Пух летит легко и бредово: гроздьями, серёжками, снежинками…

Он обволакивает, метёт позёмкой, сбивается в пуховые сугробы, создаёт мираж прохлады в знойном кружеве лета…

Уже который год подряд, роняя пух свой на суглинок двора, тополя за моими окнами размежёвывают своей снежностью конец весны и начало лета. И делают это играючи и подразнивая прохожих, словно неразумные дети.

А может быть они таким образом ластятся к нам, к людям, спешащим пройти мимо них и окунуться в суету свою? Может, хотят сказать нам: эй, остановитесь на минутку, погрейте нас своими ладонями! А мы примем на себя и ваше смятение, и стылость одиноких неприкаянных душ, и печаль усталых сердец. Мы тополя, как и берёзы, умеем успокоить, утешить боль и подарить отраду – обнимите нас, прижмитесь к стволу и мы поделимся с вами своей живительной силой. Ведь мы живые и общие у нас с вами и Мать-Сыра-Земля, и Ярило-солнце, и свежий ветер.

Кружится, кружится пух, резвятся тополиные «детки», ищут пристанище на земле, укрывают заботливо корни родительские, чтобы не выпил июньский зной влагу, столь необходимую для жизни…

 

О, тополя! Верные спутники моей судьбы, ровесники моих детей и свидетели их взросления, их шалостей и игр! Много лет вы, как и они, тянулись в небо, спешили расти и окрепнуть, превратиться из хрупких тонконогих саженцев в юношески гладкие столпы. Но как быстро мчится время! И вот уже стоите вы стройными рядами и шеломы ваших крон омывает синь июньского неба – прозрачного и невесомого. Вы заботливо подпираете спины набегавшихся малышей и плечи замаявшихся отлавливать их мамаш, вы спасаете от жары заядлых доминошников и картёжников, даёте приют птицам, вы шелестите в унисон нашим думам, наполняете наши лёгкие кислородом.

Вы ещё молоды и светлы корой, и крепки и кудрявы ваши ветви, а пух ваш становится всё объёмней и обильней. Вы лениво роняете его на развешанное по верёвкам бельё, нам на головы и под ноги и не слушаете нашей воркотни и чертыханий. Мы живём с вами общим двором, вы нас любите, узнаёте в лицо и по именам – а вот мы порой не знаем имени соседей по лестничной площадке…

 

Одинокий и нестарый ещё мужчина несколько лет тихо проживал по соседству, не проявляя никакого любопытства и попыток познакомиться и лишь молча кивая при встрече. Мы ни разу не перекинулись и парой слов – и вот однажды я увидела, как выносит его бригада скорой и наткнулась на его взгляд. Никогда его не забуду! Это был взгляд человека, который знал, что уже не вернётся домой, взгляд, каким смотрят на родных, прощаясь с ними и подбадривая в грядущей беде. Ясный, тёплый и немного виноватый взгляд некогда сильного мужчины, ставшего вдруг слабым и беспомощным. Он послал мне его и заговорщицки улыбнулся одними уголками губ, как будто завещал мне что-то важное и сокровенное.

В тот день я маялась неведомой виной, а тополя плакали невесомыми слезами. Белый пух саваном выстилался вокруг дома, а совсем скоро дверь соседа напротив была опечатана. Целый мир ушёл непознанным и необогретым вниманием…

 

А время неуклонно бежит вперёд, разлетаясь календарными листками, минутами, секундами и белым тополиным пухом. Растут дети, набирают вес и рост тополя. Они раздались вширь, сцепились кронами и стало заметно, как неразумно близко они посажены, как им тесно. Двор превратился для них в болезненно перенаселённую коммуналку. Слабые деревья начали подсыхать нижними и крайними ветками, ещё больше вытянулись и стали похожи на туго спеленатых младенцев.

Одинокому тополю под моим окном вольготно и он разросся, раскидав по сторонам здоровые сильные ветви, одна из которых протянулась на наш балкон. И однажды по весне я сделала открытие: новорождённые клейкие ещё листочки тополя имеют необыкновенный, изысканный и ни с чем не сравнимый аромат – а позже я докопалась до информации, что почки его целебны и помогают, практически, при всех болезнях.

Однако испытаний мне провести не удалось: соседке снизу мой тополь застил свет и она добилась у домоуправления, чтобы «мою» ветку спилили. Долго сочилась свежая рана моего зелёного друга, поскольку «ампутация» было проведена уже в пору цветения дерева и без обработки спила варом – против всех правил природы. И только тополиный пух, покрывший, как ватой, открытый срез, спас его от палящего солнца. И стал мой тополь инвалидом – будто без руки…

 

Опустел двор наш, тихо в нём стало. Некогда заселённый молодыми семьями моих заводчан дом одряхлел, насельники его тоже не помолодели. Дети выросли, разлетелись по собственным гнёздам, внуков теперь опасно оставлять без присмотра – лихие времена пошли. И только тополя несут свою вахту, вытянувшись по-военному во фрунт и одеваясь каждую весну в зелёные островерхие шеломы. Кора их задубела, покрылась морщинами дум, а корни их разрослись настолько, что вышли на поверхность, отчего стали они похожи на босоногих старцев с набрякшими от тяжкого труда жилами на ногах.

Просторней стало и в квартирах, и не оттого лишь, что молодёжь разъехалась кто куда – всё чаще у дома останавливаются скорые и катафалки. Взамен ушедших появляются новые жильцы, но нет особой охоты знакомиться с ними и общаться – не то что во времена молодости дома, когда все работали на одном заводе. Да и самого завода уже нет…

И семья тополей теряет своих сородичей – то спилят засохшее дерево, то ветрами и бурями его заломает. На освободившиеся клочки земли кто-то из жильцов высадил несколько акаций, и жмутся те к тополям вплотную, словно ищут у них защиты. Ветшает страна, ветшают постройки и посадки, скудеют листвой дерева, будто и они живут без радости и надежд.

Но жизнь идёт своим чередом и каждый год, с середины мая, тополя украшаются то ли праздничным убором, то ли саваном, то ли сединой. Цветут молодые акации и двор весело зеленеет, как в те, наполненные гамом и смехом, молодые дни, и летит тополиный пух легко и бредово: гроздьями, серёжками, снежинками…