БОРИС КАРТАШОВ

 

Документальная повесть

 

220-ЫЙ КВАРТАЛ

 

Документальное повествование «220-й квартал», произведение, которое рассказывает об одной из миллионов семей, переживших годы сталинских репрессий и сосланных на лесозаготовки в глухую уральскую тайгу.

Несмотря на тяжелейшие условия труда, и быта, люди выжили, встали на ноги, вырастили детей, которые получили образование. Автор, повествуя об истории своей семьи, сохраняет любовь и доброе отношение к своим детским годам, родным и друзьям.

К сожалению, судьба лесных поселков однотипна – лес вырубили, и поселок прекратил свое существование. Но чувство потерянной родины и родства осталось в душе и памяти. Автор пытается вернуться к своим истокам, вновь пережить пережитое, но уже посредством воспоминаний, изложенных в этой книге.

 

ПРИГОВОР ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ

 

Передо мной дело № 31245 по обвинению Барановой Екатерины Ивановны по статье 58–6 УК РСФСР, арестованной как агент германской разведки Надеждинским (ныне Серовским) Городским НКВД Свердловской области. Это моя родная бабушка. Наконец–то, стала известна последняя страница ее трагической жизни – с 18 декабря 1937 года по 14 января 1938 года. С момента ее ареста оперуполномоченным третьего отделения управления НКВД г. Надеждинска Ивановым (имя и отчество почему–то не указано) и до осуждения особой тройкой ГУГБ НКВД по статье 58–6 УК к высшей мере наказания (расстрел). Он был приведен в исполнение 14 января 1938 года, согласно протоколу № 168.

Санкционировали расстрел начальник УП НКВД по Свердловской области комиссар госбезопасности третьего ранга Дмитриев и прокурор УРПАЛВО бригадный военный юрист Петровский, с чем был согласен начальник Надеждинского ГО НКВД старший лейтенант Трубачев (страна должна знать своих героев прим. автора).

Вот так последний путь человека – 28 дней и ночей. Я пытаюсь представить, что думала моя бабушка в это время, как себя вела, что говорила на допросах на самом деле. Ведь согласно протоколу, она созналась в шпионской деятельности в пользу Германии. 56-летняя, безграмотная женщина, вина которой состояла на самом деле лишь в том, что она не отказалась от мужа, расстрелянного в 1924 году, якобы за участие в контрреволюционном мятеже в Крыму. Она вдруг начинает рассказывать следователю (а тот записывает в протокол с ее слов), как она тайно, конспирируясь, встречается с резидентом германской разведки, получает от него задания. Причем, в начале в Крыму до раскулачивания в 1930 году, а затем бабушку этот резидент нашел на Урале и приказал поджигать лес, вести контрреволюционные разговоры против Советской власти, руководства НКВД и Советского государства…

Поистине, бумага все терпит. Этот абсурд аккуратно запротоколирован и подписан. Маразм, который трудно объяснить. А ведь он длился в стране несколько десятков лет.

Впрочем, позволю себе процитировать часть протокола допроса моей бабушки, который послужил основанием для высшей меры наказания.

«До моего ареста и высылки на Урал я выполняла ряд поручений даваемых мне, (далее вымаранное чернилами имя того резидента Германской разведки) контрреволюционного характера. Он мне часто говорил, когда мы встречались, что задания, которые я выполняю, даются немецкой разведкой, и я выполнять их должна осторожно и аккуратно. В одном из разговоров он мне сказал, что он начинал с 1925 года находится на связи с одним известным немецким разведчиком Джековым. Когда в 1930 г. меня выслали на Урал у меня с (опять вымарано чернилами имя) встречи временно прекратились. Стала вести переписку с 1931 г. как я уже сказала до 1935 г. А он до 1935 года проживал в Крымской АССР, а с 1932 года уехал в Германию, а затем в Швейцарию.

Из Швейцарии мне писал письма, посылал денежные переводы (это в тайгу что ли? прим. автора.). И так до 1935 г. Затем временно связь у меня с ним прервалась, и причины мне неизвестны, почему он перестал писать и отвечать на мои письма.

По прибытию в ссылку Надеждинского района в пос. «Пасынки» 1934 г. познакомилась и близко сошлась с немкой Розой (фамилия вымарана чернилами), которая оказалась посыльной моего знакомого. У нас с ней были длинные и частые беседы на контрреволюционные темы, всячески выражая свое недовольство и озлобление против Советской власти, руководителей ВКПБ и Советского правительства. Часто сходились в мнениях о необходимости вести борьбу с Советской властью, путем насильственного свержения Советской власти, причем Роза обращала мое внимание, что в этом деле поможет ее родная страна – гитлеровская Германия и которой мы должны помогать. Я уже помогала практически: по заданию германской разведки совершила три поджога лесных массивов на территории Сосьвинского леспромхоза, в результате чего выгорела большая площадь строевого леса. Об этом я сказала Эльвейн (наконец-то фамилию Розы следователь не вымарал чернилами, видимо просмотрел, прим. автора). После чего предложила быть у нее на связи и выполнять ее поручения. На что я дала согласие».

Так и представляю: сидят две женщины в таежном, богом забытом поселке и планируют убить Сталина, Калинина, свергнуть Советскую власть. И все это в 50 километрах от г. Серова, 500 км от Свердловска и более 2000 километров от Москвы… Это ж как надо было издеваться над человеком, чтобы он подписал эту чушь. Хотя, мне рассказывали – натягивают на голое тело резиновую рубаху, и через некоторое время ты сознаешься во всем, о чем тебя просят. Человек при этом испытывает адские муки. Однако продолжим цитировать протокол допроса.

«… Вопрос: Укажите, какие поручения Вы получали от агентов немецкой разведки.

Ответ: Вести контрреволюционную агитацию против Советской власти. Распространять всяческую клевету по адресу Советской власти, руководителей ВКПБ и Советского правительства. Совершать различного рода диверсии. С тем, чтобы всячески подорвать мощь Советского Союза.

Вопрос: Вы практически выполняли даваемые Вами поручения?

Ответ: Да, я практически выполняла даваемые поручения.

Вопрос: Укажите конкретные факты Вашей практической деятельности, как агента немецкой разведки.

Ответ: Фактов было много и я их все не припомню…»

(Орфография и стилистика сохранена по оригиналу).

На этом можно было бы поставить точку. Ведь сейчас всем понятно, что такие дела фабриковались тысячами. Так власть боролась против своего народа.

Однако приведу еще несколько знаменательных дат из последних дней жизни бабушки. Ее арестовывают в п. Перерождение 18 декабря 1937 года и привозят в тюрьму г. Надеждинска (Серова). 20 декабря Екатерину Ивановну перевозят в Нижнетагильскую тюрьму. 8 января 1938 года она уже в Свердловской тюрьме. Расстреляли 14 января 1938 года.

А на автомобильной трассе Свердловск–Ревда сейчас стоит обелиск в память жертв политических репрессий. Среди тысяч имен есть и Баранова Екатерина Ивановна: годы жизни 1881–1938 гг. Это моя бабушка. Она захоронена здесь. Обелиск постоянно утопает в букетах цветов. Около него всегда много людей. Стоят, обнажив головы. О чем они думают?

 

БОГ ЗНАЕТ, КАК СЛОЖИЛАСЬ БЫ ЖИЗНЬ

 

Просматриваю документы Государственного архива в автономной республике Крым, направленные в Феодосийскую городскую комиссию по вопросам восстановления прав реабилитированных. В них история жизни моих родителей, дедов, бабушек раскулаченных и сосланных, как «врагов народа» на Урал. Оттуда я узнал, каким богатством они владели и как были (уже после смерти) реабилитированы.

Бабушки

Согласно выписке из протокола № 41 заседания Крым ЦИК от 25 марта 1930 года. «Баранова Екатерина Ивановна была лишена избирательных прав на основании п. «П» статьи 15 Инструкции ВЦИК о выборах, как находящаяся в материальной зависимости от лица, лишенного избирательных прав». В переводе с канцелярского языка на обыкновенный это означало: виновна в том, что была женой «Баранова Дмитрия Митрофановича, моего деда по материнской линии. Его расстреляли в 1924 году за участие в контрреволюционном движении. Моя бабка не отказалась (как в те времена было принято) от мужа и была выслана на основании решения обще¬го собрания деревни на Урал в 1930 году вместе с детьми. Сыновьями Павлом – 19 лет, Митрофаном – 16 лет, Дмитрием –15 лет, и дочерью Марией – 18 лет (моя мама). При этом имущество семьи было конфисковано в неделимый капитал колхоза, а именно: «... земли 13,75 сажен, фруктового сада 0,8 гектара, две лошади, две коровы, одна свиноматка, один плуг, один буккер, одна лобогрейка, одна бричка».

Екатерина Ивановна провела в ссылке семь лет. 1937 году она была арестована по подозрению в шпионаже в пользу Германии и расстреляна в г. Екатеринбурге. Ее имя выбито на памятнике жертвам политических репрессий. Он воздвигнут на месте тысяч расстрелянных по автомобильной дороге от г. Екатеринбурга в г. Ревду.

Карташова Пелагея Яковлевна 50 лет лишена избирательных прав на основании «п. «а» статьи 14 Инструкции ВЦИК о выборах, как применявшая наемный труд с целью извлечения прибыли...». Она сгинула в 1930 году без вести. Забрали работники ГПУ – и пропала.

Дедушки

Баранов Дмитрий Митрофанович, участник первой мировой войны, в 1915 году попал в плен. Находился на территории Австро-Венгрии два года. Состоял в гражданском браке с поданной Австро-Венгерской империи Анной-Марией (фамилия неизвестна). Роди¬лось две дочери. В 1918 году по настоянию гражданской жены вернулся к законной семье в Крым. «...Здесь двое детей, там – пятеро. Ты нужнее в России...», якобы сказала Анна-Мария. Вернулся, чтобы в 1924 году его рас¬стреляли, как участника антисоветского заговора. Об этом в книге «Заговоры против Советской власти» есть пояснение, что это заговор под руководством Председателя ЦИК Крым был сфабрикованный ГПУ в связи с внутрипартийными разборками.

Карташов Федот Иванович. Согласно выписке из протокола № 177 Центральной комиссии при Крымском ЦИКе от 11 июня 1930 года сказано. «Карташов Федот Иванович 59 лет лишен избирательных прав на основании п. «а» статьи 14 Инструкции ВЦИК о выборах, как применявших наемный труд с целью извлечения прибыли. Состав семьи – жена Карташова Пелагея Яковлевна и сын Карташов Пантелей Федотович 1906 года рождения (мой отец). Имущественное положение: три коровы, три лошади, два вола, 15 овец и четыре улья, собственной земли свыше 400 десятин...»

Надо сказать, что Федот Иванович Карташов так же воевал в империалистическую, также, как и дед матери, попал в плен, где провел три года. Мой отец вспоминал, что деда отличали громадные усы, которые на ночь он закладывал за уши и обвязывал по¬вязкой. «...У Буденного гораздо меньше были...» – говорил отец.

Федот Иванович не попал на Урал. Его без суда и следствия расстреляли в Крыму в 1930 году. В ссылку попал только мой отец – Пантелей Федотович, который прожил 84 года. Он сумел не только выжить, но и создать семью, вырастить восьмерых детей. Умер в 1990 году так и не узнав, что всю жизнь страдал зря – не виновен – вердикт комиссии в соответствии со ст. 3 Закона Украинской ССР о реабилитации жертв политических репрессий от 17 апреля 1991 года.

Вместе с мамой на Урал сослали и двух братьев Павла и Дмитрия.

Дядя Павел всю жизнь проработал на шпалорезке, и умер через несколько дней после выхода на пенсию, когда ему исполнилось 60 лет. Но пенсию получить так и не успел скончался за два дня до выплаты.

Дядя Митя получил звание стахановца на Серовском металлургическом комбинате в конце 30-х годов, в 1942–43 годах вое¬вал на фронтах Великой Отечественной, был ранен, награжден орденами и медалями. Умер в возрасте 75 лет. Причем скончался, когда на мотоцикле (в качестве пассажира) ехал на похороны моего отца в соседнюю деревню.

Дядя Митрофан сбежал из ссылки и всю жизнь скрывался в Крыму. Вначале от Советской власти – как раскулаченный, затем от немцев в годы Великой Отечественной войны. Потом опять от власти т. к. был в фашисткой оккупации, и так до самой смерти. Работал сторожем на дальней бахче. Все местные знали его судьбу, но не выдали.

Мама – Мария Дмитриевна, святая женщина, родила и воспитала нас – восьмерых детей. Вся ее жизнь – была в нас. Уже в пожилом возрасте она говорила «...Еще не известно, что лучше – остаться в Крыму или здесь прожить на Урале. Здесь хоть вы все со мной, значит, прожила жизнь не зря. А останься там – Бог знает как бы сложилась жизнь...» Когда она умерла, ей было 72 года.

Это было 8 марта 1983 года – день годовщины ее золотой свадьбы. В момент похорон шел обильный снег...

 

ЧТО ТАКОЕ «ДВАДЦАТЫЙ»

 

– Мама, ну когда наступит зима и выпадет снег? – нетерпеливо я дергал за руку.

– Скоро, скоро, сынок, еще несколько дней…

С каким восторгом я ждал этого момента. Вся земля покроется белым, пушистым покрывалом. Вначале можно будет лепить снежную бабу, затем Новый год – мой любимый праздник с украшением елки, наконец, катание на лыжах – красота. И вот через несколько дней, зайдя с улицы, мама сказала:

– Однако, завтра снег выпадет.

Я взглянул на часы – было пять часов дня. Как долго ждать… И тут же мелькнула мысль, что если я рано лягу спать, то когда проснусь, будет уже завтра. И забрался в кровать.

– Не заболел, ли? – забеспокоился отец.

– Нет, – улыбнулась мама, – это он первый снег очень ждет.

Проснулся, а в доме темно, на улице тоже. Прильнул к окну – ничего не видно. Но чувствую, что–то должно произойти. Однако сон вновь сморил меня. Утром первым делом к окну. Ура! Вся земля в снегу. Одевшись, быстро выскочил на улицу. Снег лежал тонким слоем и уже не казался белым. То здесь, то там проступали темные пятна земли. Но все равно – зима пришла.

Это одно из ярчайших моих воспоминаний о детстве, о месте, где я родился, о поселке. Вначале – кулаков, затем – репатриированных, кто был в оккупации под немцами. Позже – “вербованных”: тех, кто по оргнабору государства бросали свои родные деревни в Белоруссии и на Украине и приезжали валить лес для Родины, чтобы жить получше. Политических, кто шел по ленинградскому и делу военных. Поселок тогда не имел названия. Даже это было не позволено. Он называлось просто “220-й квартал”. Название было написано известкой на крыше конторы лесопункта – градообразующего предприятия. Леспромхоз, в который входило наше подразделение, назывался “Сотринский”. Он объединял несколько населенных пунктов: железнодорожную станцию “Сотрино” (40 км от Серова), поселки – Первомайский, Ивановский и наш, 220-й квартал, который местное население сократило до просто “Двадцатый”.

Поселение состояло из “микрорайонов” – лесозавода, центра, заречья. Понятно, что лесозаводские работали на переработке древесины, центровые кучковались вокруг клуба, школы, больницы, конторы лесопункта. Поселок на окраине пересекала центральную и единственную дорогу речка Куликовская.

Итак, “Двадцатый”. Расположен в 25 километрах от железнодорожной станции. Основное занятие людей – лесозаготовка и лесопиление. Была еще узкоколейная железная дорога, по которой вывозили хлысты. Конный двор с 30-ю лошадьми, которые в пятидесятые использовались при погрузке и вывозке леса. В шестидесятые годы, когда появились новые современные агрегаты и механизмы, просто доживали: на них возили бочки с водой в школу, детсад, столовую, пахали огороды, доставляли сено с покосов.

Главной достопримечательностью поселка была спортивная площадка рядом с клубом и 14 бараков, в которых жили те, кто недавно приехал и пока не обзавелся собственным домом, а также бывшие зеки, неженатые, молодые ребята и девушки. Причем каждый номер барака определял, не только кто там живет, но и их социальное положение.

С 1 по 4-ый барак – это семьи без отцов, женщины, высланные за аморальное поведение из городов. Они базировались вокруг лесозавода.

В 5,6,7,8-ом бараках жили семьи, которые вот-вот должны были получить казенное, отдельное жилье (дома на два, четыре хозяина) или строят собственное.

9-ый барак особый – жили в нем холостые. Здесь селились молодые специалисты из ремесленного, педагогического и медицинского училищ г. Серова. Находились они там, как правило, недолго. Женились, выходили замуж, меняя «общагу», на более цивильное жилье. Редко кто уезжал из поселка. Может быть потому, что в те времена в их родных деревнях и селах было не сладко.

10, 11, 12, 13, 14 бараки были предназначены для бывших зеков, коих приезжало немало, просто лихих людей. Туда редко кто захаживал в гости. Драки, пьянки, поножовщина.

Однажды бывшие зеки забили насмерть моряка, пришедшего в отпуск. Терпению местных жителей пришел конец. Собралось человек 60–70 взрослых, женатых мужиков, вооружились кольями, железными прутьями и ночью ворвались в 14-й барак. Били смертным боем. Когда барачные поняли, что их убивают, кинулись, кто в чем, в сторону железной дороги. Гнали их уже из всех пяти бараков. Кто–то сообщил об этом начальству (милиции у нас не было). Быстро подогнали несколько товарных вагонов и увезли их в город (так называли Серов).

Случилось это в середине пятидесятых. Но с тех пор ни один вновь прибывший на работу к нам зек, услышав историю про 14-й барак, не вел себя вызывающе, да и местные ребята прямо на вокзале кулаками доказывали кто хозяин в поселке.

ЭКСКУРС В ПРОШЛОЕ

 

Любой населенный пункт образовывается для определенной цели. В 1947 году Сотринский леспромхоз открыл новый лесопункт в 220-ом квартале, согласно лесотаксационной карте Серовского района. Туда после ликвидации комендатуры НКВД моя семья (уже не спецпереселенцев, а свободная как все советские люди, переехала на новое место жительства). Отныне не надо было каждый вечер отмечаться у местного чекиста, что ты дома – не сбежал и ничего не натворил с точки зрения закона.

Вообще, система уничтожения человека, как личности, превращение его в “винтик” государственной машины была в то время очень изощренной и сволочной. Так, например, с 1930 по 1947 годы наша семья меняла четыре раза место жительства. Причем делалось это насильственно.

Отец рассказывал, что первый раз привезли в тайгу километров за 15–20 от железной дороги Свердловск–Серов (где-то в районе Верхотурья) и приказали через неделю уже заготовлять древесину. По шесть кубометров на человека в день. Причем дерево надо было свалить, очистить от сучков, раскряжевать на шестиметровые бревна и сложить в штабель. Только тогда выдавалась суточная пайка еды на работающего. Не выполнил норму – ничего не получил.

Всю неделю рыли землянки, строили шалаши. Шел декабрь, надо было выживать, потому что человеческая жизнь “врагов народа”, кулаков ничего не стоила. Папка вспоминал, что “хохлы”, приехавшие с ними с Украины, отказались валить лес, мотивируя тем, что они хлеборобы и не умеют работать на лесосеке. Жгли костры, питались тем, что привезли с собой. Но вскоре еда кончилась: стали пухнуть с голоду, ослабели до того, что не могли вставать. Мороз заканчивал дело. Каждое утро несколько трупов “актировали” и куда-то увозили.

– Хорошо, что мы с мамой еще не поженились, и детей не было, – говорил отец, – а вот у других и дети умирали.

С муками, неимоверными трудностями, но поселение возрождалось. Весной раскорчевали лес, посадили картошку, построили бараки, появилась живность. Через три года это был уже крепкий поселок со своей инфраструктурой. Тяжело, но жить можно. Однако, как только власть это замечала, тут же отдавался приказ – осваивать новое место жительства. Обязательно километров за 30–50 от прежнего вглубь тайги. И все повторялось заново. Только люди уже имели опыт: адаптировались на новом месте быстрее.

Вот так мы осваивали лесозаготовки в четырех населенных пунктах, пока советская власть не решила что мы стали “лояльные” к ней и милостиво разрешила жить там, где мы желаем. А желали мы жить в 220-ом квартале, позднее который стал называться “Печеневка”, “Боровой”. Сейчас это богом забытый уголок без всякого производства, где доживают свой век старики.

Итак, главной задачей “Двадцатого” была заготовка леса и частичная его переработка. В лесосеках вначале валили лес поперечной пилой, затем – “лучковой”. Кстати, “лучковая” пила в свое время сделала революцию на заготовке. По сравнению с поперечной (с которой управлялось два человека) производительность увеличилась в два раза.

Забыл сказать, что тогда не было бригад: каждый трудился на своем переделе работ – сучкоруб, вальщик, помощник вальщика, отгребщик снега и т.д. И соответственно зарплату каждый получал независимо от результатов другого.

Так вот, всех больше зарабатывал вальщик. Отец рассказывал, что один из них по фамилии Чабан таскал деньги в полевом планшете с собой на работу. Это было несколько десятков тысяч рублей. Он прятал сумку под кустом и забывал где. Потом искали, все кто мог. Находили, он делился на выпивку с мужиками. А когда спал, сумку под голову клал, чтобы не украли.

Такие люди были, скорее всего, исключением, так как надо было нравится начальству для того, чтобы выбирать для валки “кубатурнее” дерево.

Позже появились электропилы и бензопилы. Трелевали лес, то есть вывозили с делян и укладывали в штабеля вначале с помощью лошадей, потом лебедками, первыми газогенераторными тракторами.

Зимой по “ледянке”: дорога, которую поливали водой. Посредине делалось углубление шириной сантиметров 30–40 и глубиной до 20. На однополозные сани накладывались бревна, и лошадка тянула воз в поселок. Там он либо отгружался в вагоны МПС, либо разделывался на доски, шпалы, тарную дощечку и т.д. Причем, вначале бревна в вагоны тоже грузили с помощью лошадей. С годами их поменяли лебедки и краны.

Спустя время от ледяных дорог отказались. Стали строить узкоколейные дороги и “лежневки”– деревянные тротуары, по которым на автомашинах вывозили хлысты. А по УЖД на паровозах, мотовозах в специально оборудованных турникетах.

Надо отметить, что в свои лучшие годы лесопункт заготовлял до 150 тысяч кубометров в год, в шпало-лесопилении, тарном производстве перерабатывали до 30 %.

 

О СТОЛОВОЙ И ПЕРВОЙ ЗАРПЛАТЕ

 

В поселке проживало около трех тысяч человек, которые были обеспечены всеми необходимыми социальными нормами тех времен. Работали детские сады, школа, клуб. Были баня, водокачка, магазины, пожарная часть, рабочая столовая. Вот о последней хочется отдельно вспомнить.

Ее основной контингент были “вербованные”, зеки, холостые парни и девки – те у кого не было постоянного угла. Местные в столовой не питались – дома жены готовили. Так вот, столовая открывалась в пять утра, потому что по УЖД вагончики с рабочими уезжали на деляны в половине седьмого. В четыре утра же по “Двадцатому” раздавался заводской гудок – будил всех на работу. Заведовал тогда столовой молдаванин по фамилии Слободян. Люди приходили кто позавтракать, кто взять с собой “тормозок” в лес.

Рассказывали такой случай: бывший зек кушает борщ. Черпает ложкой и видит в ней таракана. Подзывает завстоловой и грозно спрашивает: – Это что?

– Где? – удивленно отвечает Слободян.

– Зыркай сюда, – трясется от гнева зек.

– Да это лук, пережаренный, – заведующий тут же съедает таракана…

Немая сцена как по Гоголю. Фактов нет. Зек не зная, что делать дальше, вставая из – за стола бурчит: “Теперь пережаренный лук всегда тебе отдавать буду – я его не люблю”.

Нам, малолеткам, всегда хотелось что-нибудь попробовать в столовой, хотя дома готовили лучше и качественнее. Скорее всего, тут срабатывало то, что это общественное место для коллективного питания. Ведь вначале надо было изучить меню. Затем буфетчице сказать, что желаешь: в основном, это мясная котлета с картофельным пюре и компот. Она заказ писала на бумажке. С ней подходил к раздаче… Затем с такими же, как сам пацанами, чинно сидели кушали и слушали разговоры поварих, буфетчицы, взрослых посетителей. В этом, видимо, и заключалось необычность приема пищи, которая нас так притягивала.

Прошло совсем немного времени и подросшие ребята, в 12–13 лет на летние каникулы устраивались на взрослую работу. Это либо “рассыльным” (мальчик на побегушках при начальнике лесопункта) – в его обязанности входило вызывать на работу людей в экстренных случаях, разносить всякого рода указания и распоряжения руководства по домам нужным специалистам, так как телефонная связь через коммутатор была ограничена. Можно было поработать и телефонистом на коммутаторе, слесарем на нижнем складе, “на дорожке” – ремонтировать УЖД. Работали, правда, согласно законодательству. Тем, кому было 12–13 лет – 4 часа, 14–15 – 6 часов в день.

Помню, получил первую зарплату: что-то около 60 рублей. С какой радостью я нес ее домой. Казалось, что весь “Двадцатый” смотрит и гордится мною – как же, “добытчик” в семье. Дома не знал куда их девать. Предложил маме, а та в ответ: “ Ты же их заработал, куда хочешь туда и девай”. В конце концов, мы собрались за столом на кухне, долго думали с родителями, на что потратить мою первую зарплату, решили: купить мне лыжный костюм и китайские кеды (это был шик моды в начале шестидесятых). Пять рублей я истратил на угощение своих собратьев по компании: накупил пастилы, халвы и пряников. В лесу развели костер, кипятили чай и “пировали со сладостями”. Было мне тогда 13 лет.

 

ШКОЛА

 

С особым чувством хочу рассказать о нашей знаменитой, вначале четырехлетней, затем семи – и восьмилетней, школе. Надо сказать, что было два здания школы: в одной (“старой”, – так мы ее называли между собой) учились дети с 1 по 4-ый классы. В другой – (“новой”, которая была построена много позже первой) с 5 по 8-ой классы.

Первые мои воспоминания о ней были связаны с тем, что я еще дошкольник приходил в класс, где учились братья, которые упрашивали учительницу оставить меня на занятиях. Она, конечно, соглашалась и я, забравшись на свободную парту, тоже “учился”. Вернее учительница давала мне бумагу, карандаш и в свободном творческом порыве на листе бумаги появлялись какие–то каракули, рисунки, просто абстрактные линии и, вообще, черт те что. Но главное было то, что мальчик творил как ему хотелось.

Потом раздавался звонок на перемену. Наблюдать, как отдыхают «взрослые» ученики – одно удовольствие. В основном, это были различные игры. В – первых, “чехарда”. Суть ее заключалась в следующем: один человек становился на четвереньки, следующий с разбегу прыгал ему на спину. Затем третий, четвертый и до тех пор, пока очередной прыгун не сваливался с этой живой кучи тел. Тогда он становился в известную уже позу, и все повторялось сначала. Игрище пользовалось успехом.

Ребята постарше уходили на улицу “подымить”. Некоторые играли в “пристенок”: это когда монеткой били о стенку, второй игрок должен был так же ударить монеткой о стену, но так чтобы она упала рядом с первой не более чем на расстояние вытянутых пальцев: большого и мизинца на руке. В этом случае монета партнера переходила сопернику. Еще была игра, которая называлась по разному, но суть была одна: человек левой рукой прикрывал свои ухо и правый глаз, другую ладонью кверху клал подмышку и становился спиной к играющим. Кто-то ударял по ладони своей рукой и, когда ведущий оборачивался, чтобы угадать, кто ему приложился, все поднимали большой палец руки, показывая, что ударил именно он. Если “галящий” угадывал, то менялся местом с этим человеком, если нет – опять получал оплеуху.

А вот 1 сентября я, первоклассник, в школу не ходил – заболел. Но придя второго сентября в класс, первое, что сделал – перепрыгнул через парту. Дело приняло серьезный оборот. Оказывается, это было страшное нарушение ученической дисциплины. Об этом долго со мной беседовала моя первая учительница Нина Арсентьевна.

Может быть, именно тогда я научился, опустив голову, тупо бубнить под нос:

– Больше не буду, – не придавая значения произнесенным словам, не понимая, что плохого сделал, и почему меня ругают.

За восемь лет учебы обещаний по различным проступкам было несметное количество. Я их давал и директору школы, и участковому инспектору милиции, и матери, кому угодно. Но уличную или школьную жизнь поселкового паренька это не меняло. Там были свои законы и правила.

Похвалюсь, учился неплохо. Восемь классов закончил на “хорошо” и “отлично”. Но и тут умудрился отличиться. Дело в том, что я пел и, говорят, хорошо. Но пришла новая учительница в восьмом классе. Что–то ей не понравилось, и она выгнала меня с урока, поставив в журнале жирную “двойку”. Вскоре уволилась, и уроков по пению у нас больше не было. А поскольку “два” была единственной оценкой, то соответственно в свидетельство о восьмилетнем образовании записали “удовлетворительно”.

Очень волнительный день был, когда принимали в октябрята. Тогда еще не было специальных магазинных значков: звездочки с изображением мальчика с кудрявой головой. Поэтому мама вырезала из картона пятиконечную звезду и обтянула ее красным материалом. Я так гордился звездочкой. В школу пришел, пришив ее на гимнастерку. Но принимавшая ребят в октябрята пионервожатая, (фамилию уже и не помню – проработала у нас недолго) увидев меня, сказала:

– Кулачат не принимаем, – и сорвала звездочку…

Горе было неподъемное. Никак не мог понять: почему? Дома родители тоже ничего не объяснили, сказали “потом поймешь”. Так продолжалось неделю или две. Затем на урок в класс пришла директор школы, вызвала меня к доске и вручила звездочку октябренка. Вот такая грустная история.

Позже приняли в пионеры. В комсомол я уже сам вступать не стал (к этому времени уже кое-что понимал в нашей жизни) да еще сагитировал свой 8 “б” поддержать меня. Так что из нашего класса вступило всего три-четыре человека. Реакции со стороны заинтересованных органов не было, видимо, потому что вскоре мы окончили школу и разъехались. Только пять лет спустя перед уходом в армию мне все-таки выписали комсомольский билет, который, кстати, хранится у меня до сих пор: оставлен на память при вступлении в КПСС…

Вообще, наша школа была уникальна в своем роде. Ведь это был классический образец школ 50–60-х годов: только учеба, согласованные школьные мероприятия, одна спортивная (лыжная) секция и никакой инициативы. Возможно, следствием того, что педагогический костяк составляли люди, приехавшие сюда по воле советской власти, то есть, принудительно. Они пережили войну, репрессии и вели себя соответственно. Помню, кто–то принес в класс, запрещенный тогда сборник стихов Сергея Есенина. Боже, как мы зачитывались. Особенно,

“…ты сама под ласками

сбросишь шелк фаты,

унесу я пьяную

до утра в кусты…”

– Сплошная аморальщина, – заявила на педсовете тогдашняя учительница русского языка и литературы – человек, который жил во времена Есенина.

В результате книга была безжалостно изъята. По всем старшим классам прошли пионерские и комсомольские собрания, осуждающие кулацкого поэта –пьяницу.

Был еще один контингент учителей: девчонки, только что закончившие Серовское или Тагильское педагогические училища. Им 18–19-летним главное было отработать положенные 2–3 года после распределения, и, если удастся, по возможности выйти замуж. Мне кажется, что за ними следили так же, как за нами: как бы чего не натворили.

В заключение, несколько слов о наших учителях. Ведь какие бы они не были – хорошие, плохие, добрые, злые, равнодушные с нашей точки зрения – это наши наставники.

Именно учителя дали нам путевку в жизнь. Низкий им всем поклон за любовь к нам, ученикам, за то, что заложили в нас то доброе, хорошее, что мы, дети, “Двадцатого” пронесли через свою жизнь. Это бессменный завуч школы Мария Павловна Томилова. Василий Васильевич Калеганов по прозвищу “Вась-Вась”. Федор Анатольевич – учитель рисования – “Федор Большое Ухо” – на фронте был контужен и плохо слышал. Алевтина Федоровна Дружинина – директор школы “Альфа». Тамара Васильевна – математик “Швабра”. И, наконец, мой классный руководитель, удивительной души человек – Нина Александровна Рожко. Она научила меня понимать и любить русскую литературу, дала первые правдивые представления о великих поэтах и писателях, помогла разобраться в азах классической музыки и т.д.

Судьба ее была трагична – после нашего выпуска Нину Александровну уволили из школы за “непедагогические методы” воспитания детей. Это несанкционированные сборища нашего класса у нее на квартире, где пекли печенье “хворост” и она читала нам Блока, Есенина, Ахматову. Это и походы с ночевкой на реку Сосьва (ужас! – мальчики и девочки спали в одной палатке), и свободолюбивые высказывания на педсоветах.

Но, несмотря на школьное воспитание, мы были все-таки вольнолюбивые дети, то есть, делали как предписывали негласные законы улицы и поселкового мальчишеского братства. Курить пробовали лет в 6–7, пить брагу (на более цивильные напитки просто не было денег) лет с 9–10. Благо ее готовили почти все жители поселка. В карты умели играть еще до поступления в первый класс. Матерились, пели похабные частушки. В общем, было две жизни: одна школьная – чинная, порядочная и другая – настоящая, по правилам которой вступали в самостоятельную жизнь.

Поэтому рассказывая о школе, о ее месте в нашей жизни, никак нельзя обойти Улицу. Именно с большой буквы, так как она, в основном, жила как раз “по-настоящему”, и учила нас жить так же: жестоко, честно, по понятиям, со своим кодексом чести.

 

НАШИ ИГРЫ

 

Я уже говорил в начале своего повествования, что поселок делился на три основных группы: “лесозаводские”, “центральные” и “зареченские”. По тому же принципу делились и наши ребячьи компании. Причем, возраст и пол здесь играл не главную роль.

“Лесозаводские”, как правило, свои игры проводили в своем районе или на отвалах опилок – отходов от лесопиления, горы которых были недалеко от лесозавода. Причем и за ягодами, грибами, кедровыми орехами они ходили в “свою сторону”, то есть от окраины их бараков и домов в лес.

У нас “центральных” была своя сторона – район кладбища и вдоль железной дороги на Ивановск. “Зареченские” же – соответственно, вдоль УЖД (узкоколейной железной дороги), по которой вывозили хлысты для разделки на сортименты на нижнем складе и лесозаводе.

Главной, нескончаемой игрой была в “наших и не наших”, в “войну” и “шпионов”. Правил как таковых не было. Просто наши команды сходились периодически в рукопашных схватках. Этому, конечно, предшествовала тщательная военная подготовка: изготавливались деревянные мечи, гранаты, конструировался даже пулемет, изучалась азбука Морзе. Придумывались различные пароли для своей ватаги, которые даже под страхом быть “отколоченным” противником, получив “бланш” под глаз или разбив нос до крови, не должен сообщать “врагу”. Ну, а если это все же происходило, то ты становился вечным предателем и изгоем.

О месте боя договаривались заранее. Чаще всего это были отвалы опилок. С годами они слеживались так, что покрывались коркой толщиной в несколько сантиметров, что позволяло бегать по ним, не опасаясь провалиться. Кстати, основной “пыткой” для выбивания пароля было следующее: в опиле выкапывалась яма, и туда помещали “врага”, засыпая его по плечи. А несколько лет, пролежавший в куче, опил, имел свойство нагреваться до температуры 60–70 градусов. Так что человек, помещенный в него, долго не выдерживал. Бывало, пацанов с ожогами приводили домой…

Еще мы строили свои “штабы”. Где-нибудь в лесу вырывалась землянка, маскировалась. В ней мы проводили много времени: рассказывали всякие истории, играли в карты, опробовали различное оружие: поджиги, «ча́калки», самодельные гранаты, обрезы от ружей, винтовок, бог знает, откуда взявшихся.

Как-то принесли обрез охотничьего ружья: сначала стреляли из патронов, затем кто-то догадался снять ствол и попробовать ставить на боек капсюль “жевело” – при нажатии на курок его разрывало на кусочки, а звук выстрела был слабый (чтобы не слышали чужие). Витька Юркевич как обычно поставил капсюль (была его очередь стрелять) и спустил курок. Один кусочек капсюля попал ему в глаз. Витьку отвели в больницу, строго-настрого наказав ему ни в коем случае не сознаваться, где получил травму. Глаз удалось спасти, а вот обрез до сих пор покоится в болоте у речки Куликовская, разобранный на запчасти.

“Война” для меня закончилась, как ни странно, тоже ранением. В то время у нас была мода на ношение воинской формы. Мне нравилось звание “гвардии капитан”, хотя я плохо разбирался в них.

Теперь представьте. На черной шинели, которая была выдана старшему брату в ремесленном училище были пришиты с помощью мамы голубые погоны с четырьмя звездочками. В зеленой пограничной фуражке и двумя орденами “Материнской славы” первой и второй степени на гимнастерке (ордена я попросил у мамы) – так я выглядел, когда последний раз пришел в штаб.

Кто-то притащил пачку дымного пороха и, заряжая поджиг, просыпал его на пеньке. Кто подожжет?! Риторический вопрос. Ведь я “гвардии капитан” да еще с орденами. Кто кроме меня! Чиркнул спичкой. Очнулся, рядом с пеньком, с сильной болью на лице. Вокруг меня копошились ребята, пытаясь помочь. Глаза ничего не видели, все лицо было черным (порох-то был дымным). Кое-как в луже его протерли водой, сразу же местами стала слазить кожа. Вот в таком виде: “гвардии капитана”, “орденоносца” привели в поселковую больницу.

Санитарка, моя родная тетя, раздевая, полюбопытствовала:

– Чей же ты мальчик? – я пальцами раздвинул опухшие веки, увидев тетю Клаву, ответил:

– Ты что, тетя Клава, не узнаешь чо ли? Та упала в обморок.

По “Двадцатому” уже гуляли слухи: “Борьке Карташову глаза выбило, видимо, что–то взорвалось или из поджига…”.

“Гвардии капитана”, положив на больничную койку, убедившись, что видеть будет, обмазали толстым слоем вонючей мази и сверху покрыли лицо и руки марлей: на руках были ожоги первой степени, а вот лицо – второй и местами третьей. Все было в пузырях.

Как-то незаметно у кровати оказались все братья и сестры во главе с мамой. Чувствуя их, я сказал:

– Все нормально мам, я вижу.

В ответ услышал только вздох:

– Хорошо, сынок, – и погладила по голове.

Что творилось в душе матери, одному Богу известно. Ведь совсем недавно Славка (один из старших братьев) стрелял из поджига: ему почти оторвало большой палец на правой руке. В Серове врачи спасли парню руку, вовремя пришив палец. А еще до этого, двойняшки (тоже старшие братья Колька и Вовка) испытывали самодельный автомат, только чудо спасло их. Автомат разорвало на куски. В соседнем лесопункте, Ваньке Ухнылеву оторвало кисть руки: пытался взорвать капсюль с бикфордовым шнуром. С помощью них взрывают пеньки в лесу “осмол” называется. Из него делают канифоль, скипидар.

Мама осталась со мной ночевать, беспрестанно меняя марлевые повязки, давая лекарство и воду. К утру я заснул…

Две недели провел на больничной койке. За это время пузыри полопались, наросла новая кожа, отросли брови и ресницы. В общем, пронесло на этот раз. Больше я в войну не играл. Правда, до сих пор, при сильном морозе правая щека краснеет пятном и немеет.

Но жизнь продолжалась. Мы становились взрослее. Увлечения менялись. Уже компании без девчонок не мыслились. Мы учились “дружить” с ними, писали записки, при встрече вздыхали. И что интересно, у нас и мыслей не было, как сейчас говорят, о сексе. Вернее, конечно, были, но где-то там, далеко-далеко, что даже себе признаться боялись. Первый поцелуй – это предел храбрости и доказательства любви. Все было целомудренно. И этому тоже воспитала Улица.

 

КАК ОТДЫХАЛ ИНТЕРНАЦИОНАЛ

 

Хочется немного рассказать как на “Двадцатом” не только работали, но и отдыхали по большим праздникам. Это 1-е Мая, Пасха, 7-е ноября. Кстати, а вот Новый год – семейный праздник – каждый отмечал в своем доме, но затем после его встречи все сходились в клубе, где веселье длилось до утра.

Итак, красный день календаря… В начале компании собирались в барачных комнатах, домах. Затем весь барак перебирался к кому-то одному, а из дома – в другой. В результате вся улица оказывалась в одном месте. Брага и самогон лились рекой. Закуска была самой распространенной: квашеная капуста, соленые огурцы, грибы, жареная или вареная картошка. Кто побогаче – выставлял отварное мясо или котлеты, холодец.

Ближе к вечеру в разных концах поселка раздавались крики, шум, мат, женский визг. Из какого-то дома или барака вываливалась пьяная толпа, где обязательно был некто, у кого до пупа разорвана рубаха или майка, лицо в крови. Толпа уже плохо помнила, кто, кому и за что вьехал в рожу. Однако, в финале битыми оказывались, как правило, жены.

Одна из таких, по имени Мальвина, постоянно пряталась от пьяного мужа у нас в подполье. Прибегала независимо от времени года в одной комбинации и сразу же прыгала под крышку подвала. Проходило часа два-три, за ней никто не приходил. Тогда просила мать пойти посмотреть как там “ее мужик” себя чувствует. Тот как всегда спал и женщина тихонько возвращалась домой.

Всю следующую неделю “Двадцатый” гудел от слухов – кто как погулял, хорошо ли угощал, не разбавлял ли самогонку водой, и не настаивал ли брагу на табаке или курином помете. Синяки, шишки, ссадины в счет не шли. В основном “разбор полетов” женщины проводили в магазине, а мужики за игрой в домино или карты.

Надо сказать, что активным отдыхом на “Двадцатом” считались отнюдь не рыбалка и охота, сбор ягод и грибов – это была необходимость, чтобы не голодать. А волейбол, футбол, русская лапта, игры в домино и карты на деньги (играли как взрослые так и их дети, порой даже за одним столом и ничего особенного в этом не было).

Вечером, обычно перед сеансом кинофильма старые мужики (с моей точки зрения, которым было за 30 лет) азартно «резались» в волейбол, благосклонно позволяя нам, пацанам, подбирать мяч за пределами площадки и отдавать в игру, которая зачастую заканчивалась мордобоем между игроками, выясняя, таким образом кто победитель. Рядом был помост со штангой, на котором тренировались ребята старшего возраста. Я редко подходил к нему, потому что больше 60 кг поднять не мог. Хотя одной рукой поднимал 50 кг. До сих пор не могу понять, почему так получалось.

Все это заканчивалось, когда начинался кинофильм. Мне повезло, я видел “Красных дьяволят” и “Смелый, как тигр” – немое кино. Пускали бесплатно, так как в мои обязанности входило крутить «динамо». Не знаю, что это такое, но надо было за кривую ручку крутить колесо, которое стояло позади киноаппарата, равномерно и беспрерывно.

Билеты, как ни странно, на вечерние (взрослые) фильмы продавались с указанием мест. Взрослые приходили чинно, опрятные, только почему-то в сапогах, а женщины с накрашенными губами. Мода что ли была такая?

На дневные дети садились, как попало, даже умудрялись (опять же, чтоб бесплатно) за несколько часов проникать в кинозал под подиум. Затем, когда начинался фильм, вылезали за экраном-полотном и смотрели там сидя на полу. Одно неудобство, титры приходилось читать задом наперед.

На “Двадцатом” нормальных улиц было три, остальные – переулки. Это особенно было заметно зимой – чистили только эти улицы, на переулках были набиты тропы к домам. Названий улиц тоже не было. Помню, когда учился уже в техникуме, руководитель дипломного проекта решил написать письмо моим родителям: пригласил их на защиту диплома. Долго выспрашивал адрес: название улицы и номер дома. Пришлось соврать, указав улицу Победы, дом 3. Спросите почему? А черт его знает. Может быть потому, что любимая моя игра и моих сверстников была “в войну”.

Правда, мы не делились на немцев и наших. Это было невозможно, потому что в поселке жил полный интернационал. Вот некоторые фамилии друзей моего детства: Мюллер, Клепфер, Бимлер, Кочинский, Кунайка, Пепа, Королевский, Чабан, Шурхай, Ходос, Руселик, Бровцев, Карташов, Петухов, Намавичус, Ефименко, Мубаракшин, Ханин, Вишницкий и т.д. Какое уж тут деление по национальностям.

Хотя запросто могли друг друга обозвать “немчурой”, “бандерой”, “жидярой”. Однако больше общались по кличкам. Их носили все мои сверстники и сверстницы. Причем, иногда кличка была абсолютно не совместима ни с фамилией, ни с именем, ни с привычками. Они были сочные, колоритные: “Колода”, “Обцуги”, “Зюта”, “Кащей”, “Баба рисовая”, “Бурундук–говешка”, “Кулема”, “Лютеранка”. “Читатель”, “Хрен с редькой” (братья). И не было никаких обид. Так было положено.

 

АВАНС ПЛЮС ПОЛУЧКА

 

Однако, продолжу об особенностях жизни «Двадцатого». Если кинофильмы, как правило, привозили на субботу и воскресенье (это было большое событие и для мужиков, и для женщин, и для детей), то день получения зарплаты – особый женский день. Дело в том, что деньги в кассе лесопункта получали жены, матери, сестры, так как мужики все были на работе, да и считалось, что это не мужское дело – стоять в очереди за заработной платой. Женщины же подгадывали так, чтобы в этот день у них был выходной либо работа в ночную смену.

Очередь бабы занимали в конторе с утра. Хотя все знали – деньги привезут только к вечеру. Стояние в ней это своего рода «общее женское собрание» поселка. В клубе не очень-то поговоришь, в магазине тоже. Здесь же практически общение было несколько часов в тесном коридоре конторы. Разговоры велись обо всем, кроме политики; это было табу, и все об этом знали. Делали вид, что ее просто нет. «Перемывали кости» жене нового технорука, приезжих медичек и учителок. Защищали своих отпрысков, то бишь, нас – «мой-то Боря в школе хорошо себя ведет да и учится прилично»...

Так–то оно так, только мать не знала, что я в это время уже неделю не ходил в школу, а в заброшенном сарае играл в «буру» на деньги с пятью такими же, как я, «хорошими мальчиками». Домой приходил четко после окончания уроков: поджидал свой класс у две¬рей школы, чтобы списать домашние задания по предметам. Вечерами корпел над учебниками так, что мать иногда жалела: «Да хватит себе голову забивать – свихнешься еще.»

Это продолжалось до тех пор, пока моя «классная» не пришла к нам домой поинтересоваться, почему я так долго болею (я ей наврал об этом)... Кончилось все жутким скандалом и очередным, тысячу первым обещанием, что больше это не повториться.

Между тем такие инциденты повторялись с завидной постоянностью, только в разных вариациях: то взрывпакет в туалете взорвем, где в то время находилась школьная техничка тетя Дуся, то дымовую шашку подожжем в коридоре школы и с криками «Пожар! Горим!» создавали панику, то... впрочем, об этом чуть позже.

Итак, разговоры женщин, их «общее собрание» в день получки длилось долго. Но чем ближе наступал момент, когда кассир открывала окошечко и громко говорила: «Толь¬ко не толкайтесь, по очереди...», тем беспокойнее становились женщины. Наконец все взрывалось. (Мы, пацаны, всегда ждали именно этого). Оказывалось, что «Катька очередь не занимала», «Дуська пришла, вишь-ты, показалась и весь день больше не появлялась, а сейчас претендует на очередь». «А ведь Верка точно сказала, что она деньги завтра придет получать». Крики, шум, визг, наконец, кто–то вцеплялся в волосы соседке, припоминая ей кокетливые взгляды на «моего мужика», и козла, которого она специально пускает к ней в огород. В ответ были встречные обвинения. Круг воюющих увеличивался. Очередь перепутывалась. Ну, а самые хитрые успевали в это время, как у нас говорили, «отовариться».

Вообще, женские скандалы по эмоциям, жестокости, накалу страстей намного отличаются от мужских. В них нет и тени благородства, чувства достоинства, нравственности. Мне кажется, что в этих драках – скандалах женщины делали своеобразный энергетический выброс накопившихся отрицательных эмоций. Это и тяжелая физическая работа, и постоянная забота о хлебе насущном – как поделить мизерную зарплату на целый месяц, умудриться при этом, отложить на сапоги сыну, дочери на платье, да и себе из одежонки тоже что-то прикупить. А тут этот «алкаш» (муж) пропил почти десятку и взял в долг пятерку, и больная мать, которую всегда нет времени навестить...

Однако, к восьми вечера «показательные выступления» заканчивались, потому что единственный смешанный (продовольственно-промтоварный) магазин закрывался в 22 часа, и надо было успеть сделать покупки «с получки».

У нас в доме это происходило так: все садились за большой обеденный стол. Мама доставала пачку денег и начинала раскладывать по кучкам. Она делила деньги по только ей понятным критериям. Отец в это время демонстративно уходил на скотный двор – дать коровам сена, убрать навоз и т.д. Нас же интересовала всегда последняя кучка: именно она предназначалась на сладости. Как только мама отдавала ее старшим братьям, тут же всегда возникал спор – что купить? Сходились на сладостях. Как правило, это были помадки: «Школьные», «Коровка», «Премьера», сгущенном разливном молоке и каких-нибудь восточных сладостях. В магазин шли все вместе. Затем наступал праздник...

А в конторе, у кассы можно было на¬утро обнаружить клочки волос, оторванные пуговицы, разорванный на лоскуты платок, каблук от женской туфли. Все это говорило, что «общее собрание женщин» удалось.

 

МОЯ СЕМЬЯ

 

Родители… мама – Мария Дмитриевна – вечно озабоченная семейными проблемами, болезнями, полученными на лесозаготовках. Отец – Пантелей Федотович – которого я видел только по воскресеньям, потому что в обычные дни недели он уходил на работу, когда я еще спал и возвращался когда я уже спал. Плюс свое подсобное хозяйство: козы, корова, дрова, да мало ли в доме работы. Только изредка видел его вечером, читающим на кухне “Роман-газету”, журнал очень популярный в то время и любимый им.

Впрочем, всем большим семейством – воспитанием, контролем за учебой, поведением детей руководила мама. Но делала она это очень умно: от имени отца. Например, говорила: “Папка просил передать тебе (мне), чтобы сложил дрова в сарай и наносил воды в кадки”. Конечно, это тут же выполнялось. Таким образом, мама поддерживала авторитет отца, который и понятия не имел об этих просьбах. Мудрая женщина, она сумела создать в семье атмосферу доброты, взаимопонимания и взаимовыручки.

На улице, в школе мы (ее дети) могли быть в разных компаниях, с разными интересами и делами, но дома это была монолитная Семья, где каждый был готов защищать своего брата, сестру даже в тех случаях, когда они были не правы. Это сохранилось и до сих пор – если член семьи в беде – помогут. В этом основная заслуга мамы.

Надо особо отметить, что нас никогда не наказывали физически, т.е. не били. Самое крепкое ругательство у папки было “идти твою мать”. Пьяного я его видел всего один раз: тогда по приказу Хрущева урезали огороды, ради которого мы осушили болота, резали скот и сдавали мясо государству в счет немыслимых и не понятных налогов. Вот отец и напился… Хотя дома всегда было спиртное в праздники, выходные он за обедом выпивал пару рюмок граммов по 30 водочки. Но чистую не любил, обязательно настаивал ее на каких-нибудь ягодах.

Последние двадцать лет он работал пилоточем: точил цепи к бензопилам, циркуляркам, нарезал полотна для “лучковой” и поперечной пил, делал топорища, клепал разорванные цепи. Как следствие от наждачной пыли получил тяжелейшую водяную экзему, от которой страдал до своей кончины. На “Двадцатом” его уважали все слои населения. К Пантелею Федотовичу ходили за советом, приглашали быть мировым судьей в каком-то споре, просто поговорить. Он был одинаково ровен в отношениях и с зеком, и с семейным мужиком, и с подростком. Если что-то обещал – знали, обязательно исполнит.

Построил дом практически в одиночку: помогали только мы – дети. Три комнаты, кухня, прихожая, веранда, большой ухоженный двор – это все заслуга отца.

До самой смерти он практически никому не рассказывал о той “старой” жизни до раскулачивания. Даже когда его по доносу забрали в НКВД и увезли в Нижний Тагил, продержали там три месяца и почему-то выпустили??? Всем говорил, что ездил в командировку. Слово “кулак” не любил, при случае рассказывал, как он в 30-х годах служил в “трудармии”… На самом деле это означало то же самое, что “спецпереселенец”.

Считался охотником-любителем (имел все охотничьи причиндалы, начиная с ружья), но за все годы не убил, ни одного зверька или птицу. В лес ходил, как говаривал, пообщаться с природой.

Мама же хорошо пела, играла на музыкальных инструментах, неплохо на семиструнной гитаре. Старинные романсы в ее исполнении всегда вызывали шквал оваций на семейных торжествах. Особенно, “Черная роза – эмблема печали…”, “То не ветер ветку клонит…”.

Длинными, зимними вечерами рассказывала нам сказки, всякие истории. Помню одну “Про маму и двоих ее детей»: мама заболела и просила их подать ей кружку воды. Дети расшалились и не слушали ее. Тогда она превратилась в птичку и улетела…”

Со слезами на глазах кинулся к матери со стаканом воды: – Только не улетай мамочка, – всхлипывал я, принимая сказку как укор невнимания к ней.

Часто заставляла нас читать какую-нибудь книжку вслух. Первые стихи тоже декламировала мне она.

У меня ль плечо шире дедова,

Грудь высокая – моей матушки.

На лице моем кровь отцовская,

В молоке зажгла зорю красную.

Кудри черные лежат скобкою,

Что работаю – все мне спорится!..

Позже я основательно познакомился с творчеством поэта 19 века Алексея Кольцова. Но эти строчки запомнил лет в пять. Будучи взрослым, приезжая в отчий дом, любил положить ей голову на колени и рассказывать о своем житье – бытье. Она ничего не советовала, кивая в такт моим словам головой, что-то думая про себя.

Похоронены мама и папка рядом в одной оградке. Как просила мама, рядом с могилкой посадили рябину. Сейчас она уже дает плодоносит, разрослась… И осталось нас восемь сирот: четыре сестры и четыре брата.

Валентина – сейчас ей уже 70 лет. Она помнит, как арестовывали в 37-ом бабушку. Сестре досталось трудное детство, хотя, наверное, время было такое. Закончила семь классов, курсы бухгалтеров и до пенсии проработала на этой должности.

Но основная ее профессия – жена. Дело в том, что замужем она за руководящим работником, что в корне меняло устои семейной жизни. Это и частые командировки, и появление домой под утро нередко “подшофе”, и частые гости в квартире непонятно откуда и кто такие, и многое другое, что в обычных семьях вызывает скандал, а то и развод. А они вот уже 50 лет вместе. И чем старше становятся, тем, мне кажется, любят друг друга все больше. Может, конечно, возраст сказывается.

Еще одна отличительная черта старшей сестры – доброта и щедрость. Пока были силы, и возможность помогала всем нам. Сейчас “луч света” – это ее внук и правнучка. Вот так и живет.

Лидия на год моложе старшей сестры. Рано вышла замуж (17 лет), как всем казалось, за хорошего парня: высокий, стройный, красивый плюс мастеровой – все делать умел. Однако российская беда – водка, не обошла ее семью. К 35 годам стала вдовой, муж “сгорел” от пьянства. Осталось двое детей – надо жить дальше. Вроде бы судьба улыбнулась ей опять: вышла второй раз замуж. Человек попался хороший, родили девочку, но диагноз “рак” разрушил семью: в 54 года она опять стала вдовой. Сейчас все дети живут хорошо, но отдельно. Лида тоскует, гадает на картах… Очень рада когда к ней приезжают гости – наговориться не может, видать сказывается одиночество.

Алевтина родилась в страшном 37-ом году. О детстве не любит вспоминать, хотя одно светлое пятно в нем есть. С будущим мужем познакомилась… в три года. Его родители тоже были раскулачены и сосланы из Курганской области в наше таежное захолустье. Закончила десятилетку в Серове (в поселке тогда была четырехлетка). По тем временам это было исключение из правил. Затем Нижнетагильское педагогическое училище.

Подавала надежды…, но жизнь распорядилась по-своему. Полностью посвятила себя мужу, двум сыновьям. Дома всегда уют, умиротворение, согласие и любовь. В этом видит свое счастье. Сейчас осталась вдвоем с мужем. “Они живут долго и счастливо, и умрут в один день…”

Старшие братья Владимир и Николай – двойняшки. Абсолютно разные, как по характеру, так и внешне. Первый – невысокого роста, характер напористый, второй – статный, профиль лица греческий (видимо сказались гены предков), спокойный и рассудительный. Оба в 14 лет пошли работать на строительство УЖД (дорожку).

…Зима, мороз градусов 30. В пять утра мама будит их на работу: “Вставайте дети, пора…”, а у самой слезы на глазах. Возвращались из леса в 6 вечера. Я всегда ждал их прихода: приносили замороженный хлеб, говорили, что “зайчик тебе послал”. Вкуснее его я не кушал до сих пор.

Через год Вовка поступил в Талицкий лесотехнический техникум, а Колька в ремесленное училище в Серове. С тех пор дороги братьев разошлись.

Володя, закончив техникум, ушел в армию, откуда поступил во Львовское высшее военно-политическое училище на факультет журналистики. После его окончания был распределен в Хабаровск – окружную пограничную газету, где прослужил до выхода на пенсию. Сейчас пишет мемуары о своей армейской жизни.

Николай остался в леспромхозе. Работал шофером, мастером нижнего склада, техноруком нижнего склада, в последние годы – директором филиала училища, в котором когда–то сам учился. До пенсии не дожил восемь месяцев: инфаркт – болезнь века – забрала его в мир иной.

Вячеслав (Славка) – тоже закончил Талицкий лесотехникум (кстати, я учился там же). Служил на Сахалине, остался на сверхсрочную. Затем по семейным обстоятельствам перевелся в Киргизию (тогда еще союзную республику), где и живет до сих пор. Так получилось, что родной брат за границей, и даже российского гражданства не имеет: иностранец. Вот такие издержки “дерьмократии”.

Галина – младшая из сестер. Мое детство переплелось с ее (всего на два года старше). Закончила десятилетку, культурно–просветительное училище. Много лет работала в библиотеке им. Белинского в Екатеринбурге. Стала горожанкой. Однако, она центр всех наших родственных встреч. Сейчас, когда письма не в моде, с ней по телефону общаются из Хабаровска, Киргизии, Серова, Верхнего Уфалея, Советского… Благодаря ей мы не растеряли сегодня себя и друг друга.

Последним в нашей семье родился я (поскребыш). Маме было уже 41 год, отцу 46. Может быть, поэтому всегда был любим, балован, ко мне относились снисходительно. Эту любовь и я пронес к своим братьям и сестрам до сих пор…

Вот и закончилось мое повествование о 220-ом квартале, его людях, быте, работе, учебе, отдыхе и моей семье. Будто заново прожил то трудное, но по-своему счастливое время. Жизнь «Двадцатого», его обычаи и привычки считались тогда чем-то обыденным, частью собственной судьбы. Хорошая она или плохая не берусь судить, но и другой мне не надо. Я любил свой «Двадцатый». В моей памяти он останется добрым, светлым. Это часть моей жизни, это мое.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПРОШЛОЕ

 

По несчастью или к счастью

Истина проста –

Никогда не возвращайся

В прежние места.

Даже если пепелище

Выглядит вполне,

Не найти того, что ищем–

Ни тебе, ни мне.

Путешествие в обратно

Я бы запретил.

И прошу тебя, как брата,

Душу не мути…

 

Геннадий Шпаликов,

поэт, драматург

 

Прошло более 30 лет. Разговоры о том, что обязательно надо побывать на «Двадцатом» между мной и сестрами ходили давно. Но, как это бывает в реальной жизни, всегда что-то мешало. Но права пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло…». В конце июля 2004 года собрались в Андриановичах помянуть брата Николая, который скоропостижно скончался полгода назад, (кстати, он очень хотел побывать на малой Родине, но не судьба…) сходили на кладбище, посидели за поминальным столом. И тут же решили – завтра едем на «Двадцатый».

Выехали рано утром в Серов, там заправили топливом свой «жигуленок» и двинулись в путь. Нам предстояло преодолеть 45 километров по асфальту до поселка Красноглинный (железнодорожная станция Сотрино), затем 15 километров по грунтовке до Первомайского и пять верст по лесной дороге, которая является единственной «артерией» связывающей поселок с «большой землей».

На душе неспокойно – как же, 31 год не был в поселке, хотя всегда интересовался судьбой его жителей. Периодически доходили слухи: бараки снесли, разбирают дома на дачи и перевозят в ДОК или Серов. Многие семьи уезжают в более перспективные места и т. д. И чем ближе мы подъезжали к месту назначения, тем больше волновались. Вот мелькнули знакомые с детства названия деревень – Морозково, Поспелково, Семеново, Мальгино. Впереди замаячило селение – Красноглинный (в народе просто ДОК т. к. там был деревообрабатывающий комбинат). Кстати, Красноглинным практически никто и не называл. Навстречу нам проехала машина. Показалось, что в ней сидит кто-то из старых знакомых.

– Митька Бухорский, что ли? – обратился я к сестре. И тут же осекся: ведь столько лет прошло, как не обознаться.

В ДОКе поинтересовались, как проехать на Первомайский? И есть ли дорога на «Двадцатый»? Получив пояснения, окрыленные ринулись дальше в путь навстречу детству. Перебивая друг друга, спорили о том, где мы едем, правильно ли? То узнавали, то не узнавали наши уральские ландшафты. Вот тут должна быть железная дорога – остановились. Выйдя из машины, долго искал ее или хотя бы щебеночную насыпь. С трудом нашел: все заросло молодыми деревцами. (Позже узнал, что в далекие времена чубайсовской приватизации «новые русские» даже щебенку вывезли для своих нужд, не говоря о шпалах, рельсах и т. д.).

Дорога становилась все хуже и хуже. Но вот и Первомайский. Впервые по телу прошел озноб. Я совершенно не узнавал места, где провел детство. На Первомайске (так мы звали этот поселок) жила сестра, и я часто бывал у нее. Здесь находилась школа – десятилетка и головная контора Сотринского леспромхоза, так что он был самым цивильным из трех лесопунктов.

Перед нами же были старые полуразрушенные дома, заброшенный клуб, контора леспромхоза. Решили еще раз (чтоб не ошибиться) поинтересоваться в нужном ли направлении едем? Спросили женщину: «Дорога на Печеневку эта?» И услышали офигительный ответ: «На Печеневку не знаю, а на «Двадцатый» эта». Мы покатились со смеху. Ведь любой местный житель должен был знать, что это одно и тоже. Последние пять километров, хотя была яма на яме, колдобина на колдобине проехали быстро (спасибо засушливой погоде).

Первое, что увидели – знаменитые горы опилок (отходы производства лесо–и шпалозаводов) на «Двадцатом». Правда, оказалось их не так уже много как раньше. Проскочили до конца дороги, встретив на пути магазин и два двухквартирных дома. Остановились, потому что никак не могли сообразить – где мы. Вокруг все заросло травой, кое-где уже полуметровые сосенки, березки. Во дворе одного дома чистила картошку женщина. Вышли из машины.

– Послушайте, – обратился я к ней. Это «Двадцатый»? Наша семья жила здесь лет тридцать назад…

– Валя, это же Валентина Вишницкая, я с ней в одном классе училась, – завопила за моей спиной сестра Галина.

Пошли охи, ахи, расспросы...

– Где дома, дороги, наконец, – поинтересовался я.

– Их вывезли отсюда, люди разъехались. Ведь лесопункт-то закрыли, –Валентина печально улыбается.

–Вот только козловой кран для погрузки леса в вагоны МПС остался. Еще не растащили. Да полусгнившая водокачка, некогда снабжавшая водой население поселка, – добавила она.

– А где дом в котором я жила, – подключается к разговору Алевтина – вторая моя сестра, – никак не соображу.

– Вот напротив, – показывает рукой Вишницкая. – Там сейчас мой брат Володя живет.

– Это Вовка что ли, где он? – я устремляюсь к дому.

Аля охает: в памяти добротный двухквартирный дом, а наяву покосившийся забор, истлевшее от старости крыльцо, скособоченная крыша.

–Мужик, ты меня узнаешь?– я буром пошел на вышедшего к нам пожилого мужчину, в котором сразу узнал 15-летнего пацана, с которым учился вместе в школе.

– Не-а, – Володя внимательно рассматривает нас. –Вроде бы … нет не узнаю.

– Да, Борька Карташов я! Узнал?

Вишницкий с недоверием еще раз оглядывает нас:

– Здравствуйте, может кофе зайдете выпить?

Мы наперебой расспрашиваем его о жизни поселка, о нашем родительском доме.

– Ну, ты даешь, – Володя смеется, – вон крыша видна.

Пристально смотрю в сторону, где одиноко стоят два домика. В одном я родился, в другом прожил свои первые 15 лет. Вокруг заросли кустарников, трава.

– Где же улицы, дороги? – недоумеваю.

– Исчезли, – Вовка от досады машет рукой, – исчезли вместе с домами, бараками, клубом, конторой, детскими садами, людьми. В начале 90-ых приехал Васька Бобровников, он тогда был директором Сотринского ДОКа и леспромхоза. Сказал, что вывезет нас «в светлое будущее». Мол, нечего здесь прозябать на «Двадцатом». И вывез, все вывез, вплоть до рельс, шпал, даже щебенки. А люди: часть переехала в Серов, часть в ДОК, остались вот такие как я, человек 60–70 пенсионеров. Доживаем свой век здесь, – в глазах рассказчика появился сухой блеск, – Кому мы нужны? Никому.

От монолога запершило в горле. В это время появилась еще одна жительница поселка. Узнали ее сразу. Варя Пашкевич была в школе своего рода знаменитость. Неуемной энергии, участница во всех мальчишеских играх. Ее серьезно побаивались парни – могла и поколотить. Казалось, жизнь бьет у нее через край, выплескивая непосредственность, порядочность, честность.

Опять охи, вздохи, слова «а помнишь». Все это по пути к нашему дому. Я сразу узнал ворота, и щеколду, которую мастерил вместе с отцом лет 45 назад. Боже мой, каким он стал! Некогда казавшийся мне огромным (да и действительно в нем постоянно проживало до 10 человек) с большим, добротным хоздвором, сенокосными угодьями, где накашивали более двух тонн сена, двумя водоемами, баней – все это казалось сказкой.

Передо мной стояло покосившееся на бок, строение. С вросшим в землю крыльцом, под которым был у нас, пацанов, штаб. Туда прятали оружие: деревянные пистолеты, гранаты, шашки, автоматы и т. д. Попытались войти, но ворота оказались закрыты изнутри. Пришлось перелазить через забор, как в старые, добрые время, когда поздно возвращался домой и уже все спали. В это время из соседнего дома (кстати, я родился-то в нем) к нам вышел пожилой мужчина с женщиной. И опять память меня не подвела – это были Иван и Светлана Шлык – наши дальние родственники.

– Ты куда лезешь? – строго спросил Иван.

– Я, домой, – съязвил в ответ.

– Это не твой дом.

– Нет, мой, – все это проходило в момент нашего сближения друг с другом.

– Борька, ты?! – Мы обнялись.

– Да, вот что время с людьми делает, – Иван улыбается – встретил бы, не узнал. А Шишко (ему отец продал дом) бросил все и уехал. Вот сейчас приглядываю. Баней, правда, пользуюсь.

Мы с волнение входим в отчий дом. Все знакомо до боли и…пугающе незнакомо. Вот здесь стоял умывальник, вот лаз в подвал, где хранили картошку, вот мамина комната, вот наша, мальчишечья: здесь стояли топчаны, на которых мы спали. Кухня: плита переделана, а стол тот же и лавки, (стульев, да табуреток трудно было купить в то время) на которые дети рассаживались на обед. Ба, шкаф – наш. В нем я прятался, играя в прятки с сестрой. Чувствую, как из глаз текут слезы, у сестер тоже.

Заходим в хозяйственные стайки. Все узнаю: в этом углу жили козы, дальше корова с теленком, наверху сеновал (сколько раз я прятался в нем, то от обиды на кого-нибудь, то просто помечтать).

Огород зарос сорняком. Видно, что много лет нет хозяйской руки. Ходим по траве, заглядываем в закоулки усадьбы, узнаем что-то, а что-то нет.

Возбужденные идем к Ивану Шлыку: в дом, где родились Галина и я. Снова сердце захолонулось. В потолке вбитый крюк, на котором висела моя колыбель (так рассказывала мама). Осторожно осматриваемся. Кажется, каждый из нас хочет впитать все в себя и оставить в памяти каждый гвоздь, каждую трещинку в стене. Ведь отсюда начиналась наша жизнь.

Спонтанно собираем всякую снедь, что захватили с собой, садимся за импровизированный стол. Первый тост за малую родину, за отчий дом. Грустно молчим, думая каждый о своем. Душа печальна и покойна – мы дома. После второй рюмки Варвара вдруг начинает петь песню…

– Когда выпьет, всегда поет о сыне, – шепчет мне Иван, – он служил в Афганистане, там пристрастился к наркотикам. Одиннадцать лет боролась она с этим недугом. Не спасла – умер три года назад.

Варвара уронив голову на руки, затихла. В комнате повисла гнетущая тишина.

– Я вас на кладбище свожу, покажу его могилку.

Мы с трудом переключаемся на другие темы. Время летит незаметно. Вечереет. Пора собираться в обратный путь. Прощаемся со всеми с твердой уверенностью, что обязательно вернемся еще сюда.

Заезжаем на кладбище: оно делится как бы на два: старое и новое. Старое, это то, где хоронили лет 30–50 назад. Деревянные оградки, упавшие кресты. Все это заросло густым ельником. Мрачно и тоскливо вокруг. Новое – рядом, отличается только тем, что здесь еще можно прочесть, кто захоронен, и вместо крестов скромные памятники (дань времени).

Подходим к могиле сына Вари. С фотографии смотрит на нас молодой парень в солдатской форме. Смотрит и молчит. Молчим и мы. Помянув всех, кто здесь захоронен, едем в Серов. Разговор не клеится. Каждый думает о своем, а может об одном и том же.

«Двадцатый», какой же ты стал не похожий на себя. Время и современные политиканы затолкали тебя в небытие, вычеркнули из общественной жизни, наплевали на людей, живущих там. В общем, поступили вполне «демократично», в духе нашего времени.