Я иду по жизни, как пропитанный влагой дождливый день, застилая туманом следы и заставляя прохожих пристально вглядываться в проступивший сквозь сумерки силуэт. Надо мною – огромный зонт, что надежно прячет от любимых и нелюбимых, родных и близких, великих и малых…Я бегу от «малых сих», ловя парусом мглистый ветер, с наслаждением пью аромат дождя и сижу в кофейнях на незнакомых набережных, слушая глухой шум воды и гудки пароходов, уходящих в странствия.

Я знаю все обо всех. И даже о вас, представьте. Вижу- и заворачиваюсь плотнее в туман, укутываю плечи, закрываю лицо. Впрочем, напрасный труд- вы не увидите меня, вы заняты сотней своих проблем и миллионом желаний. Подсознательно мы всё друг о друге знаем. Скажу больше, все мы абсолютно свободны.

Представляю себе саркастические улыбки. Вы не верите– я бы не поверила тоже, но теперь, находясь под синим куполом зонта, где тишина полнится плеском и криками чаек, я поняла это и стала делать то, что хочу-только то, что хочу. Оказалось, можно пойти на улицу, не вставая с дивана, прыгнуть с тротуара на крышу, войти к кому-нибудь в душу, словно к себе домой...Глупости, все это мелочи. Можно смешать белую ночь с бесконечной печалью, искреннюю любовь с холодным безумием, сыграть на чертовой дудке «Воздушную кукурузу» и посмотреть, как спляшут ее придуманные тобой послушные человечки...

Теперь, конечно, не выяснишь, как это все началось. Откуда они появились–эти двое, без которых я уже не могу представить собственной жизни. Нет, а что вы хотели? Постоянное мельтешение, порхание, броски туда-сюда…Голова кругом. Организм начинает адаптироваться к любой патологии, пусть не сразу, пусть через год. Пусть через пять, десять, пятнадцать–но в итоге сливаешься со своим сумасшествием и начинаешь порхать над собственной шляпой, размахивая сачком и стремясь наловить побольше ветра, чтоб потом залезть на высшую ступень своего пьедестала. Это они придумали– соревноваться. Нас трое–и мест на пьедестале три, никому не обидно, полная гармония в отношениях, зато соблюдается некоторое соответствие нормальности, внешняя похожесть на ту, вечно обиженную половину бытия, именуемую реальной жизнью. Так хоть подобие стимула появилось, а то Матиас и Матильда начали беспокоиться, что ловля ветра без всякой на то причины может показаться кому-нибудь неподобающим делом.

Не имею понятия, почему они вдруг заподозрили, что могут быть кем-то замечены, кроме таких же двинутых. Ну, допустим, увидит кто-нибудь, что над шляпой соседа летают двое с сачками–так отчего не принять их за натуралистов? Тем более, что вид у них самый что ни на есть натуральный: Матиас в серебристом домино, а Матильда– в мерцающем агатовом плаще и венецианской маске-бауте.

Ну да ладно, это все мелочи. Я лучше о ловле ветра вам расскажу. Представьте, что выходите утром в туман. И видите, как вокруг вас волнуется море трав–тянут тонкие ручки, гибкими стеблями несутся следом за ветром, рвутся ввысь, хотят полететь в потоке странствующей прохлады, напиться, надышаться на всю оставшуюся жизнь…Разве не так? Мы–трава на ветру, нам хочется волнения, неба, вечного кружения, вихря…Нам хочется полной жизни и счастья, творчества и полета...Вот мы и носимся вечно за каждым сквозняком со своими сачками. Одни немножко поймают и несут в свои норы, держат там ветер в заткнутых пробками бутылях и мензурках, в стеклянных закатанных банках– вместе с соленьями и маринадами. Другие охотятся за ураганами, третьи лезут в чертово пекло, туда, где водятся цунами и торнадо…Самые дикие экстремалы специально дырявят свои сачки, чтобы гоняться за иллюзией, что утекает сквозь пальцы, зовет и обманывает, мерещится и тает вдали…

Что же…Когда над вашей шляпой вы замечаете парочку таких экстремалов, то пиши пропало. Это значит, вы крепко вляпались, и исхода не будет. Скоро вы присоединитесь к ним, начнете вместе кружить, взмывая и падая, а реальная жизнь будет уходить все дальше, чтобы под конец сделать вам ручкой и оставить в самый неподходящий момент наедине с мосье Альцгеймером. Или с мосье Блейлером, можете выбрать, кто больше понравится.

 

В то утро Матильда и Матиас разорались, едва рассвело. Тем, что их так возбудило, я, разумеется, не интересовалась. Мне хотелось уйти на остров, глядевший из глубины ноутбука, с поставленных недавно обоев. Первые вылазки я уже делала, но получалось поваляться на песке лишь часок-другой: то муж возвращался с работы, то горела на плите обнаглевшая курица–короче говоря, остров оставался пока грустным и необжитым, словно был не из мира возможностей, а из суровой и скудной реальности. Той самой, обиженной на всех и вся. Как бы называть ее, чтоб не путаться? А, знаю! Там, куда я хожу развлекаться через любимый ноут–в ночном писательском кафе- есть такая категория литературы: «Просто о жизни». Вот так вот просто. О жизни. О чем оно там выходит на самом деле–еще вопрос, но не суть важно. Так и буду именовать эту пресную сторону бытия: «просто жизнь». Только то, что есть, без вариантов. Иногда меня охватывает ужас–а что, если бы существовала только эта самая «просто жизнь»? И нельзя было бы ни покачаться в потоке ветра, ни войти в картину на стене, ни заснуть в морской раковине, слушая мерный бег волн? Думаю, местная Канатчикова дача дождалась бы меня значительно раньше, чем это на самом деле произойдет. Пока лишь кивает и подмигивает издали своими зарешеченными окошками, делая вид, что красные кирпичные домики–комфортнейшее место для таких, как мы. С Матильдой и Матиасом. Мои сурки со мною.

 

Итак, Матильда и Матиас не на шутку разорались. Что, как выяснилось, предвещало беду. Хотя сначала беда прикинулась крупной удачей.

«Ваш роман одобрен главным редактором и принят к публикации в журнале в следующем году…»,- мне показалось, что я ослышалась, хотя электронное письмо не думало разговаривать вслух.

-Ну вот,-тотчас завопил с того света мой пра-пра-прадед,-наконец-то очнулись, придурки!

Родственник не отличался терпимостью, наверное, потому, что был довольно известным для своего времени второстепенным писателем и, вроде бы, даже дружил с Горьким. А вероятнее, что не дружил, потому что дружить с ним самим смог бы, разве что, сумасшедший, а Горький, при всех своих недостатках, кажется, душевнобольным не был.

-Проснулись, паразиты,-разорялся пра-пра-прадедушка,-не прошло и полгода! Теперь еще полтора года в портфеле промаринуют…

Наступила очередь его правнучки и моей бабушки.

-Надо было учиться играть, как следует, и поступать в оркестр! Или тапером! Я всегда говорила, что фортепиано– это кусок хлеба. А еще лучше– баян. Была бы сейчас затейником, если ни на что больше не годишься…

-Почему это не годится?–возмутился Дмитрий Иванович. Или Ильич– никак не могу запомнить, как зовут дорогого пра-пра-пра-пра…черт его дери…пра-пра-пра-прадедулю.–По-вашему, лабухи, писатель– барахло?

Баба Надя, по всей видимости, это самое и подразумевавшая, ответила бравурным фортепианным аккордом.

-Кого-то из дому выгнали за то, что связалась с актеришкой,-сказал в пространство Дмитрий Иванович, имея в виду бабушкину мать Елизавету, до сих пор благоразумно помалкивавшую.–Лишили наследства, дома…Шикарный особняк в самом центре! Ээээххх…

-Нужно-то мне это гестапо,-тотчас откликнулась из пространства бабулина мамуля.

-Дура Лизка!–всердцах сказал друг Горького.–Ты б его все равно не получила из-за той сраной революции. Так что НКВД там теперь или чего другое, уже не важно.

-Не больно-то и хотелось,-гнула свое прабабушка,-а теперь, когда его так опоганили…

-Молчать!–цыкнул Дмитрий Ильич.–Сказано, у вас сегодня радость. Моя…ты мне кем приходишься?–спросил он, но, видя, что я задумалась, продолжил,-моя наследница получила приглашение публиковаться в журнале!

-Ураааа!–гаркнули родственнички, уже пробуя струны и клавиши. Что за этим последует, было ясно, как божий день: большая часть дедов, бабок, прабабок и прадедов играла на разнообразных инструментах и готова была в любой момент грянуть соответствующее или не соответствующее моменту музыкальное произведение. Моя семья до седьмого колена представляла собой огромную оркестровую яму, где пробовали свои чертовы дудки веселые музыканты– эти слуги дьявола, банда головорезов, вооруженная вместо кастетов и заточек смычками и медиаторами. Заводилой, главарем банды был, несомненно, прадед– тот самый «актеришка». Он размахивал перед носом у остальных длинной и прочной палкой и, когда входил в раж, выглядел угрожающе, как Карабас. Казалось, что дирижерская эта палка, мельтешившая все быстрее, вот-вот дотянется до чьей-нибудь лысины и побежит-побежит от нее по втянутым в плечи головам оркестрантов, как по клавишам ксилофона: «Дин-дон, дин-дин-доннн!..»

При виде столпившихся на небесах родственников даже Матиас и Матильда ненадолго стушевались. Но стоило мне надеть шляпу, чтобы идти в издательство, как они ринулись следом со своими сачками и принялись успокаивать мои расшалившиеся нервы привычным жужжанием и свистящими взмахами драных орудий.

 

На улице было чудесно. Солнце нежно трогало крыши, гладило их, как ласковых кошек, румянило облака. Ветер стих, и Матиас с Матильдой пристроились на полях моей шляпы, положив на колени сачки.

Подойдя к заветному кабинету главного редактора, я вдруг услышала стук каблучков - навстречу вылетела молоденькая девушка, по всей видимости, секретарша, и побежала на пятачок в конец коридора, где была курилка. Нервно затянувшись, она достала телефон и прорыдала в него:

-Нет, ты прикинь, наша стерва совершенно спятила! Не видела более мерзкой твари!

После такого многообещающего начала я решила чуть повременить– было только без пятнадцати десять-и двинулась вслед за девицей.

-Сегодня с утра потребовала разыскать все произведения этой…ну, как ее…не запомнила еще. Найдет себе фаворита, а с нас три шкуры дерет. Теперь вот эту, да как же ее…Нет, я ничего не говорю, вкус у нее отменный, она этих прозаиков нутром чует…Но вся редакция на ушах. Ни отпроситься, ни сбежать пораньше…Все ее…эту…читают, редактируют…К десяти пригласили на аудиенцию. Так что я сегодня – пас. Без меня идите, обязательно загрузит: кофе и все такое…Она их своими детьми зовет, прикинь, Светка, чадами неразумными. Мамуля.

Вытянув из пачки сигарету, я тоже закурила. Так, только этого мне не хватало. Из грязи–в князи. Вернее, в дети к какой-то мамуле. В стадо овец к мудрому пастырю. Ничего хуже нельзя было придумать.

Мне захотелось развернуться и уйти, но я вспомнила выражение лица пра-пра-прадедушки Дмитрия Ивановича. Или Ильича. И осталась. Матиас и Матильда подавленно молчали.

 

Все оказалось гораздо хуже, чем можно было предположить. Мамуля– а я как-то сразу стала называть ее про себя мамулей, покорно признав внутреннее старшинство– выглядела на тридцать пять, дело знала на сорок, готова была опекать и исповедовать на все шестьдесят…

Я знаю художника, которого, безусловно, заинтересовала бы ее внешность- он рисовал худосочных кошек с горящими человечьими глазами, полными самых разнообразных чувств, от бушующих страстей до деликатной платонической любви. Мамуля обладала пронзительным и пристрастным взглядом, она смотрела вам прямо– о, нет, не в душу!–скорее, в мозжечок, просвечивая насквозь ваши малочисленные извилины, как леденящий рентгеновский аппарат- корявые кости скелета.

Вот тогда, идя домой с памятной первой встречи, сразу бросившей мостки в будущее, по крайней мере, на пару лет вперед, я и сперла из витрины какого-то бутика свой замечательный синий зонт. Просто зашла сквозь стекло и потихоньку вышла с зонтом, рассеянно извинившись перед манекеном. Господи, скольких тягостных минут мне удалось потом избежать, владея этим сокровищем!

С этого дня началась история наших взаимоотношений с мамулей, и каждая новая встреча становилась шагом на пути к моему окончательному выбору. Можно подумать, в моей жизни мало было взаимоотношений! Ну, допустим, к тому моменту осталось уже немного: Одни и Вторые, но они опустошали меня так, что другой, не имевший внутри генератора любви, уже свалился бы замертво, я же, оснащенная свыше каким-то неиссякаемым источником, все разрывалась между страстью и жалостью, семьей и ее противоположностью–словом, металась, как глупая Анна Каренина, способная привести дело лишь к неизбежной погибели всех фигурантов. Мне казалось, что я делаю выбор в пространстве вариантов, а между тем, воз был и ныне там, все оставались при своих козырях и ни на шаг не выходили из жесткого круга, именуемого «просто жизнью».

И тогда я решила делать, наконец, то, что хочу, покинув эту Бастилию, и незаметно для окружающих, начала свое долгое переселение, поначалу более напоминавшее странствие, в конце которого еще маячило возвращение домой-переселение из так называемой «просто жизни» в мир, полный ловли ветра и основанный на теории невероятности…

 

Моя жизнь всегда напоминала путешествие, потому что любой предмет, оказавшийся под рукой, обязательно имел свойства портала и куда-нибудь выводил, приглашая сделаться безбилетным пассажиром, а порой–капитаном очередной утлой лодчонки, что гуляла в бурном море сама по себе. Особенно опасны были настенные календари. Меня вечно тянуло приобрести календарь с парусниками, и, боже, где я только ни была с веселыми матросами, упиравшимися ногами в борта и управлявшими этими суденышками, почти лежа в воде, держась за натянутые, словно мои нервы, канаты…

Да-да-да, Матиас и Матильда явились уже потом, а сначала я вела беспорядочную жизнь и вступала в случайные ментальные связи с серфингистами, дайверами и темнокожими туземцами, которые манили с лощеных страниц, укрощая парусники или прохаживаясь на фоне подозрительных бунгало.

Мир австралийских животных был так же детально изучен и прочувствован. Я хорошо знала вкус эвкалиптовых листьев и любила состояние легкого оцепенения, когда замираешь на ветке, уставившись в одну точку, продолжая лишь медленно, медитативно жевать. Это было хорошим лекарством, но требовало времени, поэтому я старалась не покупать календарей с коалами.

Чувствуя себя поочередно странствующей собакой, скользящим среди кораллов дайвером, ловцом ветра в грозовом небе, я и других воспринимала в полифоническом звучании. Меня совершенно перестала интересовать чья-то частная жизнь–она не давала ни малейшего представления о человеке, который никогда не был для меня тем, что он делал, скорее–тем, чего не делал…

 

Тем шикарнее развивались наши отношения с мамулей, которая воспринимала «просто жизнь» как единственный и драгоценный божественный дар, а человека, живущего «здесь и сейчас», рассматривала как величайшую тайну, требующую разгадки. Матильда и Матиас в ее присутствии засыпали, да и я сама впадала в состояние анабиоза и непроизвольно начинала ощущать во рту вкус эвкалипта.

Однако что-то неудержимо влекло меня к этой сильной и деятельной натуре. Бог весть, как развиваются иногда человеческие взаимоотношения. Иные из них тянутся годами, не причиняя участникам ни вреда, ни пользы, другие вдруг вознесут их на духовную высоту, третьи–сбросят в гнилое болото. Мы были еще незнакомы с мамулей, но сразу почувствовали невыносимый, смертельный магнетизм, единую связку, в которой теперь предстояло брести…Мамуля, думаю, ощутила все это первой, когда я вдруг обрушила на ее плечи беспардонный груз своего романа.

Она была высокоинтеллектуальной дамой, Белинский мог бы позавидовать ее литературному вкусу- очевидно, это меня и подкупило. Иначе какого рожна я вдруг рассказала ей о своей маразматической семейной жизни и состоянии тягучего, хронического развода, в котором пребывала последние несколько лет? После этого мышеловка захлопнулась, и мамуля, завладевшая тайной, принялась, что ни день, проявлять деликатность. О, нет, она ни словом не намекнула на то, что заинтересовалась и хочет узнать продолжение, но каждое утро начиналось теперь ее звонком и приветливым вопросом: «Как настроение?»

Ее интересовало все. Будучи в издательском деле профессионалом высшей пробы, мамуля, из-за вечной занятости, наверное, упускала в жизни что-то из области чувств- пристально следя при этом за отношениями других, она загоралась, как спичка от чужого коробка, в то же время оставаясь абсолютно хладнокровной, когда дело касалось ее лично. Однако здесь существовали свои заморочки: далеко не каждый из обнаружившихся детей лейтенанта Шмидта становился истинным героем дня. Она питала слабость лишь к неординарным личностям, если же при этом их терзали страсти, то мамуля всецело окуналась в разворачивающийся перед нею спектакль, проживая его едва ли не интенсивнее самих действующих лиц. Правда планка была слишком высока, и лишь изредка кому-то удавалось допрыгнуть и зацепить ее непрошибаемый интеллект гениальной мыслью или неописуемо прекрасным слогом…Как это удалось сделать мне, остается за пределами понимания. Окутанная ее заботой и бесконечной терпимостью, я неизменно чувствовала себя Сонькой-золотой ручкой, обворовавшей и обмишулившей сотни сирых младенцев и убогих старушек…

Ей нравилось отслеживать сюжетные линии и разгадывать тайные мотивы происходящего, она присматривалась ко мне, как к диковинному представителю класса прозаиков, избегавших сюжета как такового, будто трогала усиками-антеннами и желала непременно разложить на ряд простых чисел, но то, чем можно владеть-и в этом раскладывании была упорна, как ишак. Мы составляли странный дуэт, в котором одному, чтобы понять, требовалось поймать, а другому–отпустить в свободное плавание…

Обладая задатками Порфирия Петровича, она умела расставлять силки и разбрасывать сети. Мамуле всегда хотелось докопаться до истины, которая в ее понимании, очевидно, существовала, и ради этого она могла тратить драгоценное редакторское время на многочасовые беседы с автором, скромно пришедшим по ее приглашению «снять некоторые вопросы» по тексту. Она любила прицепиться к одному удачно подобранному, и потому дорогому авторской душе слову и начать длительную атаку на мозг несчастного, выявляя концептуальные несогласия и пытаясь тут же, не сходя с места, их преодолеть или хотя бы найти успокоительный компромисс.

Хорошо, что я не додумалась рассказать ей о Марке. Впрочем, этого, очевидно, не случилось бы, даже впади я в ее кабинете в преждевременное слабоумие: молчание о больном и тревожном давно превратилось в безусловный рефлекс и защищало надежнее бронежилета. Думаю, что мамуля была бы изрядно удивлена-хотя и устала уже удивляться моим многочисленным странностям–если б узнала, что я постоянно веду внутренние диалоги с другим человеком, в то же время ведя внешние диалоги с ней: неразумные чада обязаны были внимать родительницам, иначе их можно было счесть неблагодарными…

Вообще, она была мне забавна и поначалу я развлекалась. К своему великому изумлению, однажды заметила, что не только мамуля расставляет мне ловушки, но и я поддерживаю игру и придумываю новые ходы-наши беседы превращались в лабиринт с затаившимся минотавром…Словно любопытный ребенок, она тормошила и дергала меня, изучая со всех сторон, как будто подначивая каким-то рыбацким «давай-давай!» и жадно наблюдая, на что еще я окажусь способна. Так незаметно прошло два года…

 

Между тем, с точки зрения социалистического реализма, я была не способна ни на что. Совершая в пространстве вариантов головокружительные трюки, я оставалась пассивной в так называемой «просто жизни», стараясь не трогать того, что и так плохо лежало. Мамуле, наверное, трудно было с этим смириться, она все ждала, что я что-нибудь такое отмочу, устрою спектакль в дополнение к тому «знаку качества», который она по злосчастному недоразумению когда-то мне присвоила.

Не отдавая себе отчета в том, что из любопытства и своеобразного гурманства уже балансирует на краю, она вдруг начинала рассказывать о себе, делая вид, что поступает так по какому-то взаимному умолчанию, по которому и мне следует немедленно исповедаться, и хотя я не выражала энтузиазма, продолжала ждать ответных признаний.

Я стала прятаться от нее под зонтом. Там всегда было тихо и безопасно, пахло дождем и ветром. Матиас и Матильда немедленно оживали и начинали шептаться, я же начинала шептаться с Марком, хотя расстояние, нас разделявшее, было несравненно больше, чем полтора метра, лежавшие между мной и мамулей в ее редакторском кабинете. Всю жизнь мы с ним шептались, находясь в разных точках пространства, почти не встречаясь в так называемой «просто жизни», делая ей лишь одну уступку, называемую виртом…Скажу честно, я уже почти загибалась, и не подоспей так вовремя интернет, возможно, просто ушла бы туда, где вариантов совсем не предлагают. Интернет дал нам шанс быть вместе и врозь. И это, поверьте, было лучше, чем только врозь. «Просто жизнь» не могла принять нас, пространство вариантов приглашало, но еще не очень настойчиво, и ежедневные разговоры по телефону и скайпу стали новой иллюзией, новым миражом в этом горестном странствии.

Обо всех тайных нюансах мамуля хотела знать, чувствуя, что есть неизвестные ей отношения, что неконтролируемая часть моей души ускользает и где-то прохлаждается, игнорируя великодушно раскрываемые объятия. Постепенно становилось все труднее отлынивать от ожидаемых исповедей. Но, даже захоти я вдруг исповедаться, мне было бы нечего рассказать: мамуля ждала действий, линий и поворотов, завязки и финала, конфликта и кульминации…Бессюжетность была чужда ее душе. Я умудрялась жить без сюжета и обходиться без него в своей прозе, которая лишь возбуждала мамулю, не давая, в конечном счете, удовлетворения. И тогда она сотворила невозможное, решившись дописать за меня сюжет моей жизни-так, как того требовало ее представление о свободе и счастье…

 

В это трудно поверить, и, если бы не Матиас с Матильдой, я бы, может, решила, что сочинила очередную повесть и принимаю ее за действительность. Однако эти двое свидетелей не дадут соврать, забыть или усомниться…

Время шло, и чем больше его уходило, тем больше мамуле хотелось сделать так, чтобы все были счастливы. Пошлый и тривиальный хэппи-энд, за который она изорвала бы в клочья любой рассказ и автора впридачу, стал вдруг желанным, замаячил на горизонте как реальное избавление от многолетних страданий…Не понимаю, как она смогла вообразить, что для нас с Марком возможен подобный исход?

Однажды, когда мы в очередной раз решили расстаться, и он уезжал в свой Питер, чтобы уж более не возвращаться, мамуля вдруг решила вмешаться и повернуть ход событий в другую сторону. Как она умудрилась догадаться о грядущих переменах и предварить их? Тогда я терялась в догадках и лишь потом поняла страшную правду. Мамуля знала, что я пользуюсь одним и тем же паролем на всех литпорталах, разнообразных Интернет-сайтах, в электронной почте-она сама посоветовала не мудрствовать и придумала мне надежный пароль, посмеиваясь над забывчивостью рассеянного дитяти…Сейчас-то я понимаю, что она попросту читала нашу переписку. Жила в моем почтовом ящике, как домовой, сопереживая и ощущая чужую боль, как собственную, если не сильнее…Было ли в этом что-то запретное, гадкое, извращенное? Поверьте, не знаю. Мамуля действительно любила меня и желала счастья глупому, склонному к мазохизму «ребенку»…

Марк уезжал навсегда, уезжал к своей семье, и я даже не знала его питерского адреса–никогда не интересовалась, уверенная, что он сам появится в моем ноуте или позвонит по мобильнику. Марк никогда не бывал у меня дома, мы встречались в гостиницах, где он останавливался, изредка приезжая в наш город. Спрашивать координаты теперь стало незачем, электронные адреса были ликвидированы, сим-карты от сотовых телефонов мы торжественно выбросили в городской пруд, прошатавшись напоследок весь день по улицам. Мы испытывали судьбу, намеренно обрывая нити, в то же время, надеясь и боясь, что случайное происшествие, неучтенная мелочь сведет нас вновь любым из неисповедимых путей…Я заклинала его не искать меня, и была уверена, что Марк выполнит просьбу, полагая, что я знаю, чего хочу. Таким образом, шанса позвать его обратно не оставалось: интернет отныне становился глухонемым, а обычная почта не отправляла писем на деревню дедушке. Всю последнюю неделю мы с фальшивым оптимизмом обсуждали по скайпу и электронке предстоящее расставание, разрабатывая детали…

 

Она позвонила накануне, поздно вечером.

-Ирина, ты срываешь все сроки,-в спокойном голосе мамули на сей раз слышалось раздражение.–Четвертая глава должна появиться в сентябрьском номере.

-Ну…я допишу. Ты же знаешь.

-Нет, не знаю. Откуда? Ты сама-то уверена?

-Ну прости. Я, правда, допишу. К следующему понедельнику.

Она молчала. Потом вздохнула и сказала:

-Ты такая рассеянная…Вчера уехала домой, оставив в приемной плащ и шляпу. Наташа только вечером обнаружила. О чем ты все время думаешь?.. Кстати, какие у тебя планы на завтра?

-Засяду за четвертую главу,-угрюмо сказала я.–Именно с завтрашнего дня я абсолютно свободна.

Кладя трубку, я думала о том, что завтра останусь одна, что четвертая глава придется очень кстати и несомненно будет дописана, что Марк мог бы кому-нибудь оставить свой адрес, чтобы в случае крайней необходимости…Тут я поняла, что крайняя необходимость наступит, едва поезд мигнет мне огнями, и окончательно решила не ходить его провожать, чтобы не упасть в обморок на перроне, не гнаться за последним вагоном и не ловить в потоках ветра удаляющиеся слова: «Набережная Фонтанки…дом…номер…»

Я была уверена, что не услышу номер дома, коварный ветер ускользнет через дырявый сачок.

 

Мне кажется, что мамуля ревновала меня к Марку. Она вообще была сложной натурой и подчас разрывалась между противоречащими друг другу побуждениями. Ей так хотелось, чтобы я была счастлива и спокойна, и так не хотелось делиться мною с кем бы то ни было, даже с Марком. Особенно с ним.

И, тем не менее, она решилась тогда пойти на вокзал. Как она надеялась узнать, вычислить его в вокзальной толпе? Нет, она не видела даже фотографии, Марк не вставил ее в электронную почту, не удосужился, несмотря на мои просьбы, и любой другой человек спасовал бы перед этим фактом. Любой, но не мамуля...

Мне кажется теперь, что я вижу все собственными глазами, а не глазами Марка– впрочем, у нас всегда было общее зрение– вижу, как он подходит к табло, оглядывается по сторонам…В маленьком вокзальном буфете– несколько столиков. Там сидят мамаши с детьми, группа студентов и… я. Темно-синий плащ, легкий шарф– вроде бы он другого, «не моего» оттенка? Нет, показалось…Широкополая, затеняющая лицо шляпа, на столике – кофе…Я и сама бы обманулась, честное слово. Что говорить о Марке, который думал только о том, как мы, встретившись, отменим безумное решение и договоримся о новой встрече?

Женщина сидела к нему спиной, и он рванулся к ней, не задумываясь.

-Ирина!

Мамуля обернулась. Сняла шляпу– он увидел ее светлую рассыпавшуюся челку, оценивающий взгляд– и отступил в изумлении, пробормотав: «Извините…» Она смотрела на него и молчала– быть может, смутилась все-таки, оцепенела на мгновение, не зная, как объяснить явление двойника и удавшийся обман, еще сомневаясь, не сделать ли вид, что все– чистая случайность, невероятное совпадение…Внезапно Марк вытащил блокнот и, вырвав лист, что-то нацарапал, протянул растерянно.

-Простите, я обознался, но…не могли бы вы написать мне? Написать вот по этому адресу…

Он устало махнул рукой и, не затрудняясь более объяснениями, пошел на перрон.

 

Почему она не отдала мне его адрес сразу? Скорее всего, мамуля и сама не смогла бы объяснить. Возможно, надеялась, что все как-то само собой устаканится, что я успокоюсь, окунусь в работу…Она всегда была рядом, на посту– верная, заботливая мамуля, готовая, в случае чего, оказать мне эту маленькую услугу. Она ничего не присваивала себе, кроме права решить, когда это станет жизненно необходимым…

 

Я обещала рассказать о своем выборе. Да, так вот, когда Марк исчез из интернета, исчез из моей жизни, словно его и не было в ней, я сразу поняла, что пора. Даже зонт уже не спасал– под него стали проникать обиды мужа и бесконечные ожидания мамули. Я улетала с Матильдой и Матиасом– мы оставались в пространстве вариантов все дольше: там было столько тропинок, так много возможностей для новой встречи, что я бродила и бродила, выбирая самые случайные, ни к чему его, Марка, не обязывающие…

Были и другие, более легкие и привычные способы времяпрепровождения, и я с тоски начала много и сумбурно писать: сначала- пресловутую четвертую главу, потом– какое-то жалобное нытье, отдельные клочки недоношенной повести…Но мамуля сделала вид, что это- цикл миниатюр, и отдала в набор. После этого дело пошло легче– я написала рассказ, потом родила-таки повесть, принялась за новый роман…Теперь я практически не покидала мира возможностей и проживала любую из них как новую встречу с Марком. Каждая вновь написанная вещь оказывалась нашей историей, хотя он вряд ли узнал бы себя или меня– великий маскарад искусства позволял менять маски и заново отплясывать перед толпой в новых пестрых лоскутьях…

Я не сержусь, да никогда и не сердилась на мамулю, хотя знаю все– я ведь уже говорила, что все обо всех знаю…В конце концов, неизвестно, есть ли среди нас правые– так или иначе, все оказываются перед кем-нибудь виноватыми. Поэтому сделать выбор… предпочесть всего одну из тысяч возможностей и влипнуть, как муха, в тягучий сироп, называемый «просто жизнью»- стоит ли сожалеть, что со мной этого не произошло?.. Лучший из всех выборов– тысяча тропок, быстрые, ныряющие в поток ветра фигурки над вашей шляпой…Теперь мы с Марком вновь врозь и вместе, как раньше, но при этом каждый раз все начинается заново…

Не знаю, что сталось потом с той моей реальной жизнью. С тех пор, как мамуля наконец-то сочла возможным все рассказать и сообщить мне координаты моего бывшего возлюбленного, я больше там не бываю– почувствовала непереносимую потребность остаться здесь, и, знаете, очень счастлива в сумеречном мире воображения- пью аромат дождя, сижу в кофейнях на незнакомых набережных, слушая глухой шум воды и гудки пароходов, уходящих в странствия... Марк сидит напротив, мы по очереди пробуем текилу из одного бокала– каждый раз заказываем только один, чтобы не вызывать ненужных вопросов и не давать ненужных ответов услужливым официантам, всегда одетым в белое, только в белое…