветер, а тучи сыпанули сначала снежную крупу, а затем повалил снег. На расстоянии нескольких десятков саженей терялась видимость.

—В незнакомой местности заблудиться будет очень просто, — есаул повернулся к хорунжему – мы не выполним задачи.

—Если отложим на завтрашнюю ночь, будет еще хуже. На нетронутом снегу, мы станем прекрасной мишенью даже ночью. Пока идет снег, надо рисковать.

Есаул оглянулся на сотню, которая была готова к выступлению.

—Командуй, хорунжий.

Через несколько минут, сотня углубилась в лес. Снег все шел и шел, казалось, что всадники находятся в каком-то коконе. По каким ориентирам двигалась сотня, почти никто не знал. Закончился лес, он отступал вправо, и, наконец, слился с белым маревом падающего снега.

—Стой! — пронеслось по колонне.

—Господин есаул, мы, кажется, потеряли все ориентиры.

—Ты прав, хорунжий.

—Что делать будем?

—Думаю, что пока видны следы лошадей, надо возвращаться к лесу.

—Я тоже так думаю.

Колонна быстро развернулась и двинулась в обратном направлении.

—Господин есаул! – окликнул Изотов Кольцова.

—Что надо, вахмистр.

—Надо выслать вперед разъезд или скакать сотне в намет.

—Зачем?

—Пока снег не скрыл наши следы, пусть разъезд скачет вперед, чтобы обновить следы, иначе мы их потеряем.

—Так мы растеряем людей.

—Господин есаул, я пойду с разъездом, прикажите.

—Нет, чтобы не потерять следы, мы перейдем на рысь.

—Сотня, рысью, марш.

Через полчаса, стало ясно, что след утерян. Есаул остановил коня.

—Что делать будем, хорунжий?

Дудников молчал. Со всех сторон, только летящий снег. Где свои, где немецкие окопы, никто не имел представления.

—Подождем до рассвета, может снег прекратится, — решил есаул Кольцов.

Прошло около часа.

—Господин есаул, разрешите.

—Это опять ты, вахмистр?

—Я, ваше благородие.

—Что еще придумал?

—Перед рейдом ветерок тянул с севера.

—И что?

—Снег этим ветерком чуть сносит, а значит, мы можем определить направление нашего движения по летящему снегу.

—А если ветер сменил направление? Нет, будем ждать рассвета.

—Господин есаул, нельзя оставаться на открытом месте. Надо двигаться. Даже если наткнемся на окопы немцев, падающий снег прикроет нас от прицельного огня.

—Вахмистр прав, — неуверенно поддержал Изотова хорунжий Дудников.

—Может мне сдать ему командование сотней?

—Если он спасет нас, то пусть покомандует, — голос Дудникова, оставив неуверенность, настоятельно требовал.

—А если он выведет на пулеметы немцев, кто будет отвечать за погубленные души. Ждем рассвет. Дать лошадям овса.

Заметно потеплело, среди снежинок появились капли дождя, а затем пошел мелкий дождь. Рассвет, подталкиваемый белизной снега, спешил.

Куда ни кинь взгляд, всюду белое покрывало, которое скрыло от глаз все. Нет ни кустика, ни деревца, только торчит из-под снега бурьян.

Изотов, сквозь редеющую темноту, старался осмотреться и найти хоть что-нибудь, что подсказало бы место нахождения отряда.

—Господин хорунжий, там просматривается низина. Пока еще не рассвело, в этой низине надо занять круговую оборону. Там мы будем менее заметны. Подскажите господину есаулу. Он меня не послушает.

Совет хорунжего, есаул принял. Сотня спустилась в низину и, уложив лошадей на снег, заняла круговую оборону. Выставленные наблюдатели напряженно осматривали прилегающую окрестность.

—Немцы, немцы! Понеслось по цепи.

Немецкие окопы оживали. Среди белой равнины черными пятнышками угадывались головы солдат.

—Надо срочно атаковать! Если промедлим, вычешут они нас из пулеметов, предложил Дудников.

—Они в окопах, не взять их саблями. Может к своим наутек? Теперь ясно где наши, высказал свое мнение есаул.

—Нельзя! Эта вторая линия окопов.

—Почему ты так считаешь?

—Если бы это была первая линия, нас бы они не прозевали. Если бросимся к своим, попадем под пулеметы обоих линий.

—У нас нет полной уверенности, что это вторая линия. А если это первая.

—Если бы это была первая линия немецких окопов, то где линия наших окопов.

—Не всегда линии окопов сплошные.

Изотов выслушал спор офицеров и предложил свой план.

—Атакуем эти окопы. Во время атаки вести стрельбу по окопам, а когда приблизимся к ним, пойдем в рукопашную.

—Хороший из тебя хорунжий, а то и есаул получится. Если прорвемся домой, быть тебе офицером.

Есаул подал Изотову руку.

—Я согласен с есаулом!— хорунжий крепко пожал вахмистру руку.

Бросок казачьей конницы посеял панику, казаки ворвались в окопы. Солдаты противника выбегали из блиндажей и попадали под губительный огонь винтовок. Захватив пленными двух офицеров, сотня поспешила к лесу, который обозначился в утреннем свете. В лесу, вчерашний снег съедала оттепель, с деревьев капала вода. Снег чавкал под копытами лошадей, но никто этого не замечал. Все говорили разом, никто никого не слушал. Радость требовала выхода.

—Вахмистр, доложите о потерях.

—Господин есаул, нас хранил Бог, только трое легкораненых.

—Вахмистр. Все-таки я оказался прав.

—В чем, господин есаул?

—В том, что я не послушался вас, мы остались стоять на месте до рассвета.

—Простите меня, но я так не думаю.

—Почему?

—Нам повезло в том, что поблизости оказалась лощина и против нас оказались венгры. Немцы таких промахов не допускают, часовые не прячутся от непогоды, не спят. Пулеметы и пулеметчики у них хорошие.

—Гм. Вы прямой человек, вахмистр. Я сдержу свое слово.

Через месяц, после казачьего рейда, по рекомендации есаула Кольцова, Изотов был направлен на учебу в училище офицеров Русской армии.

***

На западном фронте без перемен. Отбиваясь от наступавших войск Антанты, немцы, укрепляя оборону, все больше вгрызались в землю. У них не было сил, даже думать о наступлении. Постепенно наступательный порыв Русской армии иссяк, позиции на фронте стабилизировались. Противники копили силы.

От бездействия, армия, переполненная большевистскими дрожжами, бродила, расслаивалась по политическим и бандитским признакам. Бесконечные митинги, перемешивались с беспробудным пьянством, превратили воинские части в бандитские формирования, которые никому не хотели подчиняться.

Весной семнадцатого года подхорунжий Никанор Изотов прибыл на фронт. Он знал, что во фронтовых частях нет порядка, но то, что увидел своими глазами, поразило его. Полк, в котором ему предписывалось служить, оказался без командира. Его расстреляли за прежние обиды. Ему не простили тех наказаний, которыми он некогда применял к своим подчиненным.

Когда Изотов явился в казачий комитет, ему предложили сдать оружие. Спасло его от смерти только то, что он недавно был рядовым казаком. Офицеры полка слонялись без дела потому, что их никто не слушал. Не все офицеры и казаки соглашались с новыми порядками, но изменить ситуацию не могли. Многие бросали фронт и дезертировали. Сначала это были одиночки, потом уходили целыми взводами.

После революции Изотов не захотел оставаться в армии, вернулся домой. Станица встретила его запустением и какой-то отчужденностью. Ему казалось, что он пришел в другое незнакомое селение. Курень, в котором он родился и вырос, мало изменился, но плетень обветшал, покосился.

Феодосия, сыпала зерно домашней птице, взглянула на входившего в баз, человека, в офицерской форме без погон и не узнавала в нем мужа. Отросшая, за время дороги, борода скрывала лицо.

—Вам что нужно?

—Что, женушка, не встречаешь мужа, аль уже ни мил?

Феодосия выпустила из рук ведро, метнулась к нему, повисла на шее, целовала и шептала:

—Мил! Мил! Мил….

Десятилетний мальчишка с интересом наблюдал за тем, как его мать обнимает чужого дядю. Прохор Пантелеевич скатился со сходней крыльца, кричал:

—Покажись! Покажись, казак! Да ты никак офицер?!

—Господи, живой! — Дарья Дмитриевна прислонилась к стене куреня. Радость отняла у нее силы.

—Петя, сынок, иди ко мне! Ты уже настоящий казак, — Никанор поднял сына над головой.

К куреню Изотовых шли, срываясь на мелкую рысь, Лузгин и его жена.

***

Работы по дому и хозяйству всецело захватили Никанора. Сын Петр подражая отцу, стучал молотком, рядом с отцом. Прохор Пантелеевич счастливыми глазами наблюдал за ним.

—Неправильно держишь молоток! Сам себя стукнешь по пальцам.

А когда Петр ударял себя, обнимая его, приговаривал:

—Говорил же тебе, а ты деда не слушал.

—Я плачу потому, что не заругался, как попа. Папа ругается и потому не плачет….

Феодосия с умилением смотрела на них, но в душе ее было неспокойно. Слухи о каких-то карательных отрядах, все чаще проникали в станицу. Тревога поспешила превратиться в боль, когда свекр и муж, под стойлом коровы, спрятали в яме зерно, которого должно было хватить на две зимы.

Никанор встретился с друзьями, особенно рад был другу односуму Андрею Островному. Все шло хорошо, казалось, что события, проходящие где-то там далеко, никогда не придут сюда, в далекую казачью станицу.

В станице образован станичный комитет бедноты. В этом ничего странного не было. Любая власть устраивает пункты взаимодействия с населением. Через некоторое время пошли слухи, что по станицам и хуторам арестовывают офицеров-врагов Советской власти. Никанор Изотов не чувствовал за собой никакой вины, он не воевал против новой власти и не призывал к ее свержению.

Ранним утром, когда он собирался заменить плетень, к нему прискакал Островнов.

—Никанор, тебе лучше скрыться, — не успев остановить коня, — взволнованно крикнул он.

—Охолонись, гутарь по-порядку. В чем дело?

—В станице, сегодня, забирали двух офицеров. Ты их знаешь….

Островнов не успел договорить. Его прервал Изотов.

—Значит, за ними есть грехи! Не может же быть, чтобы арестовывали только за погоны.

—Я тебе говорю, уходи скорее, моего соседа тоже взяли. Нашли дома карабин и маузер.

—А у кого такого добра нет? Есть у всех.

Никанор спокойно заплетал ветви вербы между колышками. Из-за угла база выехала пароконная бричка, на которой сидели три человека с оружием.

—Это за тобой! Эх, не послушался ты меня!

—Изотов Никанор?

—Да. А в чем дело?

—Взять его! — выкрикнул человек в потертой кожанке человек.

Солдаты щелкнули затворим винтовок. Подъехали еще две брички, на одной из них сидели связанные станичники. Обыскали курень и баз, нашли наган, шашку и карабин.

—Зачем храните оружие? Решением районного совета всем было приказано сдать оружие.

—Какой же казак без оружия? К тому же время вокруг немирное.

—Вы арестованы.

Феодосия, прижав к себе Петра, плакала. Прохор Пантелеевич схватил вилы, бросился на пришельцев. Удар приклада повалил его на пол. Дарья Дмитриевна, которая пыталась оборонить сына, бросилась к мужу, заголосила.

Трех бывших офицеров втолкнули в подвал, где и присесть - то не было места. В помещении темно и сыро, запах замешанный на затхлости, прелости, перестоянной мочи и пота предсказали им нелегкую жизнь узника. В подслеповатом, зарешеченным окошке таял свет. Полумрак подвала превращался в непроглядную тьму.

—Чем не могила? — скрипнул чей-то голос.

—Не каркай!— испуганно возмутился другой.

То в одном, то в другом месте слышался приглушенный разговор, но вскоре все стихло. В окне посветлело, видимо появилась луна. Было слышно, как прохаживается часовой. Изотова сморила тревожная дрема. Сквозь ее пелену, ему почудился глухой выстрел.

—Такой звук выстрела бывает тогда, когда дуло нагана прижимают к телу жертвы,— подумал Изотов.

Он прислушался, но все было тихо.

—Показалось, — успокоил он себя.

Удары приклада, сбивающего замок, разбудили всех.

—Выходите станичники, кто желает, — по голосу, Изотов узнал Островного.

Кто-то сидел, а основная масса арестантов рванулась к выходу. Изотов и Островнов обнялись.

—Пойдем, там лошади нас дожидаются.

—Если я сейчас пойду с тобой, то я стану для властей виноватым, а значит врагом.

—Ты еще ничего не понял? Все, кто не с ними, те против них. Другими словами враги. Ты враг, только потому, что не ходишь с ними по базам, не размахиваешь маузером, не хватаешь людей и не тащишь их в холодную. Еще тебе скажу, что по другим хуторам никто из офицеров не вернулся домой после ареста.

—Как же семья?

Недалеко хлопнули выстрелы, времени на рассуждения не оставалось. Силуэты двух всадников растворились в ночи.

Продолжение во второй части.