Ч А С Т Ь В Т О Р А Я «A КОЛЬ ЖЕЛАЕШЬ БЫТЬ ЦАРИЦЕЙ, ТО НАДО ВЛАСТЬЮ ПОДЕЛИТЬСЯ!..» 1 19 января 1730 г., Москва Уже темно. Крепчал мороз И жёг лицо колючий ветер. Пикет у Яузской заставы мёрз, Костром убогим не согретый. На тракте двое постоянно Солдат дежурили в ночи, Кляня ветрило окаянный И командиров, поручил Кто им нести вблизи дороги Такую службу, люто злясь, И перестуком грея ноги, И от безделия томясь. Руками ружья обнимая, Слонялись взад-вперёд, топча Дорогу снежную, внимая Вечерним звукам и ворча. Нетерпеливо ожидали Вояки смены – у печи, Там, в караулке оживали И с чаем грызли калачи. Из темноты вдруг появилась Фигура чья-то. Крикнув: «Стой!», Охранник на дорогу вылез, Оружье вскинув пред собой. И в круге света от костра Увидел сгорбленного старца, В руке – концом одним остра – Опора-палка в слабых пальцах. «Ты пропусти меня в деревню, Солдатик родненький, домой! Внучата ждут давно – наверно, И дочь больная, добрый мой!» Застыл солдат в недоуменье: «Пущать не велено подвод, А пеших как же из селений? Их вона сколь вокруг живёт!» Холодный рваный зипунишко Весел тряпьём на старике, И ёжась в нём он, как мальчишка, Вовсю дрожал на ветерке. Но появился кстати унтер: «Откуда, старина, идёшь?» «Из Чёрной грязи вышел утром». «А что с собою ты несёшь?» «Ходил по людям – подаянья, В котомке – всё, чем угодили. Возьми, не брезгуй!» и бренчанье Монет доверье породили. «Ну-ну, старик!» - отдёрнул руку Вояка хмурый, подобрев. «Погреться хочешь в караулке?» «Ведь ждут – какой там обогрев!» В глазах бродяги потускневших Внезапно пыхнули угли. Увидев страж их, помрачневший, Велел, чтоб старцу помогли. 2 С заставы в темень на дорогу Повёл солдатик старика. И вдруг вскричал охранник строгий: «Назад!» - и ствол блеснул в руках. Ответ последовал ужасный – Сверкнуло лезвие ножа, Упал солдат и брызнул красным, В предсмертной судороге дрожа! А лиходей исчез во мраке, Оставив нож в его груди, Судьбу ругая: «Не варнак я, Но по-другому не уйти!» Ударил выстрел и ругался Похабно унтер: «Твою мать!» Бедняга крикнуть попытался, Но смог лишь только застонать… Неслышно бес во мраке мчится Звериной рысью – налегке И вот костёр уже светится Пурпурной точкой вдалеке. А вёрст за шесть до Чёрной Грязи На путь он вылез обходной, Потом упал, усталый, наземь И час валялся под луной. Бежал опять, дыша с натугой, Мороз щипал ему лицо, Но шаг был лёгким и упругим, Погони нет за стервецом! А тело мёртвое солдата В сарай засунули пока. Похоже – дьявол их собрата Убил в обличье старика! 3 Звон бубенцов вдали раздался, И стук копыт, и чьи-то крики. Дежурный унтер подобрался И на дорогу вышел мигом. А приближался конный поезд! Верхами вахмистры скакали, За ними – тройки; cбавив скорость, Послы к заставе прибывали. И вот уж вахмистры – ловки! Коней буланых осадили И троек резвых ямщики Весь поезд вмиг остановили. Из арьегарда сразу прыгнул На снег гвардейский офицер, «Держи-ка!» - унтеру он крикнул, Бумагу сунув за барьер. «Совет Верховный представляют Все эти наши господа, Вели команде – открывают Пускай немедля ворота!» Сидели в тёплых они шубах В передней тройке – други наши – Василь Лукич, Парижу любый, И брат Голицын – самый младший. И вспоминал Лукич недавний В покоях княжьих разговор – Когда на немца постоянно Голицын делал свой упор: «Смотри же там за Анной строже – По бабьей слабости она С собою взять Бирона может, Хотя теперь и не вольна! А посему – отвадь любимца, Не бойся дать ему пинка. Не быть в столице проходимцу – Намял бы сам ему бока!» «Меня ты учишь!, - обижался Лукич, уверенный в себе,- В Версале я с такими знался – Мурашки даже по спине! Я немца подлого «уважил», Когда пощечину влепил, А ныне – прочь его спроважу, Покуда вовсе не прибил! А что касается царицы – Она – послушница теперь И не посмеет, баловница, Открыть ему для блуда дверь!» Торжественный и строгий выезд! Сомнений унтера в нём нет. И по команде «Смирно!» вылез, Застыл в ночи его пикет. И снова топот на дороге И скрип нагруженных саней Слышны хранителям тревоги И зла недавнего на ней… 4 …А лиходей уже спешит К селу Черкизову. И вот – У цели странный скороход – Перед гонцом село лежит. Он сбросил рваный свой зипун И с головы тряпьё – долой, С судьбою дерзкий он игрун, И не старик, а молодой! Кафтан на молодце под мехом И волчья шапка у него, И пистолет – залог успеха - Чтоб не бояться никого! Двор постоялый тих и мрачен И окна тёмные в дому. В окошко стукнул наудачу, Но не ответили ему. Тогда в ворота что есть силы Ногою грохнул раза три. Из темноты заголосили: «Кто здесь буянит? Говори!» «По государеву я делу, Открой, хозяин, поскорей!» Так рявкнул властно он и смело, Что скрип послышался дверей. Они открылись и бродягу Хозяин в дом препроводил, Коль его гость и без бумаги Обличьем грозным убедил. Пройдоха старый, в людях – дока, Он испугался чужака: «Секретный чин стоит высокий За стервецом наверняка!» Огня и водки незнакомец Подать немедля приказал, Рукою взялся он за пояс, Суму нащупал и сказал: «Коней мне надобно – до Клина Добраться мимо Чёрной грязи». И из сумы на свет он вынул Пять золотых монеток сразу. Смекнул хозяин, что заезжий Дозоров всех боится люто И хоронится он, но прежде Блеск золотых умаслил плута. И на монеты алчно глядя, Поообещал: «Всё будет вам». Спустя минуту – злата ради, В знак подтверждения словам, Он всё подал – закуску, водку И на столе горит свеча. Пришелец опрокинул стопку, Поел мясца и заскучал. Вконец взяла своё усталость И голова легла на стол, Но он не спал и даже малость, А бдил зверюгой под кустом! 5 Совсем недолго отдыхал он – Ворота грохнули опять! Под ругань явного нахала Старик поплёлся открывать. Вскочил гонец и под кафтаном Ощупал нож и пистолет, А рядышком в кармане тайном – Еще и маленький пакет. И быстро шапку нахлобучив, За дверью стал настороже И взвёл курок на всякий случай, Готовый ко всему уже! В бараньей шапке островерхой, Цветном кафтане под ремнём, И сапогах, подшитых мехом, Ворвался парень с плёткой в дом! «Я покажу тебе, злодей! - Срывал негодник свою глотку, - Добром не дашь мне лошадей – Силком возьму – узнаешь плётку!» «Но нет коней уже свободных – Другой их раньше заказал И не позволит – вам в угоду, Чтобы ему я отказал!» «Посмотрим, кто мне помешает! Открой ворота, слышишь, ты?!» «Я помешаю – с меня станет!» - Услышал он из темноты. К нему шагнул навстречу первый, В ночи разбуженный, клиент. На миг опешив, слову верный, Второй вскричал ему в ответ: «Кто ты такой?! Мне не посмеешь Ты помешать – иди на свет!» «Твоя судьба – сейчас поверишь!» - И первый вынул пистолет. «Теперь,- прибавил он же грозно,- Клянусь я Богом – прострелю Башку твою! Смирись, заноза, И делай всё, что я велю!» Второй сжимал уже рукою Кинжал сверкающий, бледнея, Смотря и зло и беспокойно, - Тот, с пистолетом, был сильнее! «Что надо вам?» - изрёк он басом И тут же руку опустил, - Не от Голицына ли, часом? Тогда – стреляй!» - заголосил. «Пойдём-ка в горницу и там Поговорим с тобой неспешно, А волю дашь своим рукам – Тогда убью тебя, конешно!» 6 Под чёрным дулом пистолета Прошёл наш пленник коридор И в горнице, врагом раздетый, Познал и ужас и позор. Пред ним напротив за столом Сидел, похоже, иноземец И спрашивал, грозя стволом: «Так чей ты, дурень, порученец?» Но непритворный видя ужас В глазах пленённого, гонец Вдруг рассмеялся: «Было б хуже! Не твой, приятель, я ловец! Признаться, думал я, ты служишь Мне ненавистному Совету. Но нет, я вижу, зря ты тужишь – Один нас путь ведёт по свету! На, подкрепись, - налил он водки Ночному пленнику в стакан, - И жду рассказ я твой короткий – Ты послан кем-то, или зван?» «Коль не Совета вы сторонник, Я на ответ вам буду скор. Мой командир – гвардеец-конник, А я служу, как фолетор. (денщик при лошадях) Его направили в Митаву И он отчаянно спешил!» «А кто послать его без права На это действие решил?» «Сам Ягужинский капитана Отправил с риском для себя». Присвистнул первый: «Это странно! Но, кажется, всё понял я! Коль вы – невольники приказа Лихого графа своего, То вам на дыбу путь заказан – Не важно – с ним, иль без него! А где сейчас он прозябает, Твой безлошадный капитан?» «В пустом овине ожидает – Коней чтоб взял я у селян. Вы б отпустили меня с миром – Мы с вами вовсе не враги. Да и простите вы задиру – Не будет здесь моей ноги!» «И, наконец, скажи мне, парень, Как звать гвардейца твоего?» «Пётр Сумароков – это, барин, А Спиридон – отец его». Склонил он голову, скуластый, И, полон грусти, замолчал. Сей эпизод его так часто В дальнейшей жизни удручал! А хмель-то в голову ударил И он совсем осоловел. Не дьявол ли сознаньем правил И спать буяну повелел? «Ну ладно, - злобно усмехаясь, Его обидчик произнёс, - Лошадок нет – я взял их, каюсь, Не суй пока из дому нос!» По его знаку молодого Скрутили жгутом мужики И в клеть внесли, помяв немного - Сойдут до свадьбы синяки! Он два часа проспал, бедняга, Но молодость брала своё. И лишь очухался парняга, Крушить он принялся жильё! И тут хозяин появился, На грохот сразу прибежав. Легко с ним пленник сговорился, Пять золотых без торга дав. Он был отпущен и накормлен, И дали молодцу коней, А старый, зол и неспокоен, Ругал германских королей… …«Ну что, поехали мы, Яша! Узнаем лиха мы сполна, Я чую, на дороге нашей, Коль нас пометил сатана!» - Так Сумароков фолетору Свою тревогу передал. И оказалось уже скоро, Что порученец угадал. Не так уж резво их гнедые В обход тащили по снегам, По тракту лучше, но крутые Дозорные повсюду там… 7 Уже далече иноземец – Посланец тайный земляков, Немецкой знати порученец, Легко нагнал он русаков. Дурманя золотом звенящим Без торга нудного людей, Менял он вовремя уставших Заиндевелых лошадей! И дни и ночи по дорогам Он мчал без отдыха и сна, Порой натруживая ноги, Когда дорога не видна. Намного всех опережая, Свой путь заканчивал гонец. И вот, патронам угождая, Достиг он цели, наконец! А Ягужинского гонцам Лихая выпала дорога – Почти до самого конца Помех досадных было много! Не раз Петра и пыл и рвенье Дозор сердитый охлаждал, Когда гвардеец в нетерпенье Дорогу дать им убеждал. И золотых пришлось немало Отдать за сани и коней, И взяток унтерам, бывало, Чтоб первыми явиться к ней! И всё ж упрямцу подфартило – Дружка-поляка повстречал! Курьер посла Лефорта милый Его и раньше выручал. Свой личный паспорт капитану Вручил заботливый дружок, И одарил за это рьяно Его гонец – как только мог! Теперь довольный Сумароков Под видом рижского купца Открыто мчался по дорогам Вплоть до митавского дворца! Часа на три он смог столичных Послов верховных обогнать, Но не успел он, всё же, лично Посланье первым передать… А первым стал проклятый немец – Уже в ворота он стучит, Хотя не Анне порученец Пока послание вручит… 8 24 января 1730 г., недалеко от Митавы У озера посреди леса Усадьба-мыза Левенвольде – Господ в Курляндии известных, Суровым видом страх наводит. Две пушки смотрят на дорогу, Пугая ядрами в стволах. За ними – замок виден строгий С дозорной башней на стенах. Давным-давно их первый рыцарь С мечём ворвался в этот лес И по велению провидца, Он навсегда остался здесь. Забылись войны и походы Из Люнебурга на восток И с пруссами сражений годы – Ужасной бойни кровоток! Не стало виселиц с рабами И окровавленных цепей, И топоров над головами, И усмирённых бунтарей. Теперь на мызе стародавней В покоях замка дорогих Граф Густав жил – потомок главный, Рассчётлив и умней других. Он лишь себе служил исправно, Ведом корыстью все года, И был жестоким и коварным, По трупам шествуя всегда! И находяся в окруженье Собак – повсюду, книг, фарфора, Отшельником по убежденью Он пребывал здесь в эту пору. А происходит что России, От брата рыцарь узнавал, Не столь умён, зато красивый, К себе Рейнгольд его не звал. Недолго граф был фаворитом Вдовицы Анны Иоанновны – Он камер-юнкера молитвам (Бирона) Вдруг уступил и сделал правильно! Остался другом герцогини, Да и любовнику – приятель, Ведь перемен чудесных ныне Им напророчил прорицатель! Астролог тамошний недавно Вдове курляндской нагадал, Что быть в России Анне главной! Но пьяным был он – как всегда. Граф помогал им постоянно Во всяких каверзных делах, Уравнивала часто Анна Потом любовников в правах! 9 Стучит настойчиво, прибывший В ночи к усадьбе, человек, Устал и тяжко очень дышит, И пасть готов уже он в снег. Вот, наконец-то, отворилось Оконце малое в воротах, Лицо привратника явилось И вопросило оно: «Кто там?» «Открой ворота мне и сразу Ты господину доложи – От брата прибыли с наказом, Чтоб герцогине послужил!» В ответ посланнику – ни слова, Окно захлопнулось опять. Спустя минуту пришлый снова В окно стал яростно стучать! И скоро темень рассветилась От лампы яркого огня, Ворота с грохотом открылись И он пустил во двор коня. Чернявый, спеси полный, немец Из замка вышел, выгнув спину: «Коль ты от брата порученец – Письмо давай для господина!» «Я только лично ему должен Посланье графа передать, Испортит лик он твой пригожий, Коль нам случится опоздать!» В ночи разбужен, недовольный, Могучим вздрагивая телом, Сидел в постели Левенвольде С лицом, от злобы – озверелым. «Ты кто такой и что за дело? Не подождать ли до рассвета?» Но гость ответил ему смело: «Гонец от графа я с пакетом». Зевая, принял муж посланье И зябко стало телесам! Он задрожал: «О чём писанье? Поведай мне об этом сам!» «Скончался Пётр Второй в столице И Вашу Анну-герцогиню Избрали там императрицей Большим собранием отныне!» И Густав выронил бумаги, Великой вестью поражённый, Потом вскочил в одной рубахе И волю глотке дал лужёной: «Сбылось чудное предсказанье! Провидец – Бухер, это – факт! (курляндский астролог) А что случилось у вас ране? Кто в этой смерти виноват?» «В письме изложено подробно О том, что было в январе. Его значение огромно – О козырях оно в игре!» Поднял пакет и снова графу Его посыльный протянул. И дворянин с невольным страхом Бумаги брата развернул. А прочитав, воскликнул: «Боже! Где ты, бездельник? Иоганн! Скорей одеться мне поможешь – В Митаву я по делу зван!» И в темноту январской ночи Помчались немцы в тот же час, Одна их мысль терзала очень: «Не упредили б они нас!» Час бешеной езды и кони, Все мыле, стали у крыльца. К Бирону Левенвольде входит Уже в обличье мудреца. 10 В халате пёстром, колпаке, И в шлёпанцах на босу ногу, Стоял с свечёю он в руке И с вечера - хмельной немного. C чертами резкими лицо От новости окаменело И на московских мудрецов Уже обида его ела! Письмо в руке одновременно И холодит и обжигает – Побыв в фаворе у царевны, Теперь царицу он теряет! За ним Бенигна появилась (жена Бирона) В капоте шёлковом, бледна. «Скажите, Густав, что случилось?» - В испуге вскрикнула она. «От оспы умер царь в столице И наша Анна-герцогиня Объявлена императрицей Большим собранием отныне!» «О, Боже мой!» - она вскричала, В восторге вскидывая руки. «Да ты пока бы помолчала – Не радость будет нам, а мука. К её Величеству нам должно Немедля с Густавом пойти. Ты жди пока, хотя, возможно, Обратный путь мне не пройти!» 11 Отринули его от Анны Верховники своим указом И позабытым и бесправным В глуши он этой станет сразу. Быть с ней он должен наверху И не потерпит отчужденья! Сродни дурному петуху – Он спеси полон от рожденья! Заныло сердце от тоски – Насмешки вспомнил, униженье, Презрели высшие круги К двору - курляндца устремленье! Шестнадцать лет тому назад К Шарлотте-Софье он явился,(жена-немка царевича Но получил пинка под зад Алексея) И восвояси удалился. Коль из семьи он низкородной – Ему не место при дворе! Копил он зло потом все годы, О новой думая поре. И жгучей яростью обида Горела в мстительной душе, Он вспоминал когда побитым Себя в бесовском кураже! Такое сызмальства бывало, Когда друзей он предавал, И воровал в ночи немало, И драки часто затевал. Сам Долгорукий ему смачно (В.Л. Долгорукий) В дворце пощёчину влепил, Когда от ревности собачьей Он серцееду нагрубил! И вот лукавый князь, надменный Опять в Митаву прибывает, Увлечь царицу, несомненно, Его мыслишка занимает! А ныне старый искуситель Верховной властью наделён, В Совете – всяк из них – правитель И самодержец, как и он! И нрав изменчивый тщеславный Своей любовницы он знал, И бабий взгляд – бестыжый, сальный На гренадёров вспоминал. В ряду любовников известных – Князь Долгорукий-дипломат, Бестужев Пётр, царя наместник, И Густав - царедворца брат. Самоуверенность исчезла – Один каприз её и он Ничтожным выпадет из кресла – Из благодати сгинет вон! Своё курляндское дворянство Он так же ненавидел люто За спесь фамильную и чванство – Дворянство не признало плута! Ко всем обидчикам скопилось В нём море злобы за года И ядом мщения налилась Душа Бирона навсегда! Он одевался торопливо, Не веря в будущность удач, Невольно слушая тоскливый Дитяти общего их плач. И тут злорадная ухмылка Скривила жёсткое лицо - Да ведь Карлуша свяжет милку С его униженным отцом! Он знал немыслимую нежность К младенцу Анны и любовь, И даже к трону принадлежность Не охладит мамаши кровь! И снова губы сжались властно, А очи загорелись враз. Он вышел к Густаву: «Прекрасно, Что сын есть маленький у нас!» 12 25 января 1730 г., Митава, Кетлеровский замок На зов из спальни она вышла, Зевая шумно, как мужик. В глазах – тоска и скукотища, Суров и мрачен её лик. И сразу стук глухой раздался – То гости пали на колени, Особо Густав постарался - Не знал в угодливости лени! «Ну полно, черти, не трудитесь, Мне эти шутки не новы!» «Ваше Величество! Гордитесь – Императрицей стали Вы!» Глаза квадратными у Анны Мгновенно стали с этих слов, О, как звучали они странно, Возникнув, будто бы, из снов! Мертвенной бледностью покрылось Рябое – в оспинах лицо, Не понимая, что случилось, Она глядела на льстецов. А Левенвольде ей посланье Уже столичное тянул: «Читайте важное писанье, Но только сели б Вы на стул!» На что намёк – осознавая, Избавив душу от тоски, И взор на каждого бросая, Взяла избранница листки. «А ты свети мне, друг любезный»,- Велела Эрнсту госпожа. Совсем от горюшка болезный, Бирон поднялся, чуть дыша. Свеча во мраке пламенела, Купаясь в восковых слезах, Читая, Анна розовела И хорошела на глазах! Томился немец в ожиданье – А не уступит ли молве? Родятся ль новое сознанье И бабьи новые желанья В венцом покрытой голове? Вертя листок она бумажный, Пока усвоила одно – Её избрали – это важно, Царицей быть ей суждено! Закончила. Вздохнув глубоко, Заговорила: «Вот оно! Судьба была ко мне жестока, И постарела я до срока, Но выбор сделали умно! И оценили всенародно Вдовство горючее моё – Так было Господу угодно, Чтоб получила я своё! Теперь – моя уже Россия И мать я всем, кто в ней живёт! А тем, меня кто поносили, Придётся худо в этот год!» Рука с свечёю опустилась, Огонь коптящий обжигал И струйка восковая лилась, А немец сгорбленный рыдал. Осанка Анны стала гордой, Огонь и блеск в её очах, А лик, суровый от природы, Уже восторги излучал! «Друзья мои и ты, Бенигна! Вас за любовь озолочу! Жила я с вами – не погибла, И дальше с вами жить хочу!» 13 Но огорошил Левенвольде: «Я огорчу, царица, Вас! Прошу понять их злую шкоду1 – Господ верховников наказ. В дурмане сладком пребывая, Вы упустили дела суть – Российский трон они давая, У Вас правленье забирая, Всю власть посмели умыкнуть! Самодержавство отвратили И объявили его злом, Престол в сиденье превратили, Пустив права его на слом! Всё это видно из кондиций – Их самоличного труда, Сословья русские в столице Их не услышали тогда!» Она нахмурилась и рьяно Перечитала всё опять. Потом сомкнула рот упрямо И думала минуток пять. «Не самодержице, как раньше, В России будут присягать? Тогда же как меня все наши Людишки будут называть?» И в смоляных очах сверкнули Звериной ярости огни, И воспылали жарко скулы – Уже багрянцевы они! А грудь высокая всё чаще Вздымалась рыхлою волной, И вот уж глас её кричащий Взорвал обманчивый покой: «Императрица я отныне! Затеяв страшную игру, Зальются кровью они – с ними Потом расправиться смогу! Не должно им распоряжаться На Божьей трона высоте! В державе все мне покорятся, Коль я над миром, а не те! И надо мною кроме Бога Нет боле власти никакой! Сама себе найду подмогу, Чтоб были други под рукой!» И Левенвольде постарался Её утешить: «Всё придёт, Пока же с ними надо знаться, Им угождать и соглашаться, Поняв все козни наперёд. И сохранить нам важно тайну, О том, что первым наш гонец Сюда к нам прибыл на окраину В митавский герцогский дворец». «Я покорюсь пока, - сказала Негромко Анна, потускнев, - Но не смирюсь – мне не пристало Под ними быть, на троне сев! И жди, мой милый, - я не буду Из-за тебя терять престол! Но не печалься – не забуду, Молясь, потерпим под Христом!» 14 Вбежал в покои герцогини Паж Ариальд – проказник милый И крикнул весело и громко: «Гонец к Вам прибыл Сумароков!» Вконец измученный, голодный Он на пороге появился – Гвардеец наш, вояка гордый, - Надеждой первым быть светился! Войдя он в зал, остановился, Увидев Анну с чужаком. Особо низко поклонился И молвил звонким говорком: «Ваше Величество! Я послан В Митаву графом Ягужинским С письмом для Вас. Пока не поздно – Извольте взять его записку!» И сразу лёгкая улыбка Скользнула по её губам: «По-нраву мне красавец прыткий, Ему за весточку воздам!» Он так ей смело глянул в очи, Что рассмеялася она – Невольница тщеславья порчи, Коварства тайного полна. И побледнел тогда гвардеец: «Она всё знает – опоздал! Опередил проклятый немец – Своих посланье передал!» «Назвали как меня?» - спросила Петра спокойно герцогиня. «Императрицею России Провозгласили Вас отныне!» За креслом Анны, не скрываясь, С ехидством глядя на гонца, Стоял любимец, ухмыляясь, Тревожа взором молодца. «Не русский первым этой ночью С великой новостью примчал! Но что же граф от Анны хочет? Какие каверзы начал?» «Кто вы? Какое ваше званье? И почему вы так бледны? Устали, верно, от заданья, Да и, конечно, голодны!» «Я – капитан гвардейский ныне И графа верный адъютант. Пётр Сумароков – моё имя, И Вам служить я буду рад!» Потом, уняв уже волненье, Он смог с достоинством сказать: «От графа Вам оповещенье Я уполномочен передать». Рукою твёрдой быстро вынул Из-под мундира он конверт. По знаку Анны, выгнув спину, Бирон приблизился в момент И выхватил из рук гвардейца Письмо – едва ли не силком. Она ж, забыв про порученца, Была вся в мыслях далеко… В те годы Морицем Саксонским Вдова была увлечена, Уже общаясь с ним по-свойски И как любовница, она! И он, красавец ненаглядный, Распутник жуткий и герой, Хотел быть тоже с нею рядом И править маленькой страной! Но помешал их браку грозный В то время Меншиков-тиран. О, как её душили слёзы, Когда их кончился роман! И Ягужинский свою руку К их делу тоже приложил, Но никому из них услугу Он сделать так и не решил… Вздохнула Анна: «Не забыла Я Павла Иваныча, гонец. Учтивым к нам, я помню, был он, Теперь вот – пишет в наш конец. Его послание обсудим И вас немедля пригласим, Вовек участье не забудем И наградить сообразим!» Она рукой ему махнула И улыбнулась ещё раз. С досады он, уже понурый, Лишь поклониться был горазд… 15 Сухой приём императрицы Своей причиною имел Причастность русского к голштинцу, На трон взойти кто не сумел. Но прочитав она посланье, Совсем уж веру обрела – В столице ждёт её признанье - Довольством светится она! Какою партией могучей Избранница вооружена! Один другого в оной круче, И каждый зол, как сатана, И целит с осени в верховных, Фамильной спесью возмущён. А самодержцев восемь новых И всяк спиной к ней обращён! «Но ничего – у Феофана Вся власть над паствою сейчас, И Трубецкой не стал бараном И воинством поддержит нас!» Ещё – Черкасский – ныне первый Богач в России, её друг, И Ягужинский – граф, ей верный, Уже вошёл в монарший круг… Вот потому и захотела Она посланца обласкать И наградить его за дело, И для него защитой стать: «Его в подвале мы сокроем От депутации пока, А чтоб сидел он там в покое – Ты сделай всё для земляка». «Но ведь опасно это, Анхен, Его бы выдать – от греха!» В таком был немец диком страхе, Что ныли даже потроха. «О, нет! Потом мы только скажем, Что был гонец, да убежал. Нето и графа мы накажем, А он меня, ведь, поддержал!» Она от Густава узнала О капитане наперёд. «А чтобы не было скандала – Пускай в подвале подождёт». Но оценив уже при встрече В ночи достоинства гонца, Ревнивый немец покалечить Готов был даже молодца! И потому он, обозлённый, Велел его препроводить В подвальный закут, потаённый - Свой самый страшный, и закрыть! Но паж нечаянно подслушал Господ высоких разговор, Вошёл он мукой в его душу – Ведь он участлив был и добр! А Сумароков симпатичен Своим достоинством ему – И смел, и горд, хотя и взвинчен, Теперь понятно – почему! Потомок рыцарского рода, Себе дал слово мальчуган – Всё делать русскому в угоду, Чтоб стал свободным капитан! Пока же он опять послушно Приказ Бирона исполнял. Поверив Анне простодушно, За ним гвардеец ковылял… 16 По коридорам замка мрачным Брёл наш усталый капитан, Шагал гвардеец наудачу В подвалов сырость и туман. У подземелья свои тайны – Подъёмы, спуски в темноте, Крысиные там рыщут стаи И жабы скачут в мокроте. У стен замшелых чьи-то кости, Белея, грудами лежат, Увидят их в подвале гости – От страха тут же задрожат! На сваях пытошные цепи, От крови – бурые, висят, И черепа в тюремных склепах Из тьмы глазницами косят. Вдруг тишь звенящую взрывают Людские вопли, стоны, плач, - То в камерах людей пытает Любимый Кетлеров палач… (герцогская династия Кетлеров в Курляндии) Вот, наконец, они спустились В подвал глубокий и сырой, Свеча во мгле едва светилась Над чёрной пропасти дырой. Из мрака этой преисподней Разило падалью и вниз По стенам мокрым и холодным Стекала мерзостная слизь. Убог был вид темницы мрачной – Простая койка, стол, скамья, Со сводов каменных прозрачна Подземных вод бежит струя. А у стола сидит горбатый, Уродлив ликом, человек В кафтане сером – волосатый, Судьбой обиженный навек. «Авессалом!» - позвал уродца, Войдя в темницу, мальчик-паж. За ним измученный плетётся Угрюмый гость – гвардеец наш. Горбун поднялся и отбросил Волосья чёрные с лица И дикий взор очей раскосых Встревожил сильно молодца! Но Сумароков поклонился Фигуре странной чужака. Уродец явно удивился И головой кивнул слегка. «Тут камергера подождите, А я – бегу», - исчез пострел, Не позабыв, уйдя, закрыть их. И на скамью гвардеец сел. 17 «Кто вы, скажите?» - он соседа По клети каменной спросил. Не склонный, видимо, к беседе, «Я – шут» - убогий прогнусил. И в угол медленно поплёлся, И долго шарил в темноте, А горб его о стену тёрся Мешая странной суете… Уже в дремоте пребывая, Услышал Пётр: «Готов обед!» - Настойку в чарки наливая, Горбатый рядом был сосед! А на столешнице – ветчинка В пахучих лакомых кусках, Нарезан лук и чесночинка, И сыр засохлый в кругляках. «Давайте выпьем и поешьте, Коль вы жалеете калек. Я никогда не знал вас прежде, Но вижу – добрый человек!» Убогий взором држелюбным Теперь на русского глядел, Но он тоскливым был и мутным – Какую муку шут терпел? «Благодарю!» - и Сумароков С ним выпил крепко и поел. «Давно вы здесь?» - спросил он робко. «Я в замке с младости корпел. У вас ведь тоже при дворе Шуты монархов развлекают. Силён Балакирев в игре - О нём и за границей знают!» «Его судьба суровей прочих - Петра любимцем хоть и стал, Потом разгневал его очень И перед катами предстал! Пытали дьявольски Ивана И ссылка выстрадана им, Теперь залечивает раны, Служа гвардейцем рядовым». «Шута история извечна – Всегда кому-то угождать, Коль одному – так было б легче, Но надо многих ублажать! Какое у шута есть право? В чужих руках всегда игрец! И нож ли в бок, или отраву - Своё получит под конец!» Ещё он чарку опрокинул И весь затрясся в кураже: «Меня лупцуют как скотину – Всё тело рваное уже! Смотри же катов моих дело - И над свечою обнажил Горбун, в рубцах багровых, тело, - Для них – забава я!» - блажил. Стал образ карлика ужасным – Клыками рот его пророс, А лик его казался красным Под чёрной гривою волос. Глаза уродца смоляные Горели дьявольским огнём, Его все муки нутряные Взрастили гнев великий в нём! «Бирона бойся, Сумароков! А с ним, ведь, Анна заодно, И он, вместилище пороков, За ней попрётся всё равно!» И потрясённый его криком, Гвардеец думал об одном: «Не провозвестник ли он лиха В моём отечестве родном?» 18 Но не успел сказать ни слова – К ним сам Бирон уже вошёл. Лицо холёное – сурово И смотрит он нехорошо. «Поди ты прочь!» - шута ногою Отбросил в угол камергер. «Но господин!» - воскликнул воин, Противник этаких манер. Холодным и тяжёлым взглядом Его курляндец одарил И вкрадчиво – со скрытым ядом, Вполголоса, заговорил: «Велела вам императрица Подробный сделать мне отчёт – На чём основан был в столице Патрона вашего расчёт». Пока он это изрекал, Уродец к двери подобрался, Приотворил её слегка, В проём нырнул и прочь убрался! Но не преклонен гость столичный: «Граф Ягужинский поручил Её Величеству мне лично Всё передать, что он вручил, И все подробности ей тоже Велел мне лично рассказать». «Я понимаю вас, но всё же, Она вольна вам приказать!» Озлился немец на гвардейца – Его характер раздражал Неколебимый порученца – От страха русский не дрожал! «Я повинуюсь», - молвил сухо Бирону русский офицер. Но не упал он вовсе духом, Как думал подлый камергер! Им ныне ярость овладела – Привёз он радостную весть, И за опаснейшее дело Вдруг узником посажен в клеть! Унизить действием и словом Его стремится фаворит, Бесчестить каждого готовый, Он лишь себя боготворит! Любой, кто Анне симпатичен, Его становится врагом, И Густав – враг Бирона личный, Хотя не ведает о том! А как он Анной помыкает – Его послушница во всём! Не всё, конечно, узник знает, Но главное – клокочет в нём! Огромную и злую силу Бирон имеет при дворе, Коль с Анной будет – горе миру От чужеземца в феврале! И на мгновенье против воли Удачи пожелал Совету: «Арестовали б они, что ли, Её ужасного клеврета!» Бирон опять своё глаголил: «Ответ мне долго ожидать? Что по приказу графа волен Посланник лично передать?» Взорвался Пётр, не зная страха: «Я – не прислужник, господин! И не приказ, а просьбу графа Я исполнял, как дворянин! Едино мыслим, потому что, И за монархию стоим. Нам донести ей было нужно – Кто за Совет, а кто – не с ним». «Так в чём же дело? Говорите», - Бирон, зевая, произнёс, - Приедут скоро – поспешите. Какой там был ещё вопрос?» Играл с ним, дьявол! Капитан Уже готов был насмерть биться И заявил: «Приказ был дан - Не быть в Москве вам у царицы!» Но немец только усмехнулся, Коль знал об этом наперёд. От гнева русский задохнулся – Довёл его проклятый гот! «Вам должно нашим покориться, А коль нарушите приказ, То может всякое случиться – Граф не поручится за вас! Убить вас могут по дороге, Или казнят потом в столице». Уже у свары на пороге, Пугнул вояка проходимца! Его лицо позеленело И судорога скривила рот, По двери грохнул, озверело, И выскочил, как битый кот! 19 Метался узник по темнице, Поняв – насколь уже сильны Князья - верховники в столице И всё решать они вольны! Вот почему так безучастно К нему царица отнеслась – Боится их, коли безвластна, Хотя на трон и забралась! Своё же – немцев окруженье Она лелеет – видно это, С собой притащит – униженье России будет от клевретов. Не до наград ему в Митаве – Скорей бы ноги унести! Заданье выполнив, - по праву Он у отечества в чести! Открылась дверь – в её проёме Качнулась судорожно тень – Она горбатая в изломе И вся корявая как пень. В темницу шут хмельной ввалился, По пояс выпачканный в глине. «Ну, что, приятель, полюбился Тебе утешник герцогини?» И хохотал потом он страшно, Тряся лохматой головой, В провале чёрном эхо даже, Пугая, ухало совой! «Узнаете вы злую силу – Как он обидчиков казнит! По многим колокол в России В правленье Анны зазвенит!» «Ну ты загнул! Императрица – Она ведь русский человек! Сама поймёт и согласится Покончить с дьяволом навек!» От гнева стал уже он красным И слов ужасных не принял, В нём патриот родился страстный И честь державы охранял. Когда замолк, то сразу понял – Совсем не то он говорил, И фальшь в словесном этом звоне В защиту русских сотворил! С шутом - взаправду он согласен И веры прежней уже нет, Вслепую путь всегда опасен, Когда другим идёшь во след! А выполняя порученье, Он графу верил до конца, Теперь – испытывал мученье, Узнав о кознях стервеца. И прав ли граф? А может старцы Князья-верховники правы? Не удосужась разобраться, Не стал ли он рабом молвы? Они за всё теперь в ответе, Но не ребята, ведь, - умны! Ему понять бы – чем в Совете Верховных замыслы полны? 20 Но в этот миг за дверью громкий Раздался топот чьих-то ног – Вбежал с напором – будто с горки, К ним паж в подвальный закуток! Глазёнки мальчика сверкали, Лихой решимости полны, И струйки пота истекали С ланит на шею – солоны. «Бежать вам надо!, - задыхаясь, Малец отважный произнёс, - Бирон погубит вас - ручаюсь, Ловушку приготовил пёс! Уже послы к Митаве близко – Для них вас держат под замком, Я видел сам в его записке, Что им написано тайком! Он приказал уже охране Из замка вас не выпускать. Отсюда вам в чужом кафтане Немедля надо ускакать!» Горбун уже в углу возился – Одежду взял из тайника. И наш вояка превратился В простого бюргера пока. «Спасибо, юный мой спаситель! - К себе он мальчика прижал, - Авессалом, мой просветитель, Благодарю, но мне вас жаль! Навек запомню я участье Товарищей в моей судьбе, Вам от души желаю счастья, Удачи в странствии – себе!» Он протянул бедняге руку – И лицедей пожал её. Глаза его – застывшей муки, Тоски отчаянной жильё! От золотых он отказался, Что протянул ему гонец: «Я не старьёвщик!» - взволновался, Обиду выказав, гордец. Смутился честный Сумароков И тотчас золото убрал. «Прощайте! Выйду на дорогу, Пока злодей не покарал!» 21 …Войдя, он, злом уже налитый, Мгновенно понял – убежал! В углу, лохмотьями укрытый, Один горбун во тьме лежал. От злобы бешеной, досады, Пинком подняв его, схватив, Взревел Бирон: «Исчадье ада! Помог ты русскому уйти! Так получай, урод горбатый, Ты напоследок леденцов! - И повалив его, проклятый, Ногами бил его в лицо. Убогий слабо защищался От ног мучителя и рук, И оправдаться он пытался, И дико вскрикивал от мук. И в такт ударов ног злодея Свечное пламя колыхалось И лужа крови разливалась, На плитах каменных алея. Хрипел уже горбун несчастный, Ещё минута – и затих, И окровавленный, безгласный Застыл в гримасе его лик… Устав, творец и зла и муки, К стене темницы прислонился, Потом, открыв над ямой люки, За тело мёртвое схватился. И плоть разбитая шута, За стенки жерла задевая, Кровавой массою шурша, Вниз полетела, слизь срывая. Свечу поднёс он к пасти этой И глянув в чёрную дыру, Костей изломанных гору С ухмылкой дьявольской заметил. На груде страшной распласталось Шута истерзанное тело, И твари мерзкие сбегались Закончить начатое дело… …Она понять сумела быстро, Успев лишь глянуть на него, Что кровь на нём, или убийство, Но не спросила ничего… 22 25 января 1730 г., Митава …По сонным улицам пустынным Лихие конники скакали, За ними – троек поезд длинный – Послы в Митаву прибывали! Кричали громко верховые, А головной трубил в рожок, Неслись задорно вороные, Вздымая беленький снежок. Алея, факелы мотались В руках усатых молодцов И нежной трелью заливались На тройках грозди бубенцов. А люд испуганный митавский Глазел на поезд из ворот: «Господ высоких-то в курляндский Наш край нелёгкая несёт! К нам не наместник ли московский Приехал новый проживать? Или правитель Август польский Своё посольство шлёт опять?» Всё ближе к кетлеровскому замку Кортеж посольский подъезжал – Там фонари светили ярко, А снег их отблеск отражал. Преодолев от самой Истры Немало рощ, полей и рек, Замедлив ход у замка быстро, Закончил поезд свой пробег! И шумно стало – топот, ржанье И голосов прибывших гул, А у ворот, весь в ожиданье, Застыл почётный караул. В доспехах медных они, касках, Все с алебардами подряд, Воители земли курляндской – Потомки рыцарей стоят! И отблеск факелов багряный Кровавил латы молодцов, Заменой ставших в деле бранном Своих и дедов и отцов! Ворота замка отворили, И к русским вышел, ликом сер, Сверкая золотом мундира, Им ненавистный камергер. Узнав любимца герцогини, Лукич нахмурился и ждал, Пока Бирон ему в унынье Восторг вдовы не передал: «Её высочество так рада Гостей столичных принимать!» - Не помогла ему бравада – От страха начал он икать! Недобро глянул Долгорукий На камергера-чужака И приказал чтоб гости, слуги Нашли приют у них пока. А молодцов тех в карауле Им должно русскими сменить! Чтоб лошадей не умыкнули, И было есть что им и пить. Бирон нижайше поклонился, Своим – что делать наказал, И вновь с послами единился, Их провожая в тронный зал. 23 Послы сидели в малом зале И каждый думал о своём, Пока приёма ожидали Они январским этим днём. Хотя был выдержкой известен Своей железной дипломат, Не усидел Лукич на месте И подошёл к окошку в сад. И взор невидящий, туманный На шпиль церковный устремив, Обдумывал, что скажет Анне Потом за этими дверьми. Но не теперь, а может – завтра, Когда останутся вдвоём. Не занимать ему азарта, И дар угодника при нём! А он велик теперь значеньем И высшей властью наделён, Ума то будет помраченьем – Не осознать – кто нынче он! Но всё ж бледнеют его щёки И ноздри тонкие дрожат – Сомненья чёрные до срока Над ним воронами кружат! Рукою нервно князь сжимает Витую шпаги рукоять И на мундире поправляет Он ленту красную опять… Открылась дверь и, сонный, что ли, Бирон с надрывом загнусил: «Её Величество изволит, Чтоб вас я в залу пригласил!» И побледнел в одно мгновенье, Свою оплошность осознав: «Подвёл своих я, несомненно, Её – Величеством назвав!» Уже шагнув – остановился И обернулся дипломат: «Кто раньше был? Куда сокрылся? Ответит мне за это, гад!» Такое немцу он сказал И слов в ответ не дожидаясь, Направился к царице в зал, Невозмутимым быть стараясь. 24 На возвышенье в ярком свете, Под балдахином, при короне, И в платье белое одета, - Там Анна гордая на троне! А бледный лик, его изъяны – Прыщи, корявины, морщины Скрывали пудра и румяна – Красы и здравия личина. Вокруг придворные толпою Немногочисленной стоят, Мужи вельможные – спокойны, Чуть слышно фрейлины галдят. С лицом расстроенным Бенигна Стоит, готовая сбежать, И муж испуган очень – видно, Как руки потные дрожат. И только паж-хитрец светится И пялит глазки озорно На офицеров из столицы – Их не боится, всё равно! В мундирах красных с золотыми Все галунами на груди, А самый главный-то над ними – Какой красавец впереди! С лицом решительным и смелым – Высокий, стройный командир, И красной лентой его белый Украшен новенький мундир! Но ведь и двор её бедняцкий, И трон облезлый, и венец, - Всё это фальшь теперь и маска – Игра в незнанье под конец! 25 И тут всеобщего томленья И ожиданий нервных час Прервался Анны выступленьем, Но речь та скушная для нас! Верховных силу сознавая, Чтоб их доверье обрести, Им стала, яд она скрывая, Из лести кружева плести! А речь вела она по-русски – Спектакля дивного творец. И роль сыграв свою искусно, Спросила: «С чем вы в наш конец Прибыть изволили так пышно? Явились вестником какой Мне новой милости? Не слышно Нам ничего тут за рекой». Лукич был ловким дипломатом И пыль в глаза пускать умел, Но от словес витиеватых И он сегодня обомлел! Уже ничуть не сомневаясь, Что Анна знает обо всём, Он понимал – она, ласкаясь, Другое думает о нём! Но как она собой владеет, Играет как искусно роль! И он почувствовал, как зреет Тревоги тянущая боль. На ту как Анну не похожа, В руках которую держал! Но представленье это, всё же, Хитрец, блестяще поддержал! Закончив пламенную речь, Припав пред нею на колено, Он опустил пониже плеч Главу красивую смиренно. «Свершилось!» - вихрем пронеслось У Анны в мыслях. Не келейно Услышать нынче довелось Слова великие царевне! Послы империи российской При всех корону ей подносят, На троне сесть в столице близкой Её прилюдно они просят! Хоть в ожиданье почти сутки Томилась, зная всё, она, Настал момент – какие шутки! – Впервые так потрясена! Своим величьем упиваясь, И дыбясь гордо во весь рост, Унять волнение пытаясь, Сказала речь – как жаркий тост: «…Хотим правление совместно Вести мы с вашею подмогой, Себя и всех я повсеместно Теперь вручаю только Богу!» И только лишь она замолкла – Князь Долгорукий вновь ожил – Её поздравил пышно, громко И шпагу к слову приложил! И все, кто в зале находились, В экстазе радостном вскричали, А кто смелее – к ней стремились И рядом Анну привечали. Хмельною став от сладкой муки, Мгновеньем дивным упиваясь, Она протягивала руку Для поцелуев, улыбаясь… 26 «Виваты», немцев восклицанья Когда затихли, наконец, Князь Долгорукий снова к Анне Пошел с бумагами, хитрец. «Ваше Величество, Вам должно Своей рукою подлисать Условий список неотложных, Правленье чтоб осуществлять. Для подписанья тех условий, Или кондиций, надлежит Вам документ увидеть новый – В моём пакете он лежит». Сказал он это Анне твёрдо, Сверкнув очами на неё, Но отвернулась она гордо И гнев уже терзал её! Но тихо молвила: «Пойдёмте» И сделав жест прощанья всем, Предупредив: «Не беспокойте», Пошла, увядшая совсем. Бирон их взглядом проводил, От ревности – тупым и злобным, Вновь Долгорукий возбудил В нём лютой ненависти волны! И нервно ногти он кусал, Уже вослед идти не смея. Покинув вскоре тронный зал, Бродил по замку, сатанея… 27 А часом позже к офицерам Весёлый паж влетел с запиской – Был вызван к командиру верный Гвардеец-умница Дивинский. Ужасно князь был раздражён, Когда вояку встретил: «Врагами тут я окружён – Предать нас могут эти!» Он показал рукой на дверь – За ней избранница томилась,- Была обложена как зверь Она условьями и злилась. «Измена нам в дворце митавском – От Ягужинского гонец У герцогини был Курляндской – Пётр Сумароков – он, стервец! А что доставил – умолчали, Уехал с чем – не говорят, Мы дело новое начали, Чуть что и головы слетят! И как в Москве теперь – не знаю, Быть может, наши там враги С ней вместе свару затевают. Коль ты со мной – то помоги! Гони скорей за тем посланцем, Возьми с собою двух людей, А взять живым коль не удастся, Ты Сумарокова убей. Живым ли, мёртвым, но в Митаву Его обязан привезти, Коль заслужить ты хочешь славу И быть у Родины в чести!» И конный маленький отряд Пронёсся скоро по Митаве Пустынной улицей назад – К дороге рижской и заставе. Императрица зло вершила – Чтоб подозренье отвести Послов от Густава, решила Их с Сумарковом свести… 28 А вечером торжественно и чинно На ужин собирались господа – Застолий утомительных и длинных Хмельная начиналась череда! Садилися за стол без венценосной Владычицы курляндского дворца – Правления высокого вопросы Решала она с князем до конца. Велела, чтоб веселие начали Пока что без неё, и тишина Взорвалась восклицаньями, речами, И бульканьем креплёного вина. Янтарно-упоительная влага В старинное вливалась серебро И кубки зазвенели в содроганье, И хмель разил в главу и под ребро… Раскрылись двери и вошла К ним, наконец, императрица. Она спокойна и важна, За нею – князь войти стремится. И жадным взором в неё впился, Забытый всеми, фаворит, И несказанно удивился – Довольством лик её горит! Вскочили гости и вскричали, Императрица – улыбнулась, Перекрестив себя вначале, И быстро к князю повернулась. Лукич желанье её понял – Взял кубок царский со стола И не спеша вином наполнил. Она с готовностью взяла И тост признательный сказала: «За новых подданных моих И за друзей, с кем я скучала – Я выпью с радостью за них!» В ответ восторженно «Виват!» Посланцы русские вскричали, А лица немцев всех подряд Ей благодарность излучали. Отпив вина совсем немного, Вернула кубок на поднос. Она увидела тревогу В глазах Бирона и вопрос! Сидел потрёпанным он волком И даже крепкое винцо Не разрумянило нисколько Его бескровное лицо! Ещё раз князю улыбнулась И прочь уйти была вольна. 29 Доволен муж - не увернулась И подписала всё она! Казалось – всё идёт по плану, Вдова – послушница с лица. Но не сказала ему Анна Про Сумарокова-гонца! Что до кондиций пресловутых, Ему почудилось – она, Поставив подпись, в ту минуту Врагам осталась их верна! Он за готовностью смириться Угрозу чувствовал вдали, Неужто заговор в столице С ней тайно недруги плели? И потерпел ведь он фиаско В общенье с ней как кавалер, Коль интерес не вызвал бабский, Флиртуя вновь на свой манер! Тут подошёл к нему постылый Любимец Анны – вор и мот И доложил, глядя уныло, Что всё готово для господ – Просторный дом и угощенье, Ковры, посуда, прочий скарб, И для собраний помещенье. Хитёр, услужлив её раб! Не удостоив немца взглядом, Кивнув небрежно головой, Князь быстро вышел к депутатам – Прямой, суровый, деловой. И передав им свой пространный С императрицей разговор, Он показал и подпись Анны, И обязательства узор. «Мы победили значит?!» - громко Воскликнул младшенький Голицын. «Хотел и я бы стать пророком, Но будет дома что – в столице?» Василь Лукич сурово глянул На депутатов: «Наш отчёт Скорей в Совет отправить надо, Макшеев пусть его свезёт». 30 Как пёс затравленный, побитый, Он, встреч трусливо избегая, Брёл окружной дорогой - скрытной, Злой мести способы слагая. Войдя к себе, не раздеваясь, Упал курляндец на кровать И зарыдал – глухая ярость Душила дьявола опять! Он ядом слёз своих поклялся Потоки крови их пролить, Кого злодей сейчас боялся – Поклялся всех испепелить! И этих слёз воспоминанье Не раз погасит огонёк Добра, участья, состраданья – Всех добродетелей намёк. Потом он встал и тихо вышел В соседний – к Густаву – покой. Его приятель, не услышав, Был занят Библии строкой. Пленяло таинство лица Его, свободного от скверны, Заметил гостя и винца Налил ему приятель верный. «Ты чем расстроен? Что такое?» «Погиб я, Густав», - произнёс Бирон чуть слышно и рукою Смахнул с лица потоки слёз. «Сядь, успокойся, расскажи», - Спокойно молвил Левенвольде. И друг опальный изложил Весь ход событий неугодных. «Да ты расслабься, будь живее, Не опускай, приятель, руки! К тебе не бросится на шею Пройдоха старый – Долгорукий! И не расстанется с престолом Из-за тебя императрица! Мы знаем это – значит снова Так убиваться не годится. Она хитра и выжидает – Война ведь только началась! В сраженье тот лишь побеждает, Кто сил себе в тылу припас! И не в Митаве поле брани – Здесь неудобно воевать, В Москве поддержка будет Анне – Вот там и свару затевать!» Тон речи Густава спокойный Надежду снова породил В душе и мстительной, и злобной, Терпеть Бирона побудил. «Отправим Якуба в столицу (тайный гонец Остермана) С письмом для брата моего, Он с Остерманом сговорится – В надежде немцы на него!» Ушёл от Густава спокойным, В себе уверенным опять, В свои с Бенингою покои Бирон и лёг уже в кровать, Но появился вдруг лакей И пригласил его к царице! «О Боже мой! Я нужен ей!» Жене осталось лишь молиться. Согретый благостной надеждой, Убрав с души тоски свинец Он чёрным ходом, как и прежде, Прошёл тихонько во дворец. Бирон вернулся на рассвете Самодовольный и хмельной. Жена в тревоге была, дети Сопели рядом за стеной… Лукич приказ дал в то же утро – К императрице никого Не допускать ни на минуту Без разрешения его! 31 А ловкий Якуб уже мчался В Москву на резвом скакуне, И вновь таился и старался Посты оставить в стороне… …На тракте рижском в тот же вечер В избушке – стации почтовой, Судьбе коварной не переча, Сидел гвардеец наш рисковый. Купив себе и фолетору Еды и свежих лошадей, Утратил бдительность он скоро – Вдали остался лиходей! И он, расслабившись от пива, От сытной трапезы такой, О деве думал шаловливой – Как он ласкал её рукой! О милой Аннушке-графине, Её жених он, наконец! Но как сноситься будет с ними Граф Ягужинский сам – отец? И как же надо постараться Ему в том графа убедить, Что вражьи головы стремятся В Москве с царицей рядом быть! Он в стан верховников поможет Ему скорее перейти, Коль правду горькую изложит О тех, кто стал им на пути… 32 Дорогой зимней ровной мчался В ночи Дивинского отряд. Сияньем лунным освещался Голубовато елей ряд. Стучали гулко, монотонно Копыта резвых скакунов, Вослед – полян равнины сонно Тянули белый свой покров. Холмы серебряные снежные Вдоль по обочинам лежали, Свет лунный – призрачный и нежный, Искрясь, прилежно отражали. Пустынно, тихо. Слева, справа Темнел размыто зимний лес И грязно-белым вдаль удавом Дорогу скручивал злой бес. И вдруг, пронзая ночи синь, Блеснул тоскливо, одинок, Как блудный, но желанный сын, У леса жёлтый огонёк! Прибавив прыти, вдохновясь Свиданьем близким с незнакомцем, На белом – чёрными роясь, Летучая взметнулась конница! Тяжёлым было порученье – Дружка давнишнего ловить! Дивинский думал с огорченьем: «Мученье – друга подводить!» Давно он знался с капитаном – Бывал в сражениях, дружил, Но ныне Сумароков рьяно Врагам отечества служил! 33 Свеча горела на столе, А перед нею Сумароков О деве грезил в тишине – Своей подруге синеокой! И вдруг затопали так громко, Что он очнулся и вскочил. Раздались возгласы в потёмках – Кого-то Яшка сволочил! В избу вбежал к нему и крикнул: «Спасайтесь, едут они к нам!» И капитан оделся мигом И уже тронулся к дверям, Но поздно! Грохали ворота – В них кто-то яростно стучал. Хозяин-немец глянул чёртом - «Не открывай!» - гонец вскричал И пистолет в него направил, Чтобы из дому не сбежал, Потом в подвал залезть заставил И не бояться – убеждал. «Я чёрный выход знаю, ждите! К тому окну сведу коней!» И Яков выбежал в открытый Им тайный выход из сеней. Ворота тяжко сотрясались – Удары грохали сильнее, Собаки лаем заливались, Всё боле с шума сатанея. А Сумароков – бледный, гордый, Не потеряв надежды, ждёт, И пистолет он в злую морду Направил Смерти – не возьмёт! Сжимая шпаги рукоять, Красив лицом, отваги полным, Он не желал её принять, Вины ужасной не припомнив: «Не скалься, старая! Косою Своей мне острой не грози! Карай злодеев – им росою Людская кровь, ты их коси!» Раздались выстрелы – разбили Солдаты дюжие замок. Ворвался Яков: «Упредили!» И Сумароков взвёл курок. Потом, вскочив на подоконник, Увидел штык перед лицом. И в тот же миг гвардеец-конник Дивинский прыгнул на крыльцо, Ворвался в горницу и крикнул: «На месте стойте, капитан!» За ним солдат вбежал и пику Направил в Якова – капкан! 34 Назад отпрыгнув, разъярённый, Со шпагой острою в руке, Опальный воин, не смирённый, Глядел на друга в парике: «Так это вы, Дивинский? Боже! Что надобно вам ночью здесь? А думал, что увидел рожу Разбойника, ко мне что влез!» Озлился друг и сразу шпагу В ответ на дерзость обнажил: «Разбойник тот, своей отвагой Врагам России кто служил! На них вы гнули свою спину И скоро будете в темнице, Ведь против вас в Митаве ныне Уже сама императрица! А посему мне дан приказ Арестовать вас и в Митаву Доставить ночью в тот же час К верховным лицам на расправу!» В гримасе жуткой исказилось Гвардейца бедного лицо: «Она сама? Вот это милость! Пригрела Анна подлецов!» «Мне вашу шпагу!», - прерывая Его, Дивинский произнёс. «Да неужели?» - с ним играя, Гвардеец в пол ногами врос. «Я не отдам её! Скажите – В чём обвиняете меня? Мы оба – слуги повелителей, Заложники – и вы, и я. Служу я командиру честно - Ведь порученье дал мне он, Для офицера, вам известно, Субординация – закон!» Пытливо глядя на Петра, Дивинский сдержанно заметил: «Свободен граф ваш до утра, Потом и он за всё ответит! Кого в Митаве провели – Те и рассмотрят ваше дельце». И приказал, чтоб увели Из дома Якова и немца. 35 Вдвоём остались и Дивинский, Клинок убрав спокойно в ножны, Подсел к былому другу близко И тихим голосом продолжил: «Забудем свары суету, Помехи нет для разговора, А коли так – начистоту Поговорим, приятель, скоро!» И Сумароков тоже спрятав, Своё оружье, произнёс: «Желанье ваше мне понятно – Я с ним согласен. В чём вопрос?» И улыбнулся капитану, И подкрепиться предложил. Благодаря, Дивинский рьяно Свой лютый голод обнажил! Медвежий окорок он с пивом За обе щёки уплетал, А его пленник, бодр на диво, Покой с ним рядом обретал. Вояка храбрый, понимая, Что суждено ему страдать, Своей вины не признавая, Он в чудо веровал опять! И силы духа не терял Лихою ночью этой лунной, И вновь судьбе себя вверял, Нежданно день приблизив судный. Он был уверен – не казнят Его в Митаве депутаты, А допросив лишь, пригрозят Потом в Москве ему расплатой! А там царица не позволит Над ним расправу учинить – За то, что старший колобродит, Негоже младшего винить! «Вы победили, но во благо Победа ваша ли России? Пока всё только на бумаге, Да и народ вы не спросили! К нему не будьте вы жестоки – Тому сам Меншиков – пример. Я, не решаясь быть пророком, Угрозу вижу крайних мер! Опасность чувствую кровавых Расправ над людом без суда. Лишить курляндцев надо права Быть с Анной рядом – навсегда! Она хитра, императрица, И не уступит просто вам, А что Бирон в Москву стремится – Я это точно знаю сам!» «Запрет ему!» - сказал Дивинский, - Он нынче – как побитый пёс, И лестью истекая склизкой, Не задирает больше нос». «Дай волю – он себя покажет!», - Уродца вспомнил капитан, Он всё доподлинно расскажет О том, что в замке было там! «Ну, что, поедем?» - гость незваный Поднялся с места, наконец. А Пётр нахмурился: «У Анны Был до меня еще гонец. И думаю, что он, наверно, Шпион важнейший, от кого? Не знаю это, только скверно, Что ждали именно его!» «О, чёрт!» - встревожился гвардеец. И Сумароков рассказал, Как тайный, с виду – иноземец, Посыльный Якова вязал. И всё, что было тёмной ночью В селе Черкизове тогда: «Вооружен, опасен очень, И лихо с ним идёт всегда!» «Спешить тогда в Митаву надо И князю правду изложить, И чтоб поймать скорее гада – Гнездо гадючье обложить!» 36 Уже вояки суетились, Гремя воротами, ворча, Позёмка белая резвилась И в лица билась сгоряча. Солдаты, вывив за ворота Лошадок резвых, ожидали. И вдруг из синеватой дали Явился всадник – мчался кто-то! Во весь опор дорогой лунной Летел беззвучно и легко – Ночным он призраком безумным Возник пред ними далеко! «Остановить его бы надо!» - С тревогой воин произнёс И на пути его преградой Конём своим в дорогу врос. А незнакомец приближался И скорость вовсе не сбавлял - Полётом бег его казался И страх невольный вызывал! «Кто едет? Стой!» - вскричал военный. Ответом был ему огонь! От грома выстрела мгновенно Всхрапнул и взвился его конь! Метнулся в сторону и мимо Промчался вихрем лиходей, Вослед – два выстрела, два дыма И храп гонимых лошадей! «Он! Это – он!» - как сумашедший, Пленённый Яков голосил И офицеров, подошедших, Поймать обидчика просил. Как приведенье, всадник мчался Дорогой зимней под луной, И тенью черною казался На белом фоне – сатаной! Погоня быстро прекратилась – Не конь, а чёрт у стервеца! Во мгле ночной уже сокрылась Фигура вражеьего гонца… Узнав от Яши эту новость И обозлясь уже совсем, Вскочив в седло, Дивинский скорость Велел развить побольше всем… 37 …Они в Митаве. Сумароков – Весь в ожидании опять. Когда закончится морока С его арестом? Не понять! Он у Дивинского в покоях, А князь пока не вызывал. Себя он чувствовал изгоем И от безделья тосковал. Пришёл Дивинский – зол и мрачен. Какой суровый нынче князь! Своим решеньем озадачил Он капитана в этот раз. Кричал, что пленник их лукавит И взять в острог его велел, А на допрос в цепях доставить, И долго, гневаясь, шумел. Узнав об этом, ужаснулся И побледнел от горя Пётр, Едва, бедняга, не свихнулся – Невинным он к стене припёрт! «Я – не тюремщик и в острог Вас не отправлю, Сумароков! Вы не злодей и дай вам Бог Не стать заложником порока И это лихо пережить – Придёт, я верю, избавленье. Но вам не следует тужить – Набраться надо бы терпенья!» И арестованный гвардеец От всей души благодарил Дружка-вояку - порученец Его надеждой одарил… 38 …Работал поздно Долгорукий, Но и потом он не заснул. Его тревога стала мукой – Не можется или струхнул? А изложил он опасенья Свои в законченном письме. В Москву Совету донесенье Потом писал он и во сне, Коль был ужасно озабочен В Митаве кознями врагов: «Сам Ягужинский нас порочит И воевать уже готов! Но это – свой, а тот, проклятый Гонец, незнамо от кого? В Москву убёг он, бесноватый, Но кто же примет там его? А что царица замышляет? Кому действительно верна?» Одно он только понимает, Что лицемерна с ним она! За каждым словом донесенья Тревога проступала следом, А с нею - горечь и сомненья, И недоверие победам. «Похоже – с ними только строгость, Жестокость даже крайних мер, А не гуманности убогость, Всё повернёт на наш манер!» 39 Уж бледно небо и светится Во мгле последняя звезда. «Домой скорее бы в столицу Прочь из осиного гнезда!» Спать не хотелось. Приказал Он плащ подать, и тут же вышел. Пустынна улица – как зал, В стенах домов она, и крыши В рассветных сумерках размыто, Чудно топорщатся – горбаты, А у ворот, давно закрытых, На стороже его солдаты. Через калитку он во двор Во мраке шёл. Чернели окна. А у подъезда – вновь дозор, Огонь костра плясал на стеклах. Князь усмехнулся – как забавно! Министр-он держит в заточенье Саму царицу – это славно - Не будет недругов крученья! Двор обошёл и вдруг услышал Неясный шум он за стеной. Там перед ним метнулась мышью Фигура с согнутой спиной - Спешил убраться кто-то в чёрном – Знакомом с фалдами плаще! И князь, отметив его взором, Узнал Бирона в том хлыще! «О, дерзко же играет Анна И даже вовсе не боится! Пора заняться окаянным И припугнуть её- блудницу! Уже я завтра обормота Отважу напрочь от дворца!» И зло ругнув он стервеца, Угрюмый, вышел за ворота… | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
