Бежала по полю девчонка

 

Бежала по полю девчонка,

Над ней кружился небосвод,

И пели жаворонки звонко,

И плыл куда-то самолет.

Весь мир раскрытый, словно книга,

Смотри, запоминай, учись.

Ах, только бы не вышла фига!

Ах, если б мудрость я постигла,

Что жизнь моя имеет смысл!

Л. Кузьмина

 

Помню летний, солнечный день. Я, босоногая, в застиранном блеклом платье, с растрепавшимися косичками, играю с девчонками на деревенской улице. Мимо по дороге проносится с сумасшедшими глазами мой рыжий брат Женька и орёт: «За «Майской» самолёт сел!»

«Майская»- это шахта, место работы моих родителей. В шахте добывали золото, но это было таким обычным делом, что неинтересно рассказывать. Что тут говорить? Ну, золото. Ржавые крупинки его я видела в грязных от глины кусочках кварца – отец показывал.

А на самом деле из шахты поднимали много-много камней разной величины, и это называлось «руда». Тяжёлая работа – добывать её в мокрой и тёмной шахте. Горняки-шахтёры шли с работы с усталыми лицами в грязных брезентовых одёжинах и в сапогах с налипшей глиной, отчего их ноги ступали по дороге тяжело, словно прилипали к дороге. Ничего интересного!

А вот самолёт! В нашем селе даже грузовик-машина вызывала переполох в ребячьей среде, а уж заехавшая машина-легковушка была нескончаемой темой разговоров на целый день и у ребят, и у взрослых – к кому приехала, кто за рулём и как он одет? Основным транспортным средством на селе была лошадь. При шахте существовал конный двор, куда мы, ребятня, бегали иногда посмотреть на лошадок.

Самолёт был как бы из другого мира, как бы из кино или из книжки с картинками.

С бьющимся сердцем я понеслась вместе с другой ребятнёй вначале по пыльной, прогретой солнцем дороге, потом, выскочив за пределы деревни, напрямик по колкой стерне через поле. Ах, как больно было босым ступням ног, не успевшим за лето задубеть, как у других ребятишек! По причине частых моих простуд, в отличие от сверстников, снимавших обувь с весны, мне позволялось бабушкой и мамой бегать босиком только жарким летом.

Бежать через поле надо было далеко. Шахта «Майская» находилась в километрах двух-трёх от деревни. И я не успела. Остановившись среди поля, я смотрела в небо, в которое всё выше и выше, с затихающим рокотом, покачивая крыльями, взмывал уменьшающийся в размерах самолёт.

Ну, как обидно! Мальчишки потом хвастались, что они видели этот самолёт на земле, что из кабины вылез лётчик «в лётной одежде» и разговаривал с ними. Он будто бы сказал, что в моторе у самолёта случился «непорядочек». Слово это мальчишки произносили вкусно, с особым смаком, шумно втягивая вытекавшие изо рта слюни и небрежно сплёвывая их сквозь зубы длинным плевком.

И так люто захотелось мне всё видеть самой, всё знать – где и какая неведомая мне жизнь идёт на земле! Скорее бы вырасти! И стать, может быть лётчицей, может быть, путешественницей или, ещё не знаю кем, но обязательно видеть города, страны, моря, людей и знать, как живут другие люди.

Сколько же лет мне тогда было? Да, наверное, лет 5-6, не больше, а значит, это были годы 1944-1945. Где-то грохотала большая война, но мы о ней знали понаслышке. А село, в котором я жила, называлось Верхние Караси. И почтовый адрес у села был довольно длинный: Челябинская область, Чебаркульский район, Непряхинский сельсовет, село Верхние Караси. Это – на Южном Урале.

Моё село - лучшее на свете. И всё-таки манило вдаль. Вот вырасту и уеду в Москву! Я слышала по радио в деревенском клубе сквозь потрескивание далёкий бой часов и густой мужской голос: «Говорит Москва!» По малолетству не сразу я поняла, кто на самом деле говорит, и однажды спросила у старших моих братцев: «А кто это Москва?»

Братцы не намного были старше меня, такая же мелюзга, те ещё грамотеи, но для меня были авторитетом, потому что относились ко мне снисходительно и покровительственно. Как водится, они обсмеяли меня, объяснили, что Москва – это огромный и главный город страны, а вместо неё по радио говорит дяденька. От меня последовал немедленно вопрос: «А как дяденька залез в радио?». Братцы снова смеялись и говорили, что голос дяденьки передаётся по проводам из Москвы. «Видишь столбы с проводами?» - показывали они на шеренгу столбов вдоль дороги, уходящей далеко-далеко за пределы деревни. Я радостно кивала головой и думала, что если идти за столбами, то можно дойти до Москвы. Как просто! Надо будет как-нибудь попробовать. Дойду до Москвы и на дяденьку посмотрю…

А вот я стала чуть старше. Война закончилась. Прошло год или два после войны. Помню трескучую уральскую зиму. Снег на дороге не хрустит, а прямо-таки взвизгивает, если разбежаться и проехаться на валенках. Предвечерье. Я уже дома. Сижу на полу у печки «голландки» и во что-то играю. От святящейся раскалённой, неплотно прикрытой дверцы печки приятно исходит на меня тепло; блескучий огонь, видимый сквозь щели, рождает какие-то неясные мыслишки.

За столом родители азартно играют в подкидного дурака со своими друзьями – дядей Серёжей и тётей Тосей Верещагиными, бездетной супружеской парой. Дядя Серёжа улыбался солнечно – у него передний верхний зуб во рту был золотым. Тётя Тося, вся уютно-мягкая, с плавными движениями рук, а смех у неё звонкий, заливистый. Они запомнились мне всегда весёлыми и неунывающими …

Игра в карты закончилась и, продолжая какой-то разговор, дядя Серёжа подошёл ко мне, подбросил меня вверх и вдруг сказал, обращаясь к моим родителям:

- Вот что, Андрей и Шура! Мы с Тосей собираемся в Москву родню проведать. Отпустите Люсеньку с нами!

И тётя Тося:

- И, правда, отпустите! А? Москву посмотрит. Кремль!

А мама:

- Да вы что, всерьёз ли? Ведь она вас по рукам и ногам свяжет. Да и болеет часто. Даже и думать нечего!

У, какая мама! Сердце моё затрепыхалось от обиды, и я готова была немедленно бросить и отчий дом, и родителей. В Москву хочу! Хочу в Москву! И заныла, и запросилась, пока папка сердито не приструнил меня. А дядя Серёжа весело и таинственно подмигнул мне, показывая глазами на кухню. Продолжая разговор с родителями о том о сём, дядя Серёжа и тётя Тося стали собираться домой. Шумно простились с родителями, хотя идти им надо было через дорогу, потом в проулок – совсем недалеко. Тётя Тося немного задержалась в комнате и задержала родителей, а дядя Серёжа, шагнув в кухню, увидел меня у вешалки, понял, какие чувства клокочут во мне. Быстро оделся, закутал меня в подвернувшийся мамин пуховый платок и, не найдя моей обувки, прижал меня к груди и запахнул своим полушубком. Я, как мышка в норке, затаилась у него на груди и, наверное, от счастья потеряла память, потому что совершенно не помню момента перехода от нашего дома к дому дяди Серёжи и тёти Тоси. И мороза не помню. Да и тепло мне было под полушубком дяди Серёжи.

Следующий момент запомнился. Я играю с дядей Серёжей на кровати – строим домик из костяшек домино. Тётя Тося возится на кухне у плиты. За окнами сгустившаяся темнота. В окошко снаружи стукнула чья-то рука.

- Бабушка твоя идёт! Прячься! – быстро, с выражением в голосе опасности для меня, сказал дядя Серёжа.

Не заметив смешинок в его глазах, я соскользнула под кровать и затаилась, прижав ручонку к груди, где так громко колотилось сердчишко – ну, так громко! – ещё бабушка услышит.

Бабушка вошла, уселась не раздеваясь на табуретке и, как ни в чём ни бывало, застрекотала, завела разговоры о разных разностях с хозяевами дома. Её уговаривали пить чай, но она, посидев и наговорившись, встала и сказала:

- Ну, Люськ, вылезай. Где ты там? Домой пошли, а то тёмно уж на дворе.

С красным, недовольным лицом я вылезла из-под кровати. Бабушка, оказывается, принесла мою пальтушку, валенки и варежки. Дядя Серёжа и тётя Тося говорили мне что-то утешительное, но я была окутана безутешной печалью. И рождалось чувство протеста против всех взрослых: вот назло всем вырасту и уеду в Москву!

…С какого же возраста я начала осознавать себя и помнить? Могу сказать уверенно: с конца непряхинского периода жизни, а это первая половина 1943-го года, и мне шёл четвёртый год. В деревне Непряхино жили родители моей мамы и какое-то время жила наша семья до переезда в соседнее село Верхние Караси. Но, конечно же, мои воспоминания были такими отрывочными, что даже и не верилось, было ли то, что я помню, на самом деле. И всё же именно эти фрагменты воспоминаний с отдельными деталями, чем-то поразившими моё воображение и потому осевшие в моей головёнке на долгие годы, убеждают меня теперь в реальности того или иного события.

Ну вот, например. Я, мои братцы, наш дядя Витька Тырданов - только мы не сознаем, что он нам приходится дядей, ему столько же лет, сколько моему старшему брату Герке, лет шесть, и возможно, ещё кто-то из ребятишек, но я их не запомнила - летним, погожим деньком бегаем то ли на пустыре, то ли на поляне около какой-то закопчённой избушки, в которой никто не жил. От избушки пахнет горелым железом. И избушка эта называется кузницей. Впрочем, я не бегала вместе со всеми. Для мальчишек я была слишком мала и путалась у них под ногами. Они меня отгоняли от себя, чтобы ненароком не сбить, не толкнуть. А сами носились с ором и топотом. Чтобы чем-то занять себя, я стала отыскивать около кузницы какие-то камешки и железки. Вдруг увидела отливающую медью змею, греющуюся на солнце. Только я не знала ещё, что это змея. Я видела на огороде дождевых червяков, поэтому и закричала: «Ой, какой большой червяк!» Ближе всех ко мне оказался мой пятилетний брат Женька. Он испуганно завопил: «Змея!» и оттащил меня за подол платья в сторону. Прибежали Герка с Витькой и палками то ли забили, то ли прогнали змею.

Эту картинку и особенно отливающую медью и действительно похожую на большого дождевого червяка по цвету змею я запомнила на всю жизнь. Однако я сомневалась: таких змей вроде нет на Урале. Скорее всего, это был уж, но почему же ясно запомнился цвет змеи – не чёрный или серый?

Много, много лет спустя, в 1997 году, будучи в гостях у старшего брата Георгия и его жены Анны в Магнитогорске, я стала рассказывать эту историю и назвала змею ужом, не уточняя цвет. Георгий тут же поправил меня: «Это был не уж, а медянка». Оказывается, на Урале водятся такие змеи. И, конечно же, они не чёрного, а медного цвета! Вот как зримо детская память сохранила то, что я увидела в своём трёхлетнем возрасте.

И запомнила я похороны деда в июне 1943 года. Мне было совсем не грустно, а даже весело: светило солнышко, между берёзок росла мягкая травка. Какие-то кресты и холмики совсем не пугали, ибо я не понимала, для чего они здесь и почему их так много. И мёртвого дедушку я не видела. Гроб с его телом стоял на телеге, и мне с моего малого роста не было его видно. И гроб – это был просто длинный ящик. И вообще было непонятно, для чего сгрудились взрослые вокруг глубокой ямы. На миг в поле моего зрения оказались плачущие бабушка Тырданова, моя мама и тётя Клавдия. Я уже хотела зареветь в голос, но в это время какая-то тётенька сунула мне в рот ложку сладкого риса с изюмом. Плакать расхотелось. Проглотив вкусное угощение, я убежала к малышне, которая носилась неподалеку по дорожкам между непонятными холмиками с крестами.

Когда, будучи взрослой, я рассказывала это моей маме, она недоверчиво хмыкнула: «Маленькая ведь ты была! Не могла помнить деда!» А я даже его живого немного запомнила. Правда, очень смутно, да и то потому, что он мастерил под сараем верёвочные качели для меня. И запомнила его шершавую ладонь, когда он гладил меня по голове.

Мои братья больше, чем мама, верили моим детским воспоминаниям и даже прибавляли свои детали. Например, мой брат Евгений – всего на год старше меня – тоже запомнил похороны деда. Он рассказывал, что ехал на телеге с каким-то мальчиком, и тот хвастливо заявил: «А мой дедушка давно помер, от него остались под землёй одни кости!» Брата задел хвастливый тон мальчишки и он ответил: «Ну и что? Скоро и от моего дедушки останутся одни только кости!» Сам процесс похорон он не запомнил. Видимо, тоже бегал с ребятнёй среди могил. Но запомнил, что обратно с кладбища его, полусонного, несла на руках мама, и ему было хорошо и уютно.

Счастливое время! Мы, ребятишки, ещё так малы и не понимаем, что рядом с жизнью ходит смерть. Ведь где-то шла большая война, убивало много-много людей. А мы есть, живём и уверены в том, что будем жить всегда!

Три года мне исполнилось 22 декабря 1942 года. Мама моя пригласила фотографа – я запомнила, что это была женщина. Именно по этой детали моих воспоминаний моя мама поверила мне, когда я ей сказала, что помню, как меня фотографировали.

Перед этим меня одевали и обували. Чулочки, ботиночки. Плотное серенькое в мелкую клетку платьице, вокруг шеи повязали мягкий широкий воротник круглой формы и жёлтого цвета. Что жёлтого, на чёрно-белой фотографии нельзя было видеть, но мама подтвердила спустя годы: «Жёлтого. Была такая пелеринка, связанная из распушоных шёлковых ниток». Платье было с карманчиками. На стриженую мою голову с трудом – мало волос – привязали бантик, да так неудачно, что он на фотографии получился в виде бугорка сбоку макушки. Потом, разглядывая эту фотографию, мои братья каждый раз прибавляли: «Вот Люська. А на голове у неё шишка!» И меня эти слова сильно обижали, и каждый раз я капризно ныла: «Мам! Ну чё они смеются? Скажи им, что это не шишка, это – бантик!»

А как получилась эта фотография, для меня было совсем непонятным. Меня поставили на столик. Тётя-фотограф сказала, что из этого стеклянного глазочка на ящике в виде гармошки вылетит сейчас птичка. В это я поверить не могла, потому что глазок был стеклянный и без дырки – птичке оттуда никак не вылететь. Поэтому я получилась на фотокарточке с недоверчивым и испытующим взглядом. Мама моя недовольно сказала потом: «Хоть бы улыбнулась! Смотрит букой». А чего улыбаться, раз тётенька сказала неправду, и никакая птичка не вылетела!

А теперь, в свои 70 лет, я иначе смотрю на это моё детское изображение.

С фотографии девчушечка-трёхлетка

Смотрит так, что душу мне прожгла.

- Ну-ка, бабушка, скажи, ответь-ка,

Как ты жизнь свою-то прожила?

 

Говорю девчушке я со вздохом:

Ох, не спрашивай! Какое твоё дело?

Прожила я хорошо ли плохо,

Но жила на свете, как сумела.

 

Ты вот ничего пока не знаешь,

Как пойдёт твоя большая жизнь.

Ты мала, совсем не понимаешь,

Что во мне добро со злом сошлись.

 

Я жила, сама с собою споря,

Словно чувствуя твой чистый строгий взгляд,

Знала я и радости и горе,

А теперь вот близок мой закат.

 

И душа моя порой мятётся:

Господи! Прости за всё меня!

Знаю, девонька, как жизнь твоя соткётся,

Потому что ты – ведь это я!

 

Человеческая жизнь – это даже совсем не малая планета. Это – космос. В ней много чего заложено, но реализуется у всех по-разному. И, к сожалению, далеко не в полной мере.

И Кому-то нужно было, что я взяла и родилась? То есть вступила в большой мир, в котором уже обитает и живёт множество других людских существ, и моя дальнейшая судьба пересечётся со многими судьбами других…